Звон моей любимой струны на закате зимнего дня

Беспредельная благонамеренность В моем сердце бессрочно живет. Я готов стать рабом Его Светлости, Ибо вряд ли других он найдет, Я готов стать рабом Его Светлости, Хотя лучше бы наоборот. (С) Тол Мириам

В спальне жарко. Капли пота текут по заду герцога и при малейшем движении его светлейших чресл срываются вниз, на пылающее огнем лицо. Капли холодные, а кожа горячая, и это только подстегивает того, кто снизу — острее осознавать себя шлюхой, стыдиться этого, наслаждаться этим и, разумеется, лизать благодетелю старательней и глубже, презрев болезненные ощущения в уставшей, затекшей шее. Их Светлость любит, когда зад вылизан дочиста, и не только снаружи, но и внутри, и хоть сдохни, любезный, а работу свою сделай хорошо. Иначе и хлыстом могут приласкать, а этого нам не надо, ох не надо... Вот только надо или нет — решать всё равно не тебе, старания твои тут, увы, ценят низко. —Ты, часом, не заснул? — узкая изящная ладонь сминает твои яйца, да так сильно, что искры брызжут из глаз. Куртуазный намек на то, что слушать оправдания Их Светлости не интересно. — Никак нет! — стонешь и извиваешься, пытаясь поймать взгляд герцога, но Их Светлость, едва приподняв бедра, снова опускает их. Снова твой рот впечатан в измазанный слюной зад, а яйца по-прежнему во власти безжалостной руки. Ох... — долгая сладкая судорога сводит тело, — пусть бы находились там вечно! Хлыст ты недолюбливаешь, а вот для такой боли — мучительно-тягучей и жесткой, как струна, открыт в любое время. Готов ли ты к трудностям и испытаниям во славу Не святого Наслаждения? Воистину готов. В полдень, в полночь, на закате и на рассвете. * Еще несколько беспросветно длинных минут ты работаешь языком во славу наслаждения своего господина, стараясь заслужить его одобрение. Но одобрения нет, а шея болит всё сильнее. Отчаяние близко как никогда, но тут с губ Их Светлости наконец-то слетает долгожданное: — Хватит. Слава небесам! Он приподнимается, не спеша проводит пальцем между ягодиц и, удовлетворенно хмыкнув, разворачивается к тебе передом. Красивое мужское естество, багровое от прилившей к каждой венке крови, утыкается в твой приоткрытый рот и, не встретив сопротивления, мягко проталкивается внутрь. — Неплохо поработал, — с улыбкой замечает Их Светлость и, облокотившись одной рукой на спинку кровати, другой покровительственно треплет старательного слугу по щеке. — Хороший Марсель, я доволен тобою. Пока доволен. Слава Абвениям, что руки твои связаны и надежно закреплены у изголовья. Были бы свободны, ох, что бы ты сделал после таких слов! Сгреб бы этими руками Иноходца в охапку, позабыв об игре, швырнул бы на разгромленную постель и, подмяв сухопарое изящное тело своим ни капли не сухопарым и не изящным, вдул бы господину герцогу с такой душой и с таким нашим почтением, что служанки на кухне покраснели бы от тех бесстыдных стонов и криков, что сорвались бы с губ их хозяина, и призраки благородных предков Эпинэ разбежались бы кто куда, чтобы месяц скакать по округе, пугая крестьян и коров. Он бы не просто стонал под тобой — орал бы, как весенняя кошка. Столь мужественный с виду, в душе Ро ничуть не лучше своего любовника-навозника. И это нравится вам обоим — иметь перед собою зеркало и наслаждаться постыдным отражением сообща, укрывшись от всех и вся в уютной южной глуши. И к кошкам вину и тоску! Пусть тени ушедших плавятся в мареве вашей скотской страсти и тонут в Дурной крови — это не святотатство, это жажда жить. Панихиды по тем, кто дороже всего, не служат, их проживают, чтобы в конце сгореть поминальной свечой. Но пока фитиль есть — гори ярко, Бакна тебя побери. Гори достойно тех, кто больше не с нами. — Глубже бери, бездельник, ну же!.. Окрики не помогают — ты давишься