Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Начато в год 1327 от основания Джанната иереем Иссадором, настоятелем храма Трёх Святителей на Тихом Мысу.
Мне было двенадцать, когда наш корабль — каррака "Три святителя" — убегая от пиратов, вылетел на прибрежные скалы у Тихого Мыса. То был первый раз, когда я вышел в море, и мне всё было внове: бескрайние синие просторы, где вода сливается с небом в зелени горизонта, вечный скрип досок и толстых канатов, крики матросов и зыбкость палубы под ногами. Может быть, поэтому я не сумел ни как следует испугаться тех пиратов, ни по-настоящему ужаснуться катастрофе: всё путешествие прошло для меня в той сумеречной зоне, которая есть у детей между миром настоящим и миром их игровых грёз. Едва привыкнув к качке, я, кажется, позабыл, как возвращаться в каюту, и весь день бегал по палубе, воображая себя то открывателем новых земель, то смелым торговцем, везущим драгоценный груз диким племенам, то пиратом, метящим этот самый груз у торговца отнять. Благо, присматривать за мной было некому: авва Айнамаль следил только, чтобы я не пропускал молебнов, вечерних и утренних служб, остальное время оставляя меня делать, что вздумается. «Дети играют, — говорил он, — и блаженны они, пока ещё могут играть». Нянька, впрочем, у меня — единственного ребёнка на корабле — всё же была. Горе — или счастье — моё было в том, что Врия, дочка и первая помощница капитана, сама была немногим старше меня, хотя считала себя, конечно, ужасно взрослой. Так что она куда чаще помогала мне в моих играх, чем пыталась окоротить меня и заставить сидеть смирно. Удавалось ей это только когда она принималась учить меня разным морским словечкам и понятиям, которые, впрочем, я с тех пор ухитрился совершенно забыть. Узнай об этом мой отец он, конечно, ужасно огорчился бы. В его грёзах, несомненно, я проводил плавание в смиренных молитвах ко Господу и Матери Его, благочестивых беседах с аввой Айнамалем и — изредка — безвредных и мирных играх. Иначе зачем я вообще плыву на одном корабле с таким количеством духовных лиц? Не затем ли, чтобы они узнали и запомнили меня, и порекомендовали меня в хорошую обитель? Отец был сборщиком налогов на городской службе, и мне кажется, его несмотря на это любили и уважали. Но его сестра, моя тётка Ригида, была хорепископом — а любой согласится, что хорепископ живёт куда лучше, и уважают его куда больше, чем сборщика налогов. Оттого отец твёрдо вознамерился сделать из меня монаха, что — в ту пору — было затеей довольно гиблой. Господа своего я, конечно, почитал, и не было случая, чтобы я пропустил хоть одну службу, но в остальном возня в уличной пыли и беготня за коньком была мне куда интереснее толстых книг с их мудрёной вязью. Если на то пошло, то я сам хотел в ту пору стать караванщиком, почтовым колдуном или даже разведчиком новых земель. Так что морское путешествие в чужую страну я воспринял не как священную миссию — мы должны были отвезти антиминс(1) в первое наше подворье в Семи Королевствах — а как чудесное приключение и первый шаг к исполнению своей собственной, а не отцовской, мечты — тем более, что авва Айнамаль был совершенно со мной согласен, что монаха из меня не выйдет. «Монах — это тот, кто Господа любит превыше всего мира, Иссадор, — говорил он. — Не тот, кто надевает покров ради сытной еды и звонкой монеты». Я уже договорился с Врией, что по возвращении домой она поможет мне сбежать и поможет пристроиться на корабле её старшей сестры Актеи. Конечно, настоящими моряками могут быть только наяды, но всегда есть куча мелких дел и незначимых поручений, которые можно доверить и человеку. Но "Три святителя" вылетел на скалы, и последнее, что я помню — как обернувшаяся волной Врия вынесла меня на берег вместе с антиминсом. На берегу, надо сказать, хватало всякой зелени. Были