Северный

Кёнсу осторожно выглядывает из окна, на глаз примеряясь к расстоянию до крыши деревянной пристройки. Та выглядит крепкой, надежной и укрытой плотной снежной шапкой. На улице властвует глубокая зимняя ночь, никто и носа на такой мороз не сунет. Никто, окромя чутких дозорных на краю деревни. И сумасшедшего Кёнсу. С чернеющего небосвода ему озорно подмигивает россыпь ярких звезд, огромный лунный диск, повисший над изрезанными вершинами грозных гор, серебрит кривоватые сугробы и прочерчивает виляющую меж бревенчатых домов протоптанную дорожку. Кёнсу испуганно дергается, прижимаясь носом к стене, когда с ближайшего лысого дерева вспархивает птица, темной кляксой приземлившись на засыпанный снегом сарай напротив. Где-то внизу, на первом этаже подозрительно скрипит половица, и Кёнсу, поспешно шмыгнув в тень, даже дышать перестает, весь превращаясь в слух. Молясь, чтобы родители не вздумали подняться к нему и проверить. Только бы до самого утра не покидали комнату. Он заведомо из одеял торопливо соорудил на постели комок, издалека смахивающий на очертания спящего тела, но догадливый папа мгновенно раскусит грубую подделку. Стыда потом не оберешься, попадись Кёнсу на подобном глупом поступке. Придется объясняться, а правду он сказать пока не мог. И папе в том числе, пускай прежде делился с ним самым сокровенным. Кёнсу не хотелось никого обманывать, но другого выхода он не видел. Или же не пожелал более искать иных путей, заковыристых, устав прятаться за напускной беззаботностью. В сердце скребло нещадно, нутро выкручивало и хотелось завыть от безысходности, а затем выцарапать когтями то самое, колюче и безжалостно засевшее в груди. Он так долго набирался решимости ради сегодняшней ночи и ужасно боялся — пойди что не так, на следующий раз смелости может не хватить вовсе. Коротко скрипнула старая доска у лестницы, и Кёнсу зажал нос и рот ладонью, прислушавшись. Тихо. Испуг липкими капельками выступает на висках и под густой челкой, а ноздри щекочет запах мокрой древесины, папиных душистых трав и отцовского крепкого табака. Глухое топанье в сторону родительской спальни и скрип дверных петель. Кажется, пронесло. Кёнсу медленно выдохнул, смахнул со лба пот и свел вместе непослушные колени. Вновь выглянул во двор, аккуратно задел пальцем защелку на окне, потянул и тихонько распахнул створку. Поморщился, так как пробравшийся внутрь мороз мгновенно заколол щеки и лизнул холодом нежную шею. Кёнсу был уверен, что ему одной открытой створки хватит с головой, чтобы пролезть — он маленький и тонкий, несмотря на то, что укутался с ног до подбородка в отцовскую меховую накидку. Затягивает туже поясок на боках, хватается пальцами за раму и перебрасывает через окно бледную ногу, обутую в кожаный сапожок. Находит стопой опору, подтягивается и перебрасывает вторую ногу, нервно выдохнув. Крыша пристройки прямо внизу и ему надобно лишь спрыгнуть осторожно, беззвучно — благо, выпавший с утра снег невольно помогает скрывать полуночный побег от спящих родителей. Он елозит по неудобной раме, вновь осматривается по сторонам, убеждаясь, что вокруг нет никого. Позорище ведь — единственный, горячо любимый сын вожака, молодой омега, вместо полагающегося ему сна в теплой постельке морозит задницу и всерьез раздумывает, как бы половчее спрыгнуть на землю. Кёнсу бы с себя тоже искренне посмеялся, а потом постыдился глупости, если бы не цель, ради которой он все это затеял. И не чувства, безостановочно клокочущие в груди. Кёнсу прикрывает створку не до конца — возможно, придется возвращаться этим же способом, если все пойдет не так, как он рассчитывал в самых смелых мечтах. И его вместо теплой встречи