Зима в Остагаре

      Отец.       Я всегда ненавидел лето, ты помнишь? Жаркое и знойное, оно пробиралось даже в башню — нагретым до углей камнем, духотой в закрытые залы без единого окна. Ничего не оставалось, кроме как просить храмовников, чтобы пустили на пять минут под палящее солнце — чтобы разрешили не задохнуться.       Я помню, как ты улыбался украдкой, слушая веселый щебет детишек — как рады они были подставить лицо под дуновение настоящего, не сотворенного сплетением заклинаний ветра, пусть и шуршал он пустыней. Как счастливы они были ощутить запах вод Каленхада, хоть именно из-за них воздух и густел от влаги. Как восторженны они были, лишь завидев зеленый брег и лодочника с его любимой Лисси, изумрудные пики сосен и далекие редклифские домишки. Они, эти наивные дети, тешили свои сердца надеждой, что не отрезаны ещё от мира насовсем, и с ними ты молодел душой.       Но один ребенок всегда доставлял тебе хлопот. Я сбегал и забивался в самый темный угол подвала ближе к стенам хранилища филактерий. Я любил, когда в нос забивался не гнилой запах водорослей, а колючий дух холода, когда его когти заползали под кожу и леденили пальцы до посинения.       Я закрывал глаза, почти не шевелился и не реагировал на храмовников. Сидел тихонько и ждал, когда на меня ляжет твоя тень — теплая, с легким малиновым оттенком — и твой усталый, но полный заботы голос позовет возвращаться.       Однако засыпанные снегами руины Остарага осколком впились в сердце. Мне было больно, отец. Я возненавидел зиму в Остагаре. Я всё отдал бы, только бы вернуться в летний лагерь, когда везде сновали зловонные грязные люди — измученные, ворчливые, высокомерные, но в глазах их горела надежда на победу. Там постоянно несло псиной и лаяли, выли раненные собаки, там ещё теплилось солнце, там травы сочно блестели у ног, там кружила голову ароматами милость Андрасте и отовсюду лилась искренняя Песнь Света. Там мне было плевать.       Зима в Остагаре свистит вьюгой, скрипит шепотками порождений тьмы. Я их чую, теперь чую — их множество, целая стая паразитов, что пляшут на обглоданных костях. Сожаления жестоки, отец. Мы шли как на кладбище. Алистер и Винн хотели бы молчать, но не могли — выпускали на волю всё, что томилось в их душах со времён битвы, похожей на кошмар. Им было что сказать, мне — нет. Зевран шагал рядом, но был так далек от всего этого. Он не бился тогда с нами, не видел огней войны, не слышал, как разливался кровавый океан. Зевран был как я — ему всё равно.       Тело короля едва напоминало то, что считается человеком, словно его искупали в собственной крови и растолкли все кости в пыль. Злоба ядовита, отец. Кайлан был дураком, но вдохновленным, верным и отважным. Он мог хотя бы ненадолго подарить Орлею и Ферелдену мир, он мог бы привести нас к победе — он не заслужил висеть распятым темными тварями. Мои зубы сжимались крепко. Давно холод так не досаждал.       Вооружившиеся баллистами порождения тьмы здорово нас потрепали, пришлось устроить привал. Ошметки оскверненной плоти липли к мантии, а волосы, что уже казались мне больше седыми, нежели белыми, стягивали пятна бурой крови. Помогая Винн собирать в кучу ногу Алистера — дурак, в порыве чувств он побежал прямо на гарлоков и проглядел целую свалку капканов, — я смотрел на неё. Винн тоже досталось, её одежды пестрели дырами, что оставили вражеские стрелы, но она была чиста — и смотрела на меня в ответ, но с родительским сочувствием и жалостью. Я не понимал, почему так и почему никак не прекратит колотиться сердце.       Мы обошли всю крепость, вычистили прорытые порождениями тьмы туннели, облазили поле битвы вдоль и поперек, но не нашли ничего, что осталось бы от Дункана. Только его меч. Надежда ослепляет, отец. Я рыл сугробы не с помощью посоха и магии, а голыми руками, копался в них до мерзлой земли по два, по три раза и не замечал, что руки-то давно онемели. Я искал, я желал его найти, как желал бы каждый из нас, но спустя какое-то время моё плечо осторожно сжала ладонь, закованная в латную перчатку.       «Хватит, — сказал Алистер глухо, и я замер. — Это бесполезно. Давай возвращаться».       В его голосе я чувствовал горечь, или это лишь игра воображения? Кто, как не Алистер должен был очертя голову перевернуть здесь всё вверх дном, но таки найти Дункана и похоронить как героя? Я думал, что Дункан для него был отцом, как ты — для меня. Возможно, именно потому, что это был не ты, я отступил.       Снять короля было непросто, но ощущать его тело в своих руках безвольным кожаным мешком с перемолотыми внутренностями оказалось ещё хуже. Скорбь тяжела, отец. Погребальный костер Кайлана стал таковым и для всех воинов, что остались забытыми в этом зимнем аду. Потому огонь светил ярко, словно доблесть тех, кто стоял до последнего. Потому на него было нелегко смотреть.       Мы сделали для Остагара всё, что могли, возвращаясь в чем-то освобожденными от прошлого, но в чем-то ещё более увязшими. Я попросил всех задержаться ненадолго — хотел в последний раз взглянуть на то место, где нити моей судьбы оборвались, чтобы сплести новый скоротечный узор. От залы мало что осталось. Полуразрушенные стены превратились в печальные обломки и горы раскрошенного камня, а где-то обвалились полностью, открывая ещё один павильон, не огражденный ничем, кроме пары-тройки треснутых колонн. Среди снега там блеснуло чистое серебро.       Издали рассмотреть было почти невозможно, но я узнал её, ту самую чашу — и впервые на морозе мне стало нечем дышать. Я склонился над ней, смахнул снег и жесткую пыль и обхватил её двумя руками. Безразличная и жестокая, будто лезвие предназначения, она отражала на дне воспоминания, спрятанные под толщей льда. Посвящение. Первую встречу с Кайланом. Исполненные страха глаза Йована. Твою, отец, печальную улыбку, подаренную на прощание, и всех, кого я знал и просто видел мимолетом, пока готовился к вылазке на болота. Кого потерял, даже не подозревая об этом.       В неприметный миг лицо начало пылать, а душа — клокотать от жара. Слезы обжигают, отец. От них больно, от них щемит. Я прижимал чашу к груди, касаясь лбом древних остагарских плит, и мне впервые стало холодно, холодно до лихорадочной дрожи, холодно до безумия, холодно до смерти.       А лето пришло из ниоткуда. Оно накрыло плащом и теплой малиновой тенью. Оно взяло меня в объятья, пахнущие кожей, солнцем и недавно распитым антиванским бренди. Оно не умело молчать и постоянно что-то нашептывало, а тонкие ловкие пальцы распутывали кровавые колтуны на голове.       Я понял, что ошибался, отец. Зевран был как я — и нам, как оказалось, было далеко не плевать.       Когда ненавистная зима в Остагаре останется за спиной, я обязательно приду к тебе. Отыщу тебя не в комнате, где тебе положено отдыхать, и даже не в твоём кабинете, а наткнусь совершенно случайно в лабиринте башни. Кивну вежливо, как обычно: «Здравствуйте, Первый Чародей», и, накинув одеяло на твою сутулую дряхлую спину, буду долго молчать, слушая о том, как идут в Круге дела.       А потом прерву тебя на полуслове, чтобы признаться:       «Я полюбил лето, Ирвинг».