и растения вроде наших папирусов, и кустарник, и просто всякая водяная дрянь. Туда-то я и отполз — встать и идти у меня сил не было — и там скорчился, силясь стать как можно незаметнее. Я хорошо мог видеть, как пираты пристали к берегу на длинных лодках и хорошо слышал, как они между собой переговариваются; к несчастью своему, я не понимал ни слова, потому как говорил только на своём родном языке и ещё немного на языке нагов. Мне казалось, если я вижу их так ясно, им тоже должно быть меня видно, и с минуты на минуту ждал ужасной смерти. Помню, я всё пытался вспомнить отходную, или хотя бы какую-нибудь молитву — но только повторял первые строки раз за разом по кругу. Все прочие слова путались и разбегались, словно были напуганы не меньше моего. Но Господь уберёг и меня, и антиминс: на самом деле, как многие знают, из-за решётки всегда видно лучше, чем за решётку. К тому же, вечерело, и моя чёрная кожа и тёмная ряса были трудно различимы среди теней. Пираты погрузились обратно в свои лодки и уплыли обратно в море, и так закончилось моё плавание и началось путешествие вглубь Семи Королевств. С того дня я не слышал ни о Врие, ни о матери её, капитане Афрастее, ни об авве Айнамале, ни о прочих моих спутниках. Скорее всего, судьба их была печальна: людей обратили в рабство, а прочих просто перебили. Всё, что у меня от них осталось — это имена, которые я включаю в своё повествование с просьбой помянуть, как живых или умерших, и испросить этим добрым созданиям милости Божьей на том или этом свете: [здесь следует список из пятидесяти пяти имён].* * *
Стоило пиратам уплыть и скрыться за грядой скал, над которыми ещё возвышался остов нашей бедной карраки, как я заставил себя подняться на ноги и по мере сил быстро зашагал в направлении леса, близко подходившего к линии побережья. Мной, конечно, руководил страх; в более рассудительном состоянии я скорее пошёл бы к дороге и искал бы встречи с людьми. Но в тот вечер и ночь каждый встречный казался мне врагом, и я уходил всё глубже в чащу, пока силы не оставили меня и я не уснул на покрытом сосновыми иглами взгорье. Здесь надо сказать, что леса Семи Королевств были мне не меньше внове, чем морские просторы. Родился я в области города Адон Хадашт, где песка было больше, чем травы, а камней — больше, чем деревьев. Дальше на юг, за рекой Анхур и за большой пустыней, я слышал, есть леса, но они совсем другие: деревья там с огромными листьями, вечно зелёные, оплетённые лианами с огромными пахучими цветами, а травы нет вовсе, потому что солнце не в силах пробиться к корням и напоить своим соком землю. Но в ту ночь сил смотреть по сторонам у меня не было. Дивился белоствольным берёзам и бесконечно высоким соснам, похожим немного на наши кедры, я уже позже. Тогда я просто упал на мягкие иглы, вдохнул остро-горький ласковый запах смолы и заснул, стоило мне смежить веки. Проснулся я от звуков музыки. Была ещё ночь. Луна стояла высоко, и ей навстречу по всей поляне тянулись бледно-голубые, словно бы тоже светящиеся, цветы, среди которых сидели самые прекрасные создания, каких я только видел. Одни из них перебирали струны инструментов, похожих на наши псалтери или лиры; другие расчёсывали длинные, гладкие, серебристо блестящие волосы или вплетали в них цветы. Третьи неспешно и невесомо танцевали под музыку своих собратьев, и шаги их были так легки, что даже не приминали травы. Заворожённый, я смотрел на них и не мог насмотреться, когда вдруг струны смолкли и танцоры замерли, и все собравшиеся уставились на меня. Их главный — он сидел на пне в центре поляны, и на лбу у него была красивая корона — чуть склонил голову и улыбнулся, указывая на меня своим подданным. Я попытался подняться и поклониться ему, но вышло только неловко бухнуться на колени. — Ваше Величество, — начал я, — да хранит