сердито выставят за порог из-за наглости, самонадеянности и глупости отчаянных восемнадцати. Крохотными шажками переступает вбок, задерживает судорожный выдох и спрыгивает, приземлившись коленями в пушистое снежное одеяло. Прижимается к крыше пристройки, едва ли не лицом в колючий снег тычется, и опять глядит вокруг. Лишь бы нигде не зажегся свет, только бы не заскрипели чертовы половицы и хоть бы родители продолжали преспокойно спать. Проходит одна напряженная минута, другая — кругом по-прежнему безмятежно и тихо, а морозец покусывает оголившуюся после прыжка щиколотку, и Кёнсу понимает, что пора двигаться дальше. Он даже не надел ничего под меховую накидку, выскочил в тонкой ночной рубахе, нетерпеливо дождавшись, когда дом погрузится в сонную тишину — слава богам, хоть сапожки умудрился натянуть, умирая от беспокойства. А прежде целый взволнованный вечер отмокал в нагретой лохани, вымывался душистым мылом от кончиков пальцев на ногах до макушки, ощущая, как дрожит низ живота и как лижет жарким огнем в паху. Кёнсу хорошо понимал, что это такое. Папа как-то рассказывал, что всякий омега рано или поздно вступает в пору трепетной юности и в этом нет ничего странного либо постыдного. И что теперь альфы будут восприниматься немного по-другому, не только как забавные, шебутные товарищи по детским играм. И что Кёнсу однажды будет вправе обратить особое внимание на того, с кем захочет провести и такую пору, и все последующие дни. Кому доверит свое тело, сердце и душу раз и навсегда, ведь в их деревне, в их клане все волки — сплошь упрямые однолюбы. Каких никак не заставить, не переубедить, не сломать. Можно только любить — искренне, беззаветно и до самого конца. Кёнсу знал, что так оно и есть. Его родители, как и многие пары помимо, живут душа в душу уже долгое время, их чувства лишь крепчают с каждым прожитым годом. Кёнсу с восторгом подмечал это в нежности обоюдных взглядов и взаимном безграничном уважении папы и отца. А еще Кёнсу дружен с Минсоком, чей альфа погиб четыре года назад в страшной битве с соседним кланом, и с тех самых пор омега живет один, воспитывая маленького сына. Минсок удивительно красив, добрейшей души человек и с хозяйством управляется прекрасно, тем не менее, на все ухаживания и предложения деревенских свободных альф отвечает вежливым отказом. Говорит, у него в жизни была всего одна любовь. Единственной она и останется. Кёнсу, будучи помладше, отчего-то искренне жалел друга и постоянно назойливо допытывался, почему такой красивый Минсок предпочитает одиночество. Разве ему не тяжко одному с сыном? Не нужны ли крепкое плечо и помощь? Омега же говорил, смеясь, что совсем скоро Кёнсу вырастет, встретит кого-то особенного и поймет, отчего иногда взрослые поступают именно так, а не иначе. Почему учатся справляться с проблемами самостоятельно, ни на кого не надеясь. И для чего предпочитают хранить верность дорогим сердцу воспоминаниям. А затем Кёнсу встретил кое-кого особенного и его нутро волка-однолюба в один краткий миг постановило, что вот же он, наконец. Тот самый, кому вручить свои чувства и тело было бы верным решением. И по какому то самое нутро бесконечно убивалось, встречаясь с откровенным чужим равнодушием. Чонин появился в их деревне из ниоткуда в начале ветреной, мрачноватой весны. Межлесье выло, стонало и бушевало промозглыми ветрами, безостановочно моросил противный дождь, и бесцветная волчья деревня в ту пору навевала на Кёнсу уныние. Огромный, похожий на медведя, бурый волк с непроницаемо черными глазами уселся перед воротами и настороженно следил за дозорными, но никаких попыток нападать не предпринимал. Дозорные также не сводили с чужака