Анэм Копьеносец

Кортеж регента радовал глаз, и не в последнюю очередь обновленными кэналлийскими мундирами. Граф Валмон нашел их весьма привлекательными: строгие приталенные черно-багровые куртки с серебряными шнурами и береты алого цвета с кокардами шли поданным соберано неизмеримо больше, чем то, что кэналлийцы почитают своим исконным военным обмундированием. В Излом граф как-то имел счастье столкнуться с кэналлийскими эскадронами на просторах родной провинции — о мундирах не шло и речи. Иначе как организованной толпой опасных разбойников такое явление было не назвать, и то ли дело теперь. Строй весьма быстро продвигался по подъездной аллее, но не настолько быстро, как хотелось бы. Увы, Марсель не знал, верхом ли его гость или предпочел карету, и, надеясь увидеть герцога Алву издали, с большим нетерпением всматривался туда, где развевался на ветру походный штандарт регента. Стоило определенных усилий не тянуть при этом шею и не выказывать нервозность иными способами. Немного отвлекали люди соберано. Кэналлийцы почитали Марселя Валмона спасителем их короля, и Марсель был умилен тем, что после Излома их память не притупилась: проезжая мимо парадного крыльца во внутренний двор, гвардейцы приветствовали его как своего — «Эномбредастрапе, дор Марсело!» Хищнолицые южане улыбались хозяину дома, приподнимали береты и слитным потоком вливались в недра замка. Самые южанистые успевали посылать воздушные поцелуи горничным, выстроившимся под предводительством экономки вдоль астровых кустов. К осени грядущего года следует ожидать появления некоторого количества смугленьких младенцев, — подумал Валмон. Тут мимо него прогарцевал знакомый генерал, блеснув из-под шляпы ястребиным взором. Марсель улыбнулся и коротко, по-военному махнул рукой, как, бывало, приветствовал его сам рэй Эчеверрия. Авангардные силы на Эчеверрии закончились, следующие за генералом всадники останавливали коней возле стен особняка, выстраиваясь в шеренгу — чиновники и прочие люди регента. Наконец показалась и знакомая карета. Всадник из сопровождения, ехавший ближе всех, пустил коня рысью, обгоняя её, и по кругу объехал двор, инспектируя, все ли готово для встречи соберано. Даже не глядя на лицо можно было легко угадать, что это рэй Суавес — человек, снискавший от Рокэ почетную кличку «моя сварливая кэналлийская жена», которая весьма точно характеризовала хозяйственного сверхзаботливого рэя. — Дор Марсело, мое почтение. Суавес сделал трогательную попытку придать хмурому лицу добродушное выражение, приложил пальцы к канту берета и поскакал обратно. Колеса кареты уже громыхали по мощенному ардорским камнем подворью. Миг воссоединения с Рокэ был близок, и Марсель не удержался — украдкой потеребил шейный платок. Он волновался как девица перед свиданием с мушкетером, прекрасно понимая, что это глупо. Но так уж был Марсель устроен. Говоря откровенно, пошел некоторыми неприятными чертами в матушку, та до самой смерти всё волновалась, волновалась... Впрочем, у него, в отличие от Идалии, были реальные причины для волнений, ведь Рокэ Алва — не Бертрам Валмон. Прошло всего два года с его возвращения из непонятных глубин мироздания, и в то, что Рокэ жив и здоров, до сих пор не верилось. Только когда Марсель видел его воочию, страх потери отступал, и, конечно же, он старался проводить с регентом всё свободное время, даже рискуя показаться навязчивым. Рокэ был не против, поощрял его в этом стремлении. Иногда. По крайней мере, несколько месяцев назад в столице одаривал любовника не только краткими торопливыми свиданиями в дворцовых покоях регента, но и роскошными уединенными вечерами в особняке. Но Марселю всегда было мало. Покинув Олларию довольным и умиротворенным, по прошествии трех месяцев он уже горько сожалел, что дела позвали его в родовое имение, а еще через месяц взвыл