Сон для уставшего солнца

Fleur - Колыбельная для Солнца

Город был большой, шумный и постоянно куда-то спешащий. В этом огромном и бесконечно движущемся месте Чунмён чувствовал себя слишком не к месту, ведь поселение фей в его родном лесу, что находился за чертой города, было совсем-совсем не похоже на столь громкий и быстрый мегаполис. А ещё в городе было много людей, на глаза которым нельзя было показываться, чтобы не выдать свой народец. Скрываться от людских глаз было не так сложно, как это расписывали всевозможные родственники в лесу, узнав, что Чунмён - такой молодой и такой талантливый - решил переехать жить в город. Они крутили пальцем у виска и всё пытались его переубедить, приговаривая, что в лесу он сможет построить хорошую карьеру в центре обработки снов и что для его таланта просто собирать людские сны слишком глупо и бессмысленно. Чтобы собирать сны много умений не нужно было, а чтобы их доплетать, улучшая и делая приятнее на вкус, требовалось особое чутьё и точные пальцы, которые не спутали бы тонкие еле заметные нити между собой в ненужном порядке. Чунмёна считали лучшим студентом потока, возлагали на него огромные надежды, грезили об изобретении нового вкуса для снов. Однако после первой практики все начали замечать, словно с ним что-то не так, словно Чунмён стал менее внимательным и более задумчивым, иногда даже мог неаккуратно сплести нити и долго извиняться, после очень долго занимаясь дополнительно, чтобы вновь чего не напутать. А у Чунмёна мир всего-навсего перевернулся. Люди были просто огромными - раз в шесть-семь больше него, выглядели порой даже немного устрашающе со своими уставшими лицами и недовольными изгибами губ, и, если честно, в первый визит в город он даже чуть позорно не улетел назад в лес, но удержал себя в руках, всё же по указанию преподавателя залетая в приоткрытое окно. Там уже улеглась спать маленькая девочка, и Чунмён, затаив дыхание, спрятался за мягкими игрушками зайца (на настоящего зайца мало похожего) и медведя (аналогично). По правилу выждал порядка двадцати минут, отслеживая время по маленьким часам, спрятанным за пазухой, а затем аккуратно перебрался к девочке на подушку, еле сумев вскарабкаться. Он не совсем понимал, почему они - собиратели снов, работающие в ночной тиши - вынуждены карабкаться и неслышно ступать, не используя крыльев. Природа наградила их мельчайшими колокольчиками, которые отдавались “волшебным” - сейчас Чунмён уверен, что люди бы назвали это так - звоном, стоило фее взлететь, и это, он готов был поклясться, было самым бесполезным, что только было в его жизни. Украсть сон ребёнка было жалко, но необходимо для зачёта, и фея поместил хрупкий сон в банку из сумки через плечо, шёпотом извиняясь перед девочкой, которая с утра не сможет вспомнить, что видела во сне. После этого он побывал в домах ещё у нескольких людей, еле протискиваясь сквозь узкие щели открытых окон, всякий раз сталкиваясь с разной обстановкой и разными людьми, которым снились всевозможные разнообразные вещи. Чунмён искренне не мог понять, почему про людей ему рассказывали столько ужасов, когда они, если их не будить, были такими же чудесными, как и их сны. Разными, непохожими друг на друга, со своими огромными по сравнению с Чунмёном проблемами, маленькими радостями, усталостью от скучных и не очень работ и искренними чувствами глубоко в душе. И это очаровывало. Там, в лесу, где все такие же маленькие и крылатые, как и Чунмён, было одиноко - все мысли были схожи и одинаковы, все феи жили добычей снов и их переработкой в пищу, а ещё музыкой и празднествами. Можно было встретить ремесленников, но они обычно были слишком закрытыми, чтобы захотеть поговорить с Чунмёном о чём-то кроме обыденных вещей, к тому же жили в местах, которые с трудом могли отыскать даже сами феи. А люди, хоть и не знали о его существовании, делились снами и своей уникальностью через обстановку комнат. Поэтому через пару лет Чунмён и улетел жить в город, до этого присмотрев для себя чердак одного из