подозрительного взгляда до тех пор, пока к воротам не подоспел взъерошенный вожак, отец Кёнсу. Пришлый волк обернулся человеком, молодым альфой — высоким, широкоплечим и худым настолько, будто слишком долго скитался по отмерзшему за зиму Межлесью, перебиваясь скудными объедками. Вожак перекинулся с чужаком несколькими словами, оглядел всего, пытливо заглянул в глаза и пустил в деревню, приютив в собственном доме. Признаться, отец Кёнсу всегда был сердобольным, оттого папа и сам Кёнсу совершенно не удивились, когда он притащил в дом хмурого продрогшего незнакомца и усадил за стол, наказав чувствовать себя как дома. Отец потом как-то признался, что с удовольствием отправил бы этого жуткого волка восвояси, если бы не его потерянный, несчастный взгляд и неприятное чувство, будто он подохнет прямо тут, перед воротами, коль ему откажут. Угрозы в нем не ощущалось совсем, лишь неведомая, серая грусть. — Чонин, — тихонько представился чужак, когда папа поставил перед ним здоровенную тарелку мясной похлебки. — Спасибо, — он сгорбился над едой в три погибели и обернул крупные ладони вокруг горячей чаши, греясь. Отец довольно закряхтел, папа добродушно улыбнулся, а любопытный Кёнсу, впервые услышав этот низкий и вибрирующий, как горный ручей, голос, содрогнулся всем телом. И пропал окончательно, познакомившись с Чонином получше. Точнее, наглядевшись на него втайне, так как Чонин к себе никого близко не подпускал, держался особняком, пускай в помощи никогда не отказывал и старался приносить посильную пользу поселку, отплачивая за гостеприимство. В доме вожака он обретался неделю, а после переселился в ничейный крохотный домик на самом краю деревни, на безопасной кромке вселяющего боязливый трепет Межлесья. Собственноручно привел запущенное жилище в порядок, вычистил от грязи и плесени, перестелил крышу, подлатал дырки, подкрасил разъеденные насекомыми окна и даже вскопал небольшой огородик. Мебель ему собирали по всей деревне и любой безделушке он был безгранично благодарен. За месяц хлопотливые семейные омеги Чонина хорошенько откормили, ибо прежде на его костлявые бока и тощую морду смотреть было тошно. Обнаружилось, что этот альфа красив и статен до безобразия. Пронзительные черные глаза, широкий нос, чувственные губы, смуглая кожа и жесткие каштановые волосы, густой челкой ложащиеся на высокий лоб. Старшие омеги восхищенно повздыхали, что кому-то же достанется эдакая красота, свободные сопровождали рассказы о неразговорчивом альфе мечтательными вздохами, а Кёнсу по-всякому пробовал понять, что за странное чувство скребется под ребрами. Спутанные мысли о чужаке навещали его регулярно. О себе и своем происхождении Чонин предпочитал упрямо молчать, но до вожака дошли печальные вести, что далеко на севере, за горами, два волчьих поселения, снедаемые давней, непримиримой враждой, вконец истребили друг друга. Чонин появился аккурат около северных ворот и на его мохнатом боку дозорные тогда рассмотрели затянувшийся коркой глубокий след от когтей. А еще он размерами, густотой шерсти разительно отличался от всех стайных волков в этом краю. Очевидно, северный; большой, страшный, таящий в себе угрозу. Северных волков редко когда видели в их степях и слухи о них ходили не самые лицеприятные. Якобы дикие они, неуправляемые, своевольные и неуживчивые. Что могут беду за собой привести либо самостоятельно натворить неприятностей. Тем не менее, в Чонине не было агрессии, ненависти или глухой злобы к кому-либо. Деревенский вещун, потолковав с ним немного, тайком поделился с вожаком, что от этого волка проблем ждать не стоит. Его взгляд чистый и прямой, слова правдивы, а его сердце стискивают застарелые