слюной, бьешься, дрожишь, но взять глубже не можешь. Твердая плоть все злее насилует горло, развязка близка, но не для тебя. Руки связаны, ты обездвижен и беспомощен, и единственный шанс получить удовлетворение — заходиться в униженных мольбах, пока Их светлость не снизойдет обратить внимание. Меж тем, орудие твое давным давно изнывает, нуждаясь если не в разрядке, то хотя бы в ласковом прикосновении. Но господин, конечно, не притронулся к нему ни единого раза, занятый лишь тем, чтобы ласкать себя тобой — как инструментом, применив полезную вещь сначала сзади, а теперь спереди. Вспышки удовольствия сладко припекают пах. Ты, и правда, сейчас не человек, но предмет — усилий не нужно, лишь послушно массируй ртом естество Их Светлости, да жди, когда он изволит кончить. Еще можно посылать вверх покорно-выжидательные взгляды — занятие в высшей степени приятное, ведь с самой юности, сперва робко, а с годами всё наглее, ты часами мог фантазировать о том, чтобы разыграть из себя слугу, капризом господина ставшего его тайной (а в иных вариациях игры и не тайной) потаскушкой. Лет с семнадцати ты обнаружил в себе эту тайную порочную струну. С тех пор невозможно было помыслить без сладкого содрогания о том, как будешь обнажаться перед элегантно разодетым эорием, как встанешь на колени, окутанный лишь холодом его равнодушного взгляда, и со всей возможной услужливостью избавишь бедра господина от одежды, чтобы принять в рот крупный (не слишком крупный, а ровно такой, чтобы составить гордость аристократа) член. И как заслужишь одобрение за то, что знаешь свое место и умеешь пригодиться благородному кавалеру в его неестественной нужде трахать в рот статных красивых слуг. Когда-то это казалось стыдным, но вот тебе почти сорок, и жизнь легка, и прихоти воображения воплощаются по первому щелчку. Хотел герцога в постели? Получи Повелителя Стихии, потомка самих Абвениев. И что с того, что былого трепета простыл и след ... — О-о-о, проклятье, о-о-о! Пронзенное, ослепленное, добитое судорогой тело ломится вперед, объятое внутренним жаром. Миг длится вечность, но вот, вывернув плен наизнанку, молния наконец-то покидает его. Пустое легкое тело начинает медленно тонуть в белой тишине и блаженной неге. Робер утыкается мокрым лбом в сгиб локтя. Это было... Было. Член полностью погружен в глотку любовника. Робер спускает в жадный до семени рот всё, до последней капли. Нет ничего слаще этого мига — извергаться в мягкое, влажное и жаждущее. Последнее особенно важно, и он глухо довольно рычит, наблюдая с каким наслаждением любовник высасывает остатки, и сам массирует пальцами мошонку, чтобы тому досталось еще немного семени. — Молодчина, Марсель, с каждым разом всё лучше. Похвала не похвала без поощрения, но потрепать Валме за ушком было мало. Робер усмехнулся его ждущему взгляду и, так уж и быть, мазнул пару раз опадающим членом по губам и гладко выбритой щеке. Светлые ресницы затрепетали от пережитого удовольствия, глаза подернулись туманом. Робер беззлобно расхохотался и, прихватив со столика бокал с вином, легким шагом направился к окну. Старательные слуги натапливали в комнатах так, словно Эпинэ вот-вот будет объявлена Новой Седой Землей. Убедить дурней в обратном не получалось, как Робер не старался — мы южане не привыкли к снежным зимам, точка. Что ж, Круг Ветра каждому принес нечто такое, с чем непросто смириться... — Закатная жара! — Эпинэ крутанул деревянный рычажок и толкнул одну из створок. Растревоженная шумом стая птиц сорвалась с зубцов башни и с клекотом устремилась ввысь, в пронзительный розовый закат. Тут обе створки под порывом ветра распахнулись настежь, словно захотели улететь вслед за вороньем, и душная комната преобразилась, наполнившись свежестью и чудом. Стало лучше и за окном — плотные