домов, полного людей. Днём Чунмён наблюдал за людьми, шагая по выступам старинных зданий в центре и стараясь не попадаться никому на глаза, ночью же воровал людские сны. Не все были такими, как нравилось Чунмёну, и за короткий срок жизни в городе, где сновидения можно было обрабатывать лишь вручную, он научился отличать в чертах поведения людей некоторые качества, которые были характерны для людей с нужными ему снами. В лесу этому его тоже учили, но на практике всё как-то лучше получалось. Он не забирал детские сны - дети имеют право на сказку, и не забирал самые сокровенные, где людям снились их любимые или умершие, а в остальном был достаточно привередлив, что порой усложняло задачу. И когда в один из таких дней он, задумавшись, чуть не свалился от порыва холодного осеннего ветра с выступа небольшой колонны прямо в капюшон (по траектории) к одному парню, Чунмён подумал лишь, что никакая судьба тут не замешана, даже если парень оказался на вид очень подходящим, а с поиском новых у него как раз не ладилось. Холодная осень и дождливые дни заставляли людей закрывать окна, и, пожалуй, Чунмён только в такие моменты жалел, что он не достаточно маленький, чтобы протиснуться в какую-нибудь из микроскопических щелей. Желудок предательски напоминал о необходимости пищи, и его, в целом, можно было на время утихомирить как-нибудь фруктом, но вся пища, кроме снов, была отвратительна на вкус и лишь обманывала организм. От этого Чунмён, стараясь не морщиться, жевал вечерами огромные виноградины, а днём безуспешно находил людей с закрытыми на ночь окнами. И парень без шапки в такую стужу выглядел так же, как и десяток до него, поэтому Чунмён был крайне удивлён, когда парень зашёл в дом и чуть позже показался у стекла окна, потянувшись к ручке, чтобы приоткрыть его ненадолго. Был всего лишь ранний вечер, но первый шанс за столь длительное количество времени не оставил в мыслях идею полетать ещё и вынудил юркнуть в квартиру. В комнате парня не было - лишь невероятный беспорядок из множества карандашей, ручек и чего-то, напоминающих их, кистей и пары коробок красок. Из промежутка между двумя шкафами неровной вертикальной стопкой торчала бумага, а у этюдника стоял планшет с дурно пахнущим, но очень (по мнению Чунмёна) красивым рисунком, которым фея залюбовался, чуть не пропустив возвращение парня в комнату с кружкой чего-то горячего. Из-за занавески отчётливо слышалось, как он зевал и звучно мешал, вероятно, сахар на дне чашки, а характерный запах кофе оставил без сомнений о том, как долго парень ещё протянет, прежде чем уснуть. Однако почти отчаявшийся Чунмён готов был ждать, к тому же, если ждать приходилось в столь странно-вдохновляющем месте. Когда парень вновь скрылся из комнаты, фея, бегло оглядевшись, быстро вспорхнул на полку, пыль на которой не протирали уже месяц точно. Очень хотелось надеяться, что парень не обратит внимание на звук колокольчиков, но, стоило Чунмёну забраться на одну из книг, кажется, по анатомии, как парень показался в комнате, удивлённо оглядывая её сонными глазами. Пришлось почти не дышать, чтобы не выдать себя. До этого он не бывал к людям так близко, и это пугало до чёртиков, но, вместе с тем, испуг сменялся интересом, смешанным с щепоткой симпатии к человеческому роду, и, пожалуй, если бы сейчас Чунмёну предложили улететь к человеку, у которого сто процентов хороший сон и открытая форточка прямо сейчас, он всё равно остался бы здесь. Парень вскоре уселся за стол и принялся что-то усердно чертить. Чунмёну было до жути интересно, но вылезать из своего укрытия он бы не решился, поэтому просто устроился поудобнее на книгах, чтобы острые углы корочек больно не впивались в бока, и принялся наблюдать оттуда. Тем временем парень включил музыку - тихо, чтобы шла фоном и обеспечивала ощущение чьего-то ненавязчивого присутствия. Следить за напряжёнными плечами и тихим шёпотом под нос иногда об измерениях, а иногда словами песен, было интереснее обычной теории в их университете в лесу. Там о людях рассказывали