Господь вас и ваше празднество, и да простит Он и вы то, что я по неразумию и незнанию помешал ему... Но король чудесных созданий моих слов словно бы и не услышал, продолжая так же отстранённо и радушно улыбаться. Не знаю, почему, но в этот миг меня снова охватил страх — как тогда, когда пираты рыскали по берегу. И не зря, ведь то были гомодриады, в просторечии называемые спиногрызами — создания дьявольские, питающиеся соками, содержащимися в человеческом хребте. Двое из них схватили меня и потащили к своему главарю, который, как видно, наметил меня себе в пиршество. Но в тот же миг один из музыкантов поднялся и бросился им наперерез, издавая резкие звуки, похожие на птичий крик. Главарь коротким жестом велел ему умолкнуть, но тот не сдавался, продолжая спорить — как я потом узнал, он защищал меня во имя того, что я ещё ребенок, а дети священны для всех лесных созданий Семи Королевств. Но тогда я, конечно, этого не знал. Я видел только, что мне угрожает опасность, а этот музыкант меня от неё защищает, а потому подбежал к нему и схватил его за руку. Не знаю, чем это бы закончилось — но, может быть, по молитве моей, — вокруг вдруг раздались совсем иные голоса — человеческие, хриплые и недобрые. Комья зажжённой пакли полетели на поляну, а за ними вслед — и быстрые стрелы. Я всё ещё держал своего защитника за руку, и ещё в начале его спора с королём заприметил пещерку в корнях дерева. Туда я его и затянул, и заставил сидеть тихо, обнимая изо всех сил и не давая бежать к гибнущим собратьям. Так я впервые видел смерть — не догадывался о ней, не чувствовал её, но видел своими глазами. И пусть это были только дьявольские создания, смотреть, как они силятся сбить с подола огонь или царапают ногтями грудь, в которую вонзилась стрела, быстро стало мне не под силу. Я уткнулся в своего защитника и плакал в него, шепча отходную, покуда сон снова не сморил меня.* * *
Когда я проснулся, мой защитник ещё спал — свернувшись в комок по-звериному, подтянув колени к подбородку. В солнечном свете он был вовсе не так красив: бледно-зелёное, странное создание с тонкими руками и ногами, лысой башкой, на которой кроме глаз с длинными ресницами ничего не было — ни волос, ни лица. К стыду своему, я не нашёл ничего лучше, чем бросить его одного и пойти прочь. Как бы уродлив и отвратителен он ни был, он вступился за меня и поднял голос против своего владыки, чтобы меня спасти, и кто бы ни были его сородичи, они погибли у него на глазах жуткой смертью. Самое малое, что я должен был сделать — дождаться его пробуждения и выказать ему своё сочувствие... но вместо этого я трусливо сбежал. Как и следовало ожидать, от вчерашних цветов не осталось и следа — вся поляна была засыпана белыми хлопьями пепла, похожими на холодный птичий пух. Потом я узнал, что такой пепел остаётся от мёртвых гомодриад; тогда я только подумал, что он, должно быть, неплохо пристаёт к пяткам и подошвам — а потому мне легко будет найти следы вчерашних людей. В конце концов, пусть я и был растерян от такого количества самых разных событий, свалившихся на меня в один короткий день, у меня на груди всё ещё лежал свёрнутый антиминс, и я хорошо помнил, куда мы направлялись до той судьбоносной стычки с пиратами: в город Оппидий. Там, насколько я знал, располагалось наше посольство — хотя что это значило, я тогда представлял довольно смутно и искренне считал, что "наше" — значит, "нашего города". В голове у меня плохо укладывалось, что Адон Хадашт, Маим Хадашт и ещё десяток городов с прилегающими областями могут как-то складываться в какое-то единое целое. Они же воюют постоянно! Как бы то ни было, я твёрдо знал, куда мне надо — в Оппидий — и твёрдо намеревался туда добраться. Меня даже не смущало, что я ни слова не понимаю в местном наречии: достаточно повторять «Оппидий, Оппидий», думал