розовые облака вдруг расступились, из них, танцуя и кружа, посыпались белоснежные хлопья-мотыльки, и в их беззвучной круговерти бледная полупрозрачная луна начала медленное восхождение. Вслед за нею собачкой на шлейфе королевы появилась на небосклоне трогательная серебристая Эвро и подмигнула Роберу. — Хорошо! — крикнул он ей. Изо рта вырвалось густое облако пара и, повисев, растворилось в морозной тиши. Кто бы научил превращать тяжелые мысли вот в такие облака?.. Эпинэ потянулся, хрустнул плечами и с удовольствием отметил, что в данный момент ему все-таки хорошо, и окружающий мир решительно прекрасен, не взирая ни на что. Вспомнив о бокале в руке, Иноходец ополовинил его одним глотком и весело поморщился. — Теплое! Пришлось воткнуть вино в сугроб и ждать, когда замерзнет. Заморозить свою собственную кровь герцог не боялся ни капли. Потоки студеного воздуха обдували обнаженное тело, как летний ветерок — с годами ему всё сложнее было чувствовать что-либо. И боль, и наслаждение, и холод, и жара, — всё казалось одинаковым, сереньким, пресным, и требовалось всё больше соли и перца, чтоб ощутить вкус. Валме понимал каково это, и его общество год от года становилось всё ценнее — как хорошее вино. Вино не обязательно любить, в вине не обязательно разбираться. Просто пей самое лучшее и будь пьян. Это ли не выход, это ли не способ встретить свой закат улыбкой? — Заскучал? — Никак нет. — Хочешь вина? — Д-да... — Скажи увереннее, не робей. — Да. Улыбка Их Светлости так лучезарна, что невозможно не просиять в ответ. Герцог берет бокал двумя пальцами, прижимает тонкую хрустальную вещицу к твоей щеке и гладит тебя ею. Хрупкий холодный краешек всё ближе к губам, аромат Дурной крови щекочет ноздри. Ты доверчиво сморишь хозяину прямо в глаза и ждешь своих двух глотков, но вместо этого удивленно вскрикиваешь — холодное вино пролито. По простыням растекается алое пятно, тобой овладевает растерянность, и вдруг... ухо обжигает затрещиной. Шепчешь: — Спасибо, Ваша Светлость. — За что же, любезный? — участливо интересуется герцог, поигрывая пустым бокалом: Хрустальный краешек врезается в ореол соска, продавливает кожу, оставляя тонкий алый след. — Я... Мне... — не помня, что это игра, не помня вообще ни о чем, кроме своей похоти, волнуешься так, словно и впрямь держишь ответ перед кем-то важным. — Вы изволили напомнить мне, что слугам не позволено пить из хозяйской посуды. И видя, что ответ не удовлетворил вопрошающего, торопишься развести ноги шире, демонстрируя покорность и выжидательно напряженный член. На раскрасневшемся лице и припухших губах, верно, поблескивают потеки семени. В такой жаре они быстро подсыхают, но никогда не поздно обновить. — Значит, ты утверждаешь, что выучил этот урок? — Я не должен был даже думать о таком, — о, ты отличный притворщик. Ты знаешь, что более всего нравишься Роберу таким — якобы скромным и послушным, но грош цена покорности языка. Интересна лишь покорность всей сути. — Что верно, то верно. Тебе вообще вредно думать, Марсель. Ты понял? — Мне вредно думать. Всё понял, Ваша Светлость. — Верю тебе, мой милый, верю. Но повторение — мать учения, так ведь говорят? Давай-ка освежим твою память... Не спеша, будто бы даже брезгливо, Робер двумя пальцами отводит в сторону твоё колено и запускает ладонь между ног, нащупывая рукоять хлыста. Тот почти полностью «утонул» в нетронутом ничем иным анусе. Перехватив ручку поудобнее, Иноходец тянет её на себя, потом вставляет обратно. А ты бесстыдно стонешь и начинаешь двигать бедрами, сам насаживаешься на стержень. Робер продолжает двигать рукой, в то время, как другая лежит на его собственном члене. Но он пока не возбужден. Как далеко готов зайти человек, руководимый своей извращенной чувственностью? За любовника Робер