и хотел срочно ехать обратно. Вот только дела не пустили, и Марсель начал страдать, а страдать он умел только одним способом — в действии. Засыпал Рокэ откровенными письмами, приманивал его в Валмон чем только мог, и о чудо, вечно занятый государственный муж выкроил время и засобирался в южную провинцию — якобы с инспекцией, а на самом деле «для исполнения супружеского долга, раз тебе, е**ивому скандальному коту, так невтерпеж, и потоки нытья не прекратятся». Единственное, что, как подозревал Марсель, послужило аргументом в спорах Рокэ с самим собою — четыре года преданного ожидания и слепой веры в чудо. Ровно столько он изволил пропадать в магических подвалах земного мира, и Марсель не сидел в ту пору сложа руки, о нет — за свой счет, терпя насмешки окружающих, искал. И не нашел, но всё-таки дождался. Едва Ворон сошел со ступеньки кареты, как было озвучено требование вести его и свиту к знаменитой статуе. Марселю стало слегка обидно — граф рассчитывал услышать от долгожданного гостя другие слова. А тот даже не обнял его, даже не взглянул как следует! Не снимая перчатки, слегка коснулся рукой руки, подмигнул, и всё на том. — Что ж, милости прошу! — Марсель на правах хозяина сам взял Рокэ под руку и повел прочь от особняка вглубь сада. Свита потянулась следом. До чего же странно устроены влюбленные люди, — размышлял Марсель по пути. Каждая встреча с предметом воздыхания становилась для него чем-то особенным, неповторимым и драгоценным, хотя он не желал этого. Так получалось само собою. Прикасаться к Рокэ, видеть его уже было удовольствием. Каждая черта знакомого лица была так интересна, словно Марсель видел его второй раз в жизни. И по-прежнему было очень любопытно наблюдать, как вернувшийся с того света привыкает к жизни в изменившемся мире. Рокэ не торопился навстречу изменениям — по крайней мере в делах гардеробных. Он по-прежнему отдавал предпочтение фамильным цветам герцогов Алва и пышным кружевным манжетам без тесьмы и прочих украшений, и хотя перстни на точеных увитых голубоватыми венами пальцах поблескивали вневременным обаянием, извиняя старомодную приверженность к синему и черному, чулки все портили. Регент всё еще отдавал предпочтение практичному жемчужно-серому оттенку, и этим громко заявлял, что не знаком или не желает знакомиться с новыми веяниями моды. Только в одном он пошел на уступку убежавшему вперед времени — великолепные густые черные волосы были собраны по последней моде в низкий хвост и слегка завиты на концах. Волнистые линии интересно гармонировали с резкими, чуть угловатыми чертами лица, и в сочетании со старомодными деталями костюма это смотрелось невероятно... трогательно. В том смысле, что Марсель хотел немедленно прикоснуться ко всему, до чего бы дотянулись руки. Вот только толпа придворных за спиной мешала, карьярра! Скрип двух дюжин каблуков по усыпанной красным песком дорожке давил Марселю на виски чуть ли не в буквальном смысле. Как он ненавидел сейчас всех этих людей! Как славно он мог бы побыть с Рокэ наедине! Они бы пошли к зеркальному пруду, чтобы вместе насладиться прекрасными видами, послушали бы пение птиц, а потом, избавившись от одежды, отдались страсти, уподобились диким животным... — Ты здоров? — тихо поинтересовался Рокэ, сжимая руку Марселя выше локтя. — Щеки горят. — О, это как раз от избытка здоровья! — поспешил заверить Марсель, весьма вовремя вырванный из грез. — Ну вот мы и пришли. Деревья расступились, открывая взору гостей прелестный во всех отношениях павильон. Его куполообразная крыша из лучшего фельпского стекла, «поддерживаемая» мраморными пилястрами, бесспорно, являлась шедевром инженерной мысли — судя по охам и ахам, свита регента была поражена её великолепием не меньше, чем сам Марсель, когда увидел свой замысел во плоти. — Впечатляет. — Это всего лишь шкатулка, — с