я, и мне кто-нибудь, да догадается указать дорогу. К селению — тому самому, где я теперь живу со своей семьёй и с другом своим Агапитом — я вышел, должно быть, часам к двум пополудни. И занятно подумать, как меняется с годами восприятие окружающего мира. Теперь если кто меня спросит, я скажу, что Тихий Мыс — село большое, многолюдное, красивое, небедное и очень даже не тихое. Но в ту пору я видел его глазами ребёнка из Адон Хадашта, города великого и славного, где надо ехать три дня, чтобы добраться от южных до северных ворот. Деревянные дома, едва поднимающиеся над землёй, серые от дождей и лет тёсовые крыши, горшки и кувшины на жердях неровных плетней... всё это было столь далеко от белого и жёлтого камня, от домов, где наг мог подняться на кончик хвоста и всё ещё не достать головой до потолка, от тёмно-красных мостовых и золотистых набережных, что слёзы навернулись на глаза. Но я вспомнил, как авва Айнамаль сказал мне: «Мы так часто принимаем привычное за прекрасное, что нам надо молиться, молиться каждый день, чтоб господь снял эти шоры с наших глаз. Ведь иначе нам не увидеть красы его творения, Иссадор!». И я решил постараться и увидеть красоту в этом непривычном и неприятном на вид селении, и уже почти увидел — например, как серое небо и серые капли росы сочетаются с серыми крышами — когда меня заметила сгорбленная старуха, сидевшая на низкой скамье у ворот своего двора. Она закричала на местном наречии, созывая народ, и я радостно заулыбался и замахал ей руками. Она закричала ещё громче, указывая на меня клюкой. Я побежал ей навстречу. Она поспешила прочь по улице, ловко огибая лужи. Я последовал за ней. Она выскочила на небольшую площадь напротив единственного в селении каменного дома, а следом и я. Там уже было довольно народу; мужчины и женщины, недовольные и сердитые, толпились и шумели, быстро переговариваясь о чём-то. — Оппидий! — радостно прокричал я. — Оппидий! Оппидий! — и поколотил ладонью в грудь. Как на местном языке будет "дорога" я был не уверен, зато выскреб из глубин памяти слово "как", и его тоже несколько раз повторил. Они забормотали снова — явственно, совещаясь. Сердце моё наконец успокоилось... и в этот миг в меня полетел первый камень. На нём угольком был нарисован крест, и он пребольно ударил меня в бедро, заставив вскрикнуть. В ответ толпа испустила вопль торжества и забросала меня ещё камнями, крашеными яйцами и, кажется, свечами. Пожалуй, я не могу их даже осудить: если бы я жил в глухом селе по соседству с гомодриадами, и вдруг навстречу мне вышел бы человек с кожей, белой, как молоко... нет, за дьявола я его может и не принял бы, но испугался бы крепко. К счастью, хоть синяков на мне расцвело, как роз в садах Джанната, испаряться серным дымом и проваливаться сквозь землю я не спешил, так что добрые люди решили задержать меня до выяснения всех обстоятельств. Уж не знаю, чем свята была верёвка, которой меня связали — но меня ею опутали, как окорок, и засунули в баню — которую, признаться, я принял тогда за тюрьму. Судите сами: крохотный домишко с толстыми стенами, деревянными нарами, без окон и душный до невероятия. Так я и лежал, морщась от того, как верёвка врезалась в свежие синяки и радуясь, что антиминс у меня всё-таки не отняли, когда — совершенно внезапно и в общем-то чудом Божьим — из единственного отверстия, расположенного под потолком, на пол спрыгнула угловатая фигура моего давешнего защитника. Он выпрямился и подошёл ко мне — легко, невесомо ступая по доскам, полугнилым и скрипучим хуже корабельной палубы. Краше он, конечно, не стал: та же бледно-зелёная кожа, жутковатое безликое лицо, огромные жёлтые зенки, уши острые и длинные, как у собаки. Но он пришёл помочь мне, и меньшее, что я мог сделать — это приветливо ему улыбнуться. В ответ он сердито... курлыкнул — я не знаю, как иначе назвать звуки, которые он издавал, — и длинными острыми когтями споро перерезал верёвку. Подумав и попросив Божью Матерь усмирить моё отвращение, я крепко обнял его, как если бы он был моим долгожданным другом или дорогим родственником. И тот засмеялся в ответ. Мы сидели рядом на деревянной лавке и я шёпотом пытался объяснить ему то же самое, что и жителям деревни: «Оппидий, как?». Он, если и понимал, то ничем не мог помочь и только отрицательно качал головой. Я достал антиминс из-за пазухи, развернул, показал ему. Наполовину, надо сказать, ожидая, что близость святыни повредит моему странному товарищу — и наполовину надеясь, что нет и что с этим существом, значит, можно будет дружить. Он глуховато курлыкнул, дёрнув горлом, и осторожно, самыми кончиками когтей, коснулся ткани. Потом прикрыл глаза и начал раскачиваться туда-сюда, нежно воркуя. Я улыбнулся: да, антиминс был очень, очень славный. Вышивала его сестра настоятеля подворья и её ученицы — а они были настоящие девы-бабочки! «Покажи мне путь, и я доверю тебе эту вещь», — хотелось мне сказать, но я знал, что он не поймёт. Поэтому я протянул ему ткань и повторил: «Оппидий?». Он распахнул глаза и пристально на меня посмотрел, потом взял мою руку за запястье и засунул мне же за пазуху. Вскочил, описал несколько быстрых кругов по бане. Потом нашёл наконец уголёк и протянул его мне. Разумеется, особо ничего впечатляющего мы достичь не смогли. Я нарисовал двух человечков и пунктирную стрелочку в сторону условного города, в который потыкал и сказал: «Оппидий!». Он нарисовал какой-то квадрат, внутри которого пересекалось несколько таких пунктирных стрелок, утыкающихся в косые крестики, постучал по нему когтём и требовательно курлыкнул. Я не менее четверти часа созерцал его художество, пока понял: мой товарищ хочет, чтобы мы добыли карту. Когда я изо всех сил изобразил на лице сомнение — ведь толку нам будет с той карты, если мы не знали местности, а там всё больше буквами обозначено — он остатками уголька выписал цепочку красивых узоров, в которых по некотором размышлении я решил опознать местный алфавит. Он даже был похож на наш. Просто очень отдалённо. Но пару букв угадать было можно.* * *
Спасся я из бани через то же отверстие в потолке — товарищ мой помог мне туда забраться. И надо сказать, когда через двадцать лет я вернулся во главе бригады строителей, закладывать ныне столь известный храм Трёх Святителей, местные жители ещё рассказывали, как поймали они чёрта, заперли в бане, а он сам собою исчез. И прибавляли, что оно и понятно, ведь баня — самое чёртово место, глупее было бы только на конюшне запереть. В тот раз, конечно, моя чёрная кожа им уже не помешала. Наверное, от неё отвлекли внимание строительная бригада, дорогая епитрахиль и верительная грамота от местного графа. Но то через двадцать лет. А тогда нам с моим другом совершенно необходимо было добыть карту. А до того — поскольку карту проще всего было добыть на большой дороге — соорудить себе маскировку, ведь что его жутковатая внешность, что моя чёрная кожа навлекли бы на нас немало бед. Идея маскировки принадлежала, конечно, ему — я вообще был тогда несколько слишком растерян и недостаточно деятелен. А вот мой товарищ, пробравшись дворами, украл несколько мешков для хранения овощей, из которых — каюсь — мы соорудили себе подобия ряс с капюшоном, и я довольно долго учил его правильно креститься, решив, что даже в диких Семи Королевствах должны быть странствующие монахи-молчальники. И, милостью Божьей, а точнее, по снисхождению Его к нам и нашим грехам, всё отлично сработало. Если встречные на большой дороге люди были не похожи на тех, кто мог бы владеть картой, мы молча крестились, крестили их и шли дальше, провожаемые чем-то, сказанным с сочувственно-презрительной интонацией. Что до тех, у кого карта могла и быть... такой единственный встретился нам на пятый день пути и он ехал в экипаже. Пешком люди с картами категорически не желали ходить, что и разумно: если есть деньги заказать карту, найдутся и на то, чтобы купить или хоть нанять себе повозку. В Адон Хадаште люди, владевшие картами и атласами, тоже предпочитали передвигаться на верблюдах, а не на своих двоих. И всё же, однажды — когда мы оба уже почти отчаялись — нам повезло.* * *