не поручился бы, его пределов он не знал. Но знал ли свои? Так мерзко, как с Валме, он не обходился ни с кем. Никогда. Даже в обществе продажных девок, с коими по определению позволено все, что только вздумается, вел себя куда сдержаннее. И даже вообразить не мог (а если уж на чистоту — не смел воображать), пока не появился Валме, что унижать кого-то может быть так сладко. Что будет ныть в паху от одной лишь мысли о скором свидании. И с кем! С соседом-графом, полюбившим воображать себя невесть чем. Хотя телосложение Валме, откровенно говоря, далеко от изысканного идеала. Его член, уже полностью твердый, вульгарно большой из-за выщипанной вокруг поросли, упирается в бедро. — Зад ты уже полизал вволю, твердые частицы получены, так завершим причастие** питием, — шепчет Робер в самое ухо Марселю, и хрипотца в голосе выдает его собственное возбуждение, а «ты» вместо приличного «вы» заставляет сладко дрожать охочего до унижений любовника. — Сползи пониже и запрокинь голову, вот так. Молодец, знаешь, что делать. Конечно, ты знаешь. Высунуть язык и ждать, пока любовник помочится тебе в рот — не велика наука. На вкус это горько, но... по сути — сладко. Вот откуда тебе позволено пить. Их Светлость выливает выпитое накануне, одной рукой направляя струю, а другой ласково поглаживая по затылку. Если ему вдруг захочется направить её куда-нибудь ещё — на грудь, на живот, в лицо, — рот всё равно должен быть открыт, и смотреть следует в глаза, никуда более, иначе легкий урок может смениться тяжким, например, хлыстом. Лучше бы его не вынимать сейчас! Ты почти притерпелся, что жесткая тонкая палка внутри, но стоило горячей пряной жидкости потечь в глотку, как все тело напряглось, естественным образом сопротивляясь, и зад теперь приятно ноет. Позабыв обо всем, ты ерзаешь бедрами, пытаясь насадиться заветным местом на твердое. Герцогу твои действия смешны, но быть строгим и веселым одновременно — его конек. Он какое-то время делает вид, что не замечает, а потом внезапно дергает тебя за волосы, заставляя вскрикнуть от боли и, естественно, облиться мочей. Ему смешно, а тебе ничего не остается, как вернуть голову в прежнее положение и, открыв рот, выжидательно замереть. Ничего не происходит, ты спохватываешься, торопливо просишь прощения и снова замираешь. И герцог, наградив идиота укоризненным взглядом, продолжает спускать — нарочито медленно, давая вам обоим хорошенько насладиться моментом. Покончив с этим, он наконец-то освобождает тебя, и то не полностью — только одну руку, после чего иронично наблюдает за твоими торопливыми действиями. Но его теплая ладонь уютно покоится на твоей шее и иногда слега сжимается, доказывая, что он не безучастен. А всего лишь десятью минутами позже, опустошенные, вы лежите рядом, как добрые друзья, и занимаете беседой последние мгновения перед сном. — В следующий раз не затягивай веревки так туго, — едва шевеля губами, возмущаешься ты. — Значит, ты все-таки не готов к трудностям и испытаниям? — Не готов остаться без рук по причине твоей безрукости! — Очень непочтительные речи, я их запомню для следующего раза. — Охохо. Если этот раз будет. — Будет, ты сам сказал, — сонно ухмыляется Робер и, вздрогнув всем телом, соскальзывает в сон. Лик герцога постепенно проясняется. Затаив дыхание, наблюдаешь за тем, как затягиваются прорези ранних морщин — словно раны. И пусть утомленный рыцарь младше тебя на целых три года, его кровь старше, и эта кровь никогда не молчит. Говорит, шепчет, может быть, благословляет. И теперь её частичка есть внутри тебя. И почему-то это очень важно, словно тот, другой, станет теперь ближе. Вздохнув неутешно, но в то же время легко и удовлетворенно, Валме проваливается в сон, как в дыру, и до рассвета слышит пение струны, что будет звучать вечно.