сухо и скучно, и даже Чунмён, который после практики особенно сильно ими заинтересовался, засыпал на этих занятиях, прося знакомых его толкнуть, если что. Там рассказывали об их устройстве мира с точки зрения маленького лесного народца, который был склонен всё преувеличивать и в какой-то степени осквернять, выставляя в плохом свете, а здесь, прямо сейчас, с полки с книгами весь человеческий мир воспринимался иначе. Парень учится так же усердно, как когда-то учился Чунмён, только учили они совершенно разные вещи. Порой он откидывался на спинку стула и разминал затёкшие плечи и шею, и Чунмён недовольно коснулся своей шеи сзади, а конкретно выпирающих позвонков, которые чуть были скрыты волосами, потому что понимал, насколько это может быть неприятно. Единственное, он не понимал, почему у людей может быть столько заданий - время уже давно перевалило за полночь, а парень всё чертил. Чунмёну хотелось есть, но тут радовало, что из-за музыки парень бы не услышал голодное урчание его желудка, поэтому продолжал ждать и надеяться, что вскоре человек уляжется в кровать, которая, кажется, с утра не была убрана. Но намного быстрее уснул сам Чунмён. Утром он вскочил от оглушительной трели от телефона парня, который нехотя его выключил, выбираясь из своеобразного кокона одеяла. Чунмён глянул на часы - без пяти минут семь, и почти вскочил на ноги, чтобы расправить крылья, но вовремя вспомнил о сонном человеке недалеко от себя. Окно уже было закрыто, что не позволяло вылететь домой, когда парень ушёл, наверное, умываться. Чунмён рискнул слетать в другую комнату, что оказалась кухней, и проверить, не открыто ли окно там, но и тут его ждал провал. Оставалось либо ждать, когда парень захочет проветрить квартиру, либо улизнуть прямо с ним через входную дверь, но сделать это незаметно было практически невозможно. Как-то так Чунмён остался у странного парня на день. Нашёл на столе нарезанных яблок, когда парень уже ушёл, обрадовался даже этим безвкусным фруктам и остался сыт. Долго летал по квартире, тщательно изучая разные книги, баночки с красками, кисти, резаки, нашёл под столом пару клочков бумаги с эскизами и аккуратно сложил на стол. День прошёл как-то незаметно за чтением единственной близко находящейся книги по рисунку, из которой он понял, что искусство ну вот совсем не его. А ещё понял тех ремесленников, которые старались уединиться - тут либо отдаёшь душу искусству, либо другим феям с их общественной жизнью. Иначе не получится. Вечером пришедший уставший парень вновь открыл окно, но Чунмён остался, надеясь, что в этот раз получится добыть сон. Как же он ошибался… Парень вновь сидел допоздна, вырезая что-то из яркой бумаги и создавая буквально из ничего объём, отчего Чумёну, скрючившемуся вдалеке на книгах, ещё больше захотелось подлететь и усесться на плечо, поговорить, познакомиться. Он даже крыльями дёрнул от мыслей, что было бы, признай этот парень в нём кого-то, равного себе, если бы захотел разговаривать, смеяться вместе, общаться, на что тот обернулся, оглядывая комнату с таким странным выражением лица и приподнятыми бровями, что Чунмён невольно прикрыл рот ладошкой, по-доброму усмехнувшись. Этим вечером фея вновь уснул раньше, чем парень лёг спать. А на следующий Чунмён всё больше стал замечать тёмные круги под глазами и уставшее, раздражённое выражение лица. Чашка кофе сменилась на жестяную банку с, как Чунмён прочитал, энергетическим напитком. Парнишка стал уже не просто кем-то, у кого можно украсть вкусный сон, а тем, кого хочется уже наконец уложить пораньше просто для того, чтобы он отдохнул. Чунмён, засыпая раньше него и просыпаясь по будильнику, был готов уснуть ещё на пару часов минимум, а парень… просто превращался в ходячего зомби с такой нагрузкой. О нём хотелось заботиться. А Чунмён ведь даже его имени не знал, какая ирония. /// Прошло дней пять такой жизни, за которые Чунмён всё оправдывал себя, что не улетает не из-за нежелания, а из-за надежды на получение сна. Безусловно. Яблоки, однако, каждое утро