for blue skies

      Я встречаю его около бара, ночью. Помещение пропахло потом и спиртным, перед глазами мелькают трущиеся друг о друга тела, и когда я не нахожу ни одного человека, с которым мог бы начать разговор, я выхожу на темную улицу, бессознательно доставая пачку сигарет. Мелькает одинокий фонарь; он тихо потрескивает и привлекает к себе мошек, летающих вокруг него и бьющихся об стекло. Глупые создания.       Я отхожу в сторону от входа, и тогда, тогда я замечаю его.       Брендон опирается спиной на стену, разглядывая руки. Он выглядит растрепанно, волосы неряшливыми прядями спадают на лицо, выбиваясь из укладки. Я смотрю на него и внезапно понимаю, что еще никогда не видел его таким уставшим, даже во времена первого альбома, когда он каждый день глотал пригоршнями антидепрессанты. Его мешки под глазами заметны издалека, и щетина, должно быть, трехдневная, около того. Но больше всего я цепляюсь за другое — его щеки все еще чуть-чуть влажные и покрасневшие. Это может значить только то, о чем я и думаю.       Он снимает поблескивающее обручальное кольцо с пальца и кладет его в карман. Затем он поднимает голову, и мы сталкиваемся взглядами.       Словно прошибает электрический заряд. Он чувствует себя точно так же, смотрит испуганно, не понимая, что ему нужно делать, замирая на месте. Его зрачки бегают туда-сюда лихорадочно, и я знаю, что он рассматривает меня, пытается запомнить каждую деталь. На мне кожаная куртка, довольно старая, и в ухе серьга. Я собирался подцепить кого-то в баре, а в итоге наткнулся на то, от чего и прятался. Что ж.       Я медленно иду к нему и становлюсь рядом. Задираю подбородок, смотрю в небо и вздыхаю. Брендон сглатывает так шумно, что даже мне слышно, но ничего не говорит.       Мы стоим в тишине.       Я не спрашиваю у него, что он тут делает. Не спрашиваю, почему он снял обручальное кольцо, почему ушел так поздно из дома, где его должна ждать любимая женщина, с которой он пять лет в браке, не спрашиваю, почему он плакал, стоя у кирпичной стены.       Я просто молчу.       Достаю из пачки сигарету, верчу ее между пальцев и пытаюсь нашарить в кармане еще и зажигалку. Вспоминаю, что оставил ее дома, и только тогда подаю голос:       — Огонька не найдется?       Брендон как-то нервно дергается, смотря на меня, и кивает, достает из кармана свою, серебристую.       — Найдется, — хрипло говорит он. Его голос более низкий, все еще приятный, обволакивающий, только теперь в нем проскальзывают какие-то нотки горечи. Он повзрослевший. Точно, повзрослевший.       Я закуриваю. Мир тесен. Это слегка неловко, сердце бьется часто-часто в грудной клетке, метается в ужасе, а рациональная часть разума говорит, что я всего лишь встретил старого знакомого. Но он не знакомый, вот в чем дело. Он никогда не был просто знакомым, или приятелем, или другом.       Незаметно для себя я слежу за его дыханием, настолько тихо в этом закоулке. Удивительно, что ни один из нас не уходит, не посылает другого, не говорит едкие язвительные вещи, как раньше. Наверное, мы оба очень сильно устали для такого. Устали от истории, которая длится больше десяти лет, и от своих ролей в ней. В нас давно нет той желчи, что была раньше, и если бы можно было забыть это все, если бы можно было притвориться, что ничего не происходило, внезапно подойти и сказать «эй, чувак, как поживаешь?» — лично я бы это сделал.       Из бара доносятся крики. Меня тошнит от этого места. Не знаю, зачем я изначально пришел именно сюда, если есть деньги на более приличное заведение. Чувствуя внезапный порыв храбрости, я спрашиваю:       — Может, пройдемся?       И таким образом ноги несут нас на пляж, из всех возможных мест. Брендон точно знает этот путь, а значит, просто соглашается с моим решением.       