тенью снисходительности улыбнулся Валмон, тихонько подталкивая регента ко входу в павильон. — Подлинное сокровище внутри. — Даже не сомневаюсь. Невзирая на все контр-усилия, регент трижды обошел вокруг павильона, присматриваясь к деталям и попутно задавая вопросы о строительстве. Адъютант старательно записывал ответы гордого Марселя и ремарки Рокэ. Свита гудела, выражая восхищение, и Марсель готов был спорить на годовой доход, что в столичных резиденциях и садах скоро будет не продохнуть от копий его прекрасного сооружения. Наконец Рокэ удовлетворил свое инженерное любопытство и позволил подвести себя к дверям. Двери, так же как и окна, были застеклены в особой ажурной технике, и узор не позволял рассмотреть статую с улицы. — Что-то я волнуюсь, — Рокэ шутливо обмахнулся рукой, словно в ней был платок. Но платка не было, конечно — Алва был и остался тем забывчивым кавалером из анекдотов, что никогда не имеет при себе платка. Марселя это умиляло. — Говорят, одного взгляда достаточно, чтобы лишиться чувств от восторга? — Врут, — возмутился Марсель. И пояснил: — Её никто не видел, кроме меня и тех, кто привез её сюда. То есть, его... То есть тебя. Полно болтать! Войдем. Рокэ кивнул и, жестом велев свите остаться снаружи, вошел первым. И тотчас замер. Марсель услышал произнесенное шепотом кэналлийское ругательство и тихо усмехнулся, довольный произведенным эффектом. Он специально велел поставить статую спиной к дверям, чтобы вошедший первым делом увидел то, на что потом уже не захочет обратить взор. Многоярусный барельеф на плаще Анэма был диво как хорош и, безусловно, заслуживал внимания. С огромным тщанием художник вырезал на белом карасийском мраморе все наиболее славные военные подвиги Рокэ Алвы, и рассматривать их можно было часами, ни капли не заскучав. В том была и заслуга Марселя — скульптор настаивал на обнаженной фигуре, и если бы не заказчик, не пожелавший идти против истины... Тосковавшего Марселя оскорбляла сама идея — приукрашать то, что и так совершенно. Шрамы Рокэ были ему дороги, как и все другие милые недостатки, но увековечивать в камне чужую боль было неприлично — Марсель всегда полагал, что искусство призвано делать жизнь веселее, а не наоборот, — и заставил мастера придумать этот плащ. Потом выяснилось, что шрамы Алва «потерял» в дыре, а интересная деталь осталась, и Марсель не жалел о ней, особенно теперь: Рокэ не на шутку увлекся разглядыванием мраморных картинок. Сцепив руки в замок за спиной и наклонившись чуть вперед, регент стоял до того неподвижно, что сам напоминал статую. Марсель любовался прекрасным сложением оригинала, невольно сравнивая его с копией. Копия проигрывала. Живой Рокэ был прекраснее в тысячу раз, и ключевым словом было «живой». — Нравится? Я сам набросал пару сюжетов. Рокэ усмехнулся. — Надо было оставить немного места, вдруг я еще на что-то гожусь? — Не волнуйся, как только ты покоришь очередную полководческую вершину, я закажу новую статую. Взглянешь спереди? — Марсель тихонько потянул герцога за рукав, тот взял его руку в свою, и они вместе начали обходить постамент по кругу. — Карьярра! — Рокэ звонко рассмеялся и даже хлопнул себя по ляжкам от избытка чувств. — Так вот почему «копьеносец»!.. Образ почти обнаженного Анэма, в котором скульптор изобразил Первого маршала Талига, держащего в одной руке щит, а в другой «копье», определенно пришелся ему по вкусу — узорчатые стекла дребезжали, так он хохотал. Марсель вмиг заразился весельем любовника, и они оба не могли успокоиться до тех пор, пока Рокэ не начал судорожно утирать слезы, а Марсель держаться за ноющий бок. — У меня не тако-ой, — пытался объяснить Рокэ, но приступы смеха снова душили его, речь была невнятна, во влажных глазах блестели искры. — И как, по-твоему, я должен был объяснить скульптору, какой? — попытался