Немые птицы

— Этого ты хотел, ублюдок? Этого? — голос срывается на крик, хрипнет, лишается силы в один момент. — Что б ты сдох, — искренне, с ненавистью, с пожирающей заживо болью в каждой интонации, в каждом нервном жесте. Тсунаёши безразлично усмехается. Если бы. Если бы. Он поправляет шляпу, выкрашенную в отвратительную шахматную клетку. С пониманием смотрит своими невозможно добрыми глазами и печально улыбается. Ему хочется сказать: «Я всё прекрасно понимаю». «Мне жаль, мне правда жаль». «Я не виновен в том». Впрочем, мало ли что ему там хотелось, верно? Он любил их, своих детей, безумно любил. Он был к ним абсолютно безразличен, был глух к их крикам и мольбам, был слеп к их боли и слезам. Тсунаёши хочется к ним прикоснуться, погладить по головам, растрепать волосы, прижать к своей груди нежно-нежно, родительским жестом. Вместо этого его ладони, которыми он тянулся к ним, дробят острые зубы в мёртвой хватке, вместо этого ему в лицо летят пожелания сдохнуть и самые страшные проклятия, какие только мог выдумать человеческий мозг, внутренности скручиваются в единый тугой жгут от ненависти и безумной боли. Тсунаёши печально улыбается, с пониманием глядит на своих детей и простирает руки, открывая грудь для очередных ударов и смертельных уколов их едких слов. Он всё понимает, он принимает это как должное, не видит, не желает смотреть, как глаза его детей наполняются чистой, ничем не замутнённой ненавистью, как стекленеют, стоит только пожелать освободить их. Тсунаёши перебирает на своих коленях окаменевшие пустышки, подвязанные разноцветными лентами. Откладывает свою шахматную шляпу в сторону, подставляет лицо ветру, остервенело бьющему по щекам. Каждого он нашёл, помог подняться, принял как частичку себя. И каждый раз отрывает от себя ещё по чуть-чуть, отдавая на розжиг очередного очага всепожирающей ненависти. Печально наблюдает за их взрослением, с горечью думает о том моменте, когда их привязанность к доброму человеку станет диаметрально противоположным чувством, испепеляющим изнутри. Тсунаёши наблюдает, терпит проклятия и пожелания сдохнуть в муках, улыбается печально краешками губ. Если бы. Если бы. Девочка с невозможно добрыми синими глазами садится подле него. Её округлый живот выдаётся вперёд, она поглаживает его, глядит с нежностью и улыбается так мягко, как только умеет. Тсунаёши нерешительно кладёт ладонь поверх её в ожидании, что его оттолкнут. Луче лишь накрывает его ладонь своей мягким движением и чуть сжимает пальцами, позволяя почувствовать ощутимый толчок. На лице зреет слабая улыбка без печали, с надеждой. — Я назову её Арией, — мечтательно говорит она. Тсунаёши снова печально улыбается, с щемящей болью вжимает голову в плечи, перебирая пустышки на своих коленях, и подаёт ей одну. Луче его не ненавидит, это непривычно, ещё больнее глядеть на её мёртвое лицо. Даже на нём не читалось укора и скорби, прорезавшейся во всех остальных. Тсунаёши кладёт свою шляпу поверх лакированной тёмно-бордовой крышки и невесомо оглаживает самый край. Печально улыбается, чувствует, как тяжёлыми каплями по лицу стекают слёзы. Ему хочется сказать: «Спасибо, девочка». «Прости меня». «Мне очень-очень жаль». Впрочем, кому есть дело? Ария не унаследовала материнских глаз, не была похожа на неё ни единой чёрточкой. Но росла такой же доброй и понимающей, играющей с закаменелыми пустышками у него на коленях. Проницательной и неизменно прощающей, не чувствующей к нему ни ненависти, ни злобы. Это тоже непривычно. Тсунаёши улыбается краешками губ и ищет-ищет что-то от Луче, ничего не находит там даже от Реборна. Почему-то узнаёт свою печальную улыбку и мягкий проницательный взгляд. — Тебе больно, дядя? — Всё в порядке, милая. Ария мягко улыбается, обнимает его за шею и жмётся детским тельцем, отдавая всю себя. Ребёнок, дитя, разглядевшее за шахматной шляпой больной взгляд и горчащую улыбку. Всё это видела её мать, девочка с поразительно доброй душой, не знающей злости и ненависти. — Этого ты хотел, Ублюдок?! Этого?! «Нет, совершенно». Но кто его слышит? Немая птица без крыльев, умеющая лишь прыгать с места на место и тихонько плакать во тьме безлюдных пещер и ущелий, забившись в самые их тёмные углы. Тсунаёши прячет глаза за полами шахматной шляпы, искоса поглядывает на Юни с печальной улыбкой. Давит в себе болезненный крик. Вместо этого присаживается на колено, снимает шляпу, подставляя лицо под пощёчину. Вместо этого чувствует на шее робкие объятия ручек-верёвочек и девичьи слёзы понимающей и принимающей девочки с невозможно добрыми синими глазами. В ней ни капли от Арии, всё от Луче и от него самого, ни капли от Гаммы и от Реборна. Доброта и всепрощение, щемящая нежность и принятие. Ни ненависти, ни злости, ни горечи. Лишь боль, принятая за свою. — Прости, дядя. — Ничего, милая. Тсунаёши с болью улыбается краешками губ, в мелких морщинках у чуть прищуренных глаз затаилась скорбь, ресницы слипаются, но он лишь натягивает поля шляпы поглубже, не позволяя услышать, узнать. Самостоятельно обрезал себе крылья, вырвал перья и откусил язык. Ему хочется кричать: «Я не виноват!» «Я не желал этого!» «Не желал, слышите?!» Вместо этого печально улыбается, не испытывает ничего — безразличная пустота в добром взгляде светло-карих глаз. Напротив дуло пистолета, рука у Реборна не дрожит, взгляд твёрд и решителен, полыхает ненавистью и болью. — Этого ты хотел? — зловещий шёпот, пропитанный ядом. Тсунаёши лишь усмехается краешками губ. Если бы, если бы. — Ты отнял у меня всё! Хочется сказать: «Не один ты лишился чего-то важного». «Ты обиженное дитя, потерявшее любимую куклу». «Твоя боль не чета моей». Вместо этого Тсунаёши протягивает руку и срывает его пустышку. С печальной улыбкой и скорбным взглядом, прячется в тени шахматной шляпы. Глядит в ошарашенные глаза, тёмные тоннели, заполненные под завязку ненавистью и отчаянием. У него на руках множество детских тел, на коленях сотни закаменелых пустышек, подвязанных разноцветными яркими лентами. Все его дети гибнут, он глух к их молитвам, слеп к их судьбам — его никто не видит и не слышит, сколько ни кричи и ни реви в голос. Он лишь немая птица, какими делает и своих детей.