нарезались заново, а количество жестяных банок под столом увеличивалось, и днём Чунмён даже попытался вспомнить рецепт усыпляющего зелья, который бы можно было использовать и сделать нечто, что бы пересилило действие сладкой (судя по составу) газировки. Не получилось. Парня, кстати, как он выяснил по подписанным работам на столе, звали Кёнсу, и имя это хотелось раскатать на языке, произнести мягко и тихо, чтобы позвать человека, чтобы рассказать о своих мыслях касательно его режима, чтобы попытаться доказать необходимость уснуть. Кёнсу постоянно был собран и серьёзен, но, Чунмён был уверен, когда он спал, он был самым беспомощным из людей. И сны его, за которыми так охотился Чунмён, наверняка были сказочными, самыми сладкими и самыми, как показывает практика, короткими, что делало их лишь важнее. Кёнсу был уставшим. Он долго засматривался в одну точку и хмурил брови, пытался разрезать бумагу по линейке, но та соскальзывала, и парень шёпотом чертыхался. Вспоминая, каким светлым выглядел Кёнсу в тот день, как Чунмён впервые ночевал не на своём чердаке, у феи обливалось кровью сердце, потому что - ну разве можно так гробить себя? Так относиться к своему здоровью? Пить столько вредной дряни и продолжать работу? И Чунмён держался. Не засыпал, как до этого, давал себе пощёчины, скрывая звуки за тихой музыкой, что вновь играла у Кёнсу, и, ближе к четырём часам утра (целым четырём утра!), в тот самый момент, в который желание спать почти перебороло негодование по поводу недосыпа парнишки, тот откинулся на стул и глухо простонал, вытянув руки вверх. Чунмён даже рискнул выглянуть, замечая, как на месте недоделки стояла готовая работа, что-то абстрактное, яркое и непонятное, но радовавшее глаз по цвету. Кёнсу перебрался на кровать прямо с грязными руками и в измазанной клеем одежде, и на мгновение Чунмёну почудилось, что, вероятно, это он видит сон. Но щипать себя оказалось больно, отчего уверенность в подлинности засыпающего Кёнсу лишь возрастала. Выжидать несчастные двадцать минут не хотелось, и Чунмён почти сразу вспорхнул из своего укрытия, приземляясь на противоположный край кровати и добираясь до подушки аккуратными шагами. Дыхание ещё не выровнялось, но Кёнсу глаз не открывал, из-за чего бесстрашие словно хорошенько огрело Чунмёна по голове молотом спокойствия, отчего тот аккуратно коснулся одеяла, потянул на себя и прикрыл им человека, упираясь изо всех сил, даже не потому, что одеяло тяжёлое, а потому, что Чунмён слишком лёгкий. Глупо было надеяться, что Кёнсу что-то увидит во сне сейчас, когда он настолько вымотался за последние несколько дней, и Чунмён просто уселся на подушку рядом. Он даже не смог отказать себе в удовольствии провести рукой по человечьим волосам - приятным, мягким, тяжелым и коротко стриженным, что могло бы запросто разбудить парня, но фея сейчас об этом беспокоился в последнюю очередь. Кёнсу выглядел таким спокойным и мягким, отчего мало возможный будущий сон обязан был быть самым сладким и, судя по часам, самым коротким. Его не пришлось бы аккуратно сплетать в что-то сносное, он был бы хорош сам по себе, и в какой-то момент Чунмён поймал себя на мысли, что не готов забирать это. Более того, имея некоторые умения в сплетении нитей сна, когда те ещё в голове человека, он готов был исправить если что, помочь сделать лучше, приятнее, слаще. Сберечь. Спасти. Укладываясь на подушку, не боясь быть раскрытым с утра, видимо, будучи не до конца в себе, Чунмён долго не мог отвести от парня взгляда. От его спокойного лица, от пришедшего сновидения про то, как Кёнсу вёл прогноз погоды, а листы бумаги путались и путались, и фее пришлось напрячься, чтобы отменить все несчастные метеосводки. Чунмён хотел бы себе сон с Кёнсу, с которым бы они общались на равных. Но это было так невозможно и больно, что думать не хотелось совсем, лишь лежать, смотреть и ловить короткие мгновения такой близости. Кёнсу и так словно сон, только несбыточный. Засыпал Чунмён с улыбкой на губах. Кёнсу во сне слышал волшебный звон.