возмутиться Марсель, но тоже сбился с серьезного тона на хихиканье. — Я честно попытался. Нарисовал. Как умел. Рокэ снова сложился пополам от хохота. — Нарисовал? О, не могу... Это сохранилось? Хочу взглянуть. Нет, приложить оригинал... — Приложить оригинал — очень правильная идея, — коварно улыбнулся Марсель. Ему всё еще было весело, но комедию пора было прекращать. Он не затем привел Рокэ в этот уютный уголок, чтобы тратить время на ребячества. — Тебе самому как видится? Скульптор не наврал с пропорциями, э-э-э, копья? — нарочито невинным тоном поинтересовался он. Рокэ хохотнул и развел руки в стороны, взглядом предлагая подойти и узнать его мнение. Марсель подошел, был встречен поцелуем, а вскоре в ладони оказалось жарко пульсирующее «копье» его Анэма. Настоящего, живого, не мраморного божества, которому требовались живые почести, которые Марсель так хотел воздать. *** — Напомни-ка еще раз, за каким кошачьим хером я плутаю по валмонским садам, вместо того чтобы лежать в постели и ... Далее Габриэль начал в грубых выражениях перечислять все те непристойности, что любил делать в компании Хуана. Низкий проникновенный шепот рэя Эчеверрии подействовал на рэя Суавеса самым нежелательным образом — кое-что в штанах воспрянуло и начало мешать продвижению вперед, а идти, карьярра, и без того было трудно! В бледном лунном свете дорожка едва виднелась, а когда луна пряталась, и вовсе делалось темно — хоть глаз выколи, сад у Валмона был что лес, непролазный. — Фонарь засвети, — не унимался Эчеверрия. — Ноги переломаем. Хуан промолчал, да зубы сами собой скрипнули. Потому как не хотел рэй Суавес, чтобы кто-то и роты пронюхал, куда он ночами шастает. Или того хуже — соберано. Засмеют, как есть засмеют... — Ну долго еще идти, эй, рэй? — Знаешь что, рэй?! — рыкнул вышедший их себя Хуан и, резко остановившись, прижал Габриэля к первому попавшемуся дереву. — Что? — оскалился тот. Хуан зло свел брови, но Габриэля это только рассмешило. Хохотнув, просунул руку вниз и несильно сжал Хуановы яйца. Хуан попытался перехватить руку, но Габриэль шутя стряхнул его пальцы. Новьо* был тощее Хуана раза в полтора, но точно не слабее. И до того наглый, дерзкий и горячий, что злиться на него было невозможно, а спорить с таким — что в реку плевать. — Заткнись, вот что! — прошипел Хуан сквозь зубы и, больно хлестнув по ласкающей его руке, пошел дальше. На удачу вскоре их блуждания закончились — между черных стволов вековых лип показались белые стены. Не сбавляя шага, Хуан засветил фонарь. Изящное мраморное строение выступило из тьмы. Оно было похоже на волшебный дворец, только очень маленький. — Еще спасибо скажешь, что привел тебя, упрямого осла, в такое место! — Хуан дернул за ручку и стеклянная дверь без скрипа отворилась. Габриэль проскрипел что-то язвительное, мол, пора Суавесу отучиться свое шило в чужие задницы пихать, но, войдя внутрь, заткнулся. Хуан самодовольно хмыкнул — ну еще бы. Одна статуя Анэма с ликом соберано чего стоит. Из белейшего мрамора, с плащом красоты невероятной, а шлем — из серебра. Проглотишь язык от удивления, когда увидишь такое. Впрочем, молчал несносный Эчеверрия очень недолго. Кэналлийцы вообще народ болтливый — сдержанный на язык Хуан среди соплеменников считался странным, а в детстве его даже принимали за немого. Тётки на улице, бывало, жалели... — Оля-ля, — далее Габриэль разразился очень неприличной тирадой. — Теперь ясно, отчего эту статую никто не видел. Поставь такую на площади, так дамы от Хексберг до Нуху сон потеряют, будут о соберановом копье день и ночь того... грезить. А что, Хуан, правда у нашего предводителя в штанах все так хорошо? — Да что ты такое мелешь, откуда мне знать?! Габриэль невинно похлопал глазами. — Ну а кто тут любимая жена соберано? Я что ли? — Да ну тебя, — обиделся Хуан. — Столько красоты