Мы не начинаем разговор, не обмениваемся короткими фразами, мы просто идем, наслаждаясь присутствием друг друга, иногда сталкиваясь плечами. Мимо проезжают машины, город сверкает огнями, только вот это все ничего не стоит. Это не наш город. Мы оба это знаем. Не наш. Не подходит нам совершенно. Просто так уж получилось, что если один из нас где-то случайно оказывается, то и второй там же. Как сейчас. Но если бы мы все сделали правильно, то мы бы — вместе — жили совсем не здесь. Совсем.       Хотя пляж — это хорошая вещь. Мы снимаем обувь и идем по остывшему песку ближе к воде. Садимся прямо так, потому что не взяли ведь ничего с собой. Над нами звездное небо, чистое, без единого облачка, и оно горит красивее всяких огромных городов, оно рассказывает свою историю, показывает призраки прошлого. Я нахожу несколько созвездий, и в глазах рябит, рябит. Волны тихо бьются об берег, пенятся. С океана дует ветер — я смотрю на Брендона и замечаю, что он слегка дрожит, сидя, обхватив колени руками. Он, все-таки, в одной лишь просторной футболке. И тогда я, как в совершенно глупом, идиотском романтическом фильме, снимаю свою кожанку и накидываю ему на плечи, стараясь не смотреть ему в лицо. Правда, периферическим зрением все равно замечаю, как он хмурит брови. Но не жалуется. Лишь натягивает куртку побольше, кутаясь в нее и вдыхая запах. Что бы я ни делал, а запах моего одеколона в жизни не вымыть стиральным порошком. Брендон слегка улыбается, прячась за воротником. Зря. Очень зря. У него потрясающая улыбка.       Так мы и сидим. Долго, очень долго, и я чувствую, как конечности начинают неметь. Дома меня никто не ждет, поэтому я могу находиться здесь хоть до самого рассвета, наблюдая за тем, как из-за горизонта восходит солнце, раскрашивая небо.       Брендон говорит:       — Ты когда-нибудь пытался… — он прерывается, делая глубокий вдох. — Ты когда-нибудь пытался убежать от чего-то? Заставить себя забыть?       — Конечно, — отвечаю я, и внутри у меня что-то обрывается от того, насколько разбито он звучит.       — Потому что я чувствую себя именно так. Как бы я ни старался, как бы я ни концентрировался на другом человеке, на состоянии счастья и безмятежности, я просто… не могу. Это не то. Неправильно.       Мы оба знаем, что он имеет в виду.       — И как бы я ни вычеркивал тебя из своей жизни, ты всегда появляешься в ней снова. Ты отравляешь меня, — шепчет он, и я смотрю на него, смотрю на его длинные ресницы и бледную кожу и понимаю, что это все какое-то безумие. Он меняет позу, садится по-турецки, расставляет руки по бокам и глядит в небо. Его шея тонкая, кадык выпирает совсем чуть-чуть, и видно ключицы из-под ворота футболки.       Здесь нет никого, кроме нас. Две маленькие фигурки, как черное пятнышко, и темные волны, и звезды над нами. Звезды знают все: самые страшные секреты, самые горькие слезы и самый безнадежный смех.       Я говорю, так же тихо:       — Прости.       Он кивает. Но он не понимает, он не понимает по-настоящему, насколько мне жаль.       — Я такой идиот, — говорю я, прикусывая щеку.       Моя ладонь движется медленно, настолько медленно, что я успеваю забыть, как надо дышать, успеваю тысячу раз проклянуть себя за это, и успеваю убедить себя, в конечном итоге, что, на самом-то деле, мне плевать. Я нахожу его руку среди песка, провожу кончиками пальцев по костяшкам, поглаживая их. Аккуратно, пытаясь не спугнуть. И тогда его ладонь движется навстречу, и мы переплетаем пальцы, смотря в разные стороны. Его рука меньше, чем моя, и теплая, мягкая. Ее приятно держать. Я сжимаю ее чуть крепче.       Мы молчим. Океан шумит.       Мы молчим.