Перед грозой

Грозовое небо низко нависало над замком – так, что казалось, будто его шпили пронзают тучи, и если подняться на самую высокую из башен, можно коснуться небосвода. Свинцово-серая масса туч льнула к стенам, древним, неприступным, чьи камни в незапамятные времена были скреплены человеческой кровью. Замок вырастал из скалистых гор, подобный сильному ядовитому растению, а под ним, обрушиваясь на черный камень скал, шумели водопады, срываясь в серое неспокойное море. Сколько Анидаг себя помнила, этот несмолкающий грохот водных потоков наполнял все вокруг, и даже в тишине внутренних покоев донжона – всегда полутемных, таинственно мерцавших старинной утварью и драгоценными коврами, - слышался далекий отзвук бегущей воды. Для нее он был неумолчным напоминанием о внешнем мире – враждебном мире, от которого ее до поры защищали стены родового гнезда Нушроков. Анидаг стояла на открытой площадке, ничем не огороженной; почти у самых ее ног площадка кончалась, переходя в неровную скалистую породу, иссеченную ветрами, которые с воем набрасывались на одинокий замок. Прямо перед Анидаг зияла пропасть – на дне пропасти бушевало море; серые волны разбивались о крутой обрыв и с яростным упрямством накатывали снова… Теперь Анидаг не боялась шума воды. Обводя взглядом угрюмые горы, поднимая глаза к угрожающе темнеющему небу, Анидаг чувствовала, как ее охватывает возбуждение, совсем как в детстве, когда отец впервые взял ее с собой на охоту. Она неслась стрелой на своем иноходце, пригнувшись к холке лошади; ветер рвал шарф с ее шеи, свистел в ушах, бил в лицо, и весь мир сконцентрировался в одной-единственной точке – бегущем олене… Всё, что было до того, казалось неважным. Всё, что проносилось мимо – стало блеклым и иллюзорным… Вдали послышался глухой раскат грома. Пахнущий грозой воздух сгустился, беспокойный ветер, теплый, душный, - завывал меж башенных пиков… Анидаг улыбнулась – холодной жестокой улыбкой, что она унаследовала от отца и от бесконечной череды своих предков, которые так же надменно улыбались со старых потускневших портретов, развешанных по стенам замка. Прежде их было много – Нушроков, огнем и мечом добывавших себе новые земли. Нушроков, диктовавших свою волю марионеткам-королям. Нушроков, ради своего Дома совершавших величайшие подвиги и величайшие злодейства… Теперь их всего двое, и они вновь готовятся к решительному броску во имя власти, богатства и чести. И снова, как тогда, в детстве, весь мир сошелся в одной точке – трон Королевства кривых зеркал. Нушрок остановился в дверном проеме, ведущем на площадку. Анидаг стояла к отцу спиной, по-прежнему взволнованно вглядываясь в бугрящееся тучами небо, и ветер остервенело трепал тяжелые складки ее бордового платья. На фоне величественных гор и тяжелого серого небосвода она казалась такой тонкой и хрупкой, но Нушрок знал, что его дочь решительна, как заметивший добычу коршун, и несокрушима, как сами эти черные стены… Своим странным немигающим взглядом Нушрок смотрел на ее обнаженные плечи, снежно-белые, как у фарфоровой куклы; на тонкую шею, вокруг которой поблескивало рубиновое ожерелье – его подарок; на тонкую вьющуюся прядь, которая выбилась из прически и теперь колыхалась под дыханием ветра… Как ярко будет блистать корона в этих густых волосах цвета воронова крыла, как изящно будет лежать скипетр в этой точеной белой руке! Нушрок медленно приблизился к дочери, и та обернулась, заслышав его шаги. - Отец, - произнесла Анидаг и чуть склонила голову в почтительном приветствии. Нушрок взял ее за подбородок – его взгляд встретился со взглядом ее черных сверкающих глаз, в которых он прочел нетерпение и решимость. - Пора, - сказал Нушрок. Анидаг кивнула. - Я не подведу вас, отец, – она стояла перед Нушроком, прямая и суровая, как воин перед решающей битвой. Да, им предстояла битва – не на жизнь, а на смерть – которая решит, суждено ли их роду взлететь к вершинам власти или сорваться вниз, как птица со сломанным крылом… Страна бьется в агонии, полыхая от края до края пожарами восстаний, а два величайших рода королевства изготовились сойтись в судьбоносной схватке за ослабевшую добычу. Все дерзкие планы, все честолюбивые помыслы, все надежды и чаяния Нушрока олицетворяла теперь Анидаг; отцовская любовь и жажда власти слились теперь в одну страсть, пьянящую, как отравленное вино. «Я так боюсь за тебя, моя девочка, - подумал Нушрок, глядя в глаза дочери и видя в них ту же страсть, что металась в них подобно птице в клетке, рвущейся на свободу. – Я так на тебя надеюсь…». Он подался вперед и прикоснулся губами ко лбу Анидаг, ощутив теплый, пряный запах ее волос, и почувствовал, как нежная рука дочери легла на его сухую костистую руку. Нушрок сжал руку дочери в своей, и его губы нашли горячие губы Анидаг. Отец и дочь стояли у самого края пропасти; их жаркий, нервный шепот тонул в грохоте водопадов, а свирепый ветер налетал на них, будто силился столкнуть с обрыва. Плащ Нушрока взметнулся, точно черные крылья. Оглушительно громыхнул гром, тучи прорезала первая молния.