вокруг, а ты... И, взяв свой фонарь, Хуан демонстративно ушел от статуи, которая, по правде говоря, нравилась ему меньше всего. Ну ясен кот, Валмон по любовнику скучал, вот и прилепили Анэму член в три раза больше, чем в жизни бывает, еще и стоящий, еще и держит его соберано так изготовно, будто через мгновение оросит зрителей... этим вот самым. На границе с Дриксен такие статуи хорошо ставить, чтоб помнили, кто при желании все Золотые Земли того-этого... нанизать на копье могет. А вот барельефы, что по стенам развешаны были, Хуан не отказался бы и каждый день зреть. Вроде как древних воинов мастер изобразил, а смотрелись как живые. Мужчины, юноши, все в древних одеждах, а иногда и без них, бок о бок сражались с чудовищами, смотрели на города, распростертые у их ног, отдыхали, развлекаясь музыкой и беседами — рэй Суавес не смог бы объяснить словами, что именно восхищает его во всех в этих сценках, но чем-то они трогали его за самую душу. К сожалению, он совсем не знал древней истории, и имена этих красивых людей были для него загадкой. В отличие от новьо, который еще в Лаик всё это изучил, да там, по его словам, и забыл за ненадобностью. Возле одного барельефа Хуан застрял наглухо, никак не мог налюбоваться. Два морисских воина полулежали под деревом, тот, что постарше, был ранен стрелой и умирал на руках у друга. Другу, ясен кот, было невесело, но он пытался как-то ободрить раненого парня и показывал пальцем на небо, а в небе резвились две ласточки. Мол, надейся на лучшее, может выживешь, будем с тобой как эти птицы. Трепещущий свет фонаря подкрашивал мраморную кожу золотым, делая её почти живой. Как завороженный, Хуан всматривался в каменные лица, стараясь запомнить их получше, и не заметил, как Эчеверрия подкрался со спины. Заметил только когда сильные руки обвились вокруг плеч и стиснули слегка. — Кто это такие? — спросил Хуан. — Давно дело было, — живо откликнулся Эчеверрия. — Мориски тогда еще не одичали, за мужеложство никого ызаргам не скармливали, а в Кэналлоа было тихо и пустынно, только овцы по горам скакали. Ну, с четырьмя ногами овцы, я имею в виду, а не как сейчас — двуногие бараны... — Ближе к делу рассказывай. — Не кипятись, Хуанчик, я рассказываю. Вон тот раненый, бородатый, это шад Ахдиль, сын шада Арзнарриха. Великий полководец, умер от вот этой самой отравленной стрелы. А тот, что в небо смотрит, это его пасынок — Айнур-ар-Ахдиль. Он тоже умер, но сперва истребил всех, кто имел отношение к смерти отчима. — Молодец. — А то, — согласился Габриэль. — Хотя агирнские мориски, которых Айнур вырезал целыми городами, с тобой бы не согласились. Думаю, они и пустили слушок, что Ахдиль любил пасынка не как отец, а, прямо скажем, через задницу. Сказал бы — «по-гайифски», — извиняющимся тоном добавил Эчеверрия, — но Гайифы тогда не было. — Хорошее, наверное, было время, — хмыкнул Хуан. — А то, — согласился Габриэль. Прикусил губами мочку уха, начал расстегивать мундир. — Очень хорошее время было, знали древние толк в жизни. Вон, смотри, никаких дурацких форменных курток, никаких штанов — задрал подол рубашки и всё, уже любовь... — Кто о чем, а вшивый о бане, да, Габриэль? — Вот только не надо лицемерия, ты меня в гайифскую глиптотеку притащил, не я тебя. — Гайифскую глипто-что? — изумился Хуан. Штаны с него уже содрали, и рэй Эчеверрия был полон решимости заняться делом, но пока еще мог отвечать. — Хуан, Хуан, — на миг Хуану почудилось в голосе новьо что-то очень приятное. Что-то, похожее на картину с умирающим шадом. — Вечно ты молчишь, молчишь, точно бревно, а как прорвет, так всё не к месту. Нет, всё-таки почудилось, — с досадой подумал Хуан. А потом ему стало не до размышлений — любовничек кошкой скользнул на пол, и его бесстыжее лицо оказось аккурат напротив бедер рэя Суавеса. Тоже бесстыжих, чего уж там...