То был, как я теперь понимаю, студент. И с собой он волок целую сумку карт, книг и свитков. Я не был уверен, что среди них найдётся нужная; но я слишком боялся заговорить с ним напрямую и потому опрометчиво позволил себе и своему товарищу устроить целый сложный коварный план. Согласно нему, ночью друг мой спиногрыз должен заманить студента в укромное место своей волшебной музыкой и красотой и там занять его столько времени, сколько нужно, чтобы я забрал карту из сумки. Ну, или точнее, я так понял этот план, изложенный картинками на песке. Понял — и, ведомый страхом, согласился. И вот, я уже подобрался к брошенной на обочине сумке, когда услышал громкий человеческий крик и осознал, насколько неверно я истолковал те картинки. Мой товарищ, мой спутник и защитник, был добр ко мне — и я позволил себе забыть, что он из племени чудовищ, которые делают с людьми нечто ужасное. Судорожно шепча молитву и волоча на себе отвратительно тяжелую сумку — сойдёт за оружие, решил я — я рванулся в темноту и вскоре увидел призрачных свет цветов, которые спиногрызы растят себе на потеху и чтобы заворожить жертв. По цветам, нещадно их приминая, спиной вперёд полз в сторону дороги студент. Кричать он уже не мог, только слабо хрипел. А напротив него, лицом уткнувшись в колени, сидел мой товарищ-людоед — и плакал, жалобно, как утка или выпь. Что я мог сделать? Я подбежал к нему и обнял, утешая, за плечи. Ведь как бы то и что бы то ни было, он был моим товарищем и что бы он ни сделал, это было ради меня. Он поднял на меня глаза и — странно, невероятно, непонятно — счастливо улыбнулся. Протянул ладонь, коснувшись моей груди. Улыбнулся снова и продолжил плакать. Студент хрипло ругался — что бы ни значили его слова на самом деле, таким тоном можно только браниться. Я гладил своего друга по его ненастоящим волосам, и удивлялся тому, какими настоящими они кажутся. Всё это было странно, нелепо, но очень правильно. Я прямо чувствовал, что молитвы мои — или наши — были не зря, что какая бы непонятная вещь тут ни свершилась, она была к лучшему для всех нас. «По крайней мере, — подумал я, — я больше никогда не стану красть». И я действительно с тех пор не брал без разрешения даже горсть жареных семян, даже деревянную ложку. Опять же, потом мы выяснили, что мой друг Агапит — да, да, это и его история тоже — просто не смог съесть того студента. Не физически, но душою не смог: что-то внутри него воспротивилось этому, что-то, что побудило его прийти за мной и выручить меня из плена, а потом терпеливо странствовать со мной по большим дорогам. Что-то живое. Божественное, если угодно. А тогда я, окрылённый правильностью момента, чувствуя всю божью благодать на своей стороне, вопросил у студента: — Оппидий? Как? И получил несколько неловкий и искажённый чудовищным акцентом, но совершенно понятный мне ответ: — Так ты не нежить, а просто черномазый! И как бы обидно мне ни было слышать эту кличку (которую я смягчаю ради приличия и ради спокойствия души моих читателей), в тот миг я испытал самое полное и абсолютное счастье в моей жизни. Что бы ни случилось потом, как бы ни испытывала меня и моего друга Агапита судьба — о чём я подробно поведаю в дальнейшем — в тот миг я ощутил, что некая великая глава моей жизни, великая фаза моих испытаний, благополучно завершена. Дорога в Оппидий была наконец открыта.