сожаления и тоска по потерянному. Что именно чужак потерял, вещун не сказал. Мол, это чониново дело и лишь его право рассказывать о минувшем. Чонин взволновал собой всех юных омег, а особенно тем, что ни к кому симпатии не испытывал. Держался в сторонке, одиночкой, говорил мало, в омегах будто вообще не нуждался, зато показал себя парнем рукастым и трудолюбивым. Вместе с другими деревенскими альфами поправил прохудившийся участок стены вокруг поселка, какой-то особой травой помог вычистить заброшенный колодец, исправно ходил на охоту и даже вырезал для детишек из дерева свистелки в форме волчат. Прочие альфы, поначалу относившиеся к Чонину настороженно, вскоре стали рьяно мнить его клановым, шустренько позабыв, что он пришел в их деревню нынешней весной, а не жил рядышком с рождения. Дети в нем души не чаяли, больше всего любили, когда тот оборачивался бурым волком и катал их на крепкой спине по всей деревне. Чонин с каким-то отеческим трепетом относился к крикливой малышне, безропотно потакал их капризам и позволял им дергать себя за уши и зарываться пальчиками в пушистую шерсть. Грозный северный волк рядом с детишками становился ручным, мирным и беззаботным. К исходу весны Чонин окончательно был признан деревенскими своим. Проявив наивысшую степень доверия, вожак позволил ему заступать в ночные дозоры. Волк, похожий на медведя, в холодном свете луны внушал благоговейный страх. Молодые, вошедшие в пору юности омеги пытались всеми силами привлечь чониново внимание, а Кёнсу… Кёнсу незаметно для себя влюбился в чужака так сильно, что дыхание в горле спирало, а сердце заходилось безумным стуком, стоило только найти взглядом каштановую макушку либо углядеть галопом носящегося по деревне здоровенного бурого зверя, на чьей мощной спине счастливо улюлюкали мелкие щенки. Отец Кёнсу Чонина без конца нахваливал на всякий лад, папа одобрительно поддакивал, а самому Кёнсу чужая хвальба не требовалась — он и так давно рассмотрел, а после искренне полюбил всякое чониново достоинство. Тем не менее, обожал слушать о нем, жмурясь от щекочущего внутри смущения. Ощущения эти были для Кёнсу первыми, неизведанными и очень приятными. Ему нравилось, как теплело в груди от мысли о Чонине, как кожа покрывалась мурашками, а внутренности поджимались и дребезжали, когда Кёнсу удавалось услышать мягкий, журчащий голос альфы, мельком увидеть оного или попасть под его внимательный ответный взор. Тот на Кёнсу долго не задерживался, однако беззаветно влюбленному юноше и этого поначалу вполне хватало. Кёнсу ни разу с ним не разговаривал нормально, никогда не оставался с Чонином наедине, потому бесконечно грезил о том, чтобы альфа наконец-то его заметил, подпустил к себе поближе, позволил побыть рядом, даже самую малость. Ведь, казалось Кёнсу, собственные чувства, бушующие под кожей, не разобрать невозможно, как ни старайся их припрятать поглубже. Летом деревня наконец-то отряхнулась от мрачноватых, затянувшихся весенних холодов, а Кёнсу удалось недолго с Чонином побеседовать. Они отмечали тогда один из старых клановых праздников, посвященных древним богам; румяные омеги разоделись в льняные рубахи с искусной вышивкой, сплели цветочные венки, тащили за собой танцевать бурчащих соплеменников к пылающему в центре площади костру, пока авторитетные пожилые альфы бренчали струнами неподалеку. Пахло сладкими печеными яблоками, жареными каштанами, душистым хлебом, а у влюбленного раскрасневшегося Кёнсу подкашивались колени от мощного, пряного чонинового аромата. Тот сидел недалеко от общего костра, окруженный восторженными детишками, дергающими его за волосы и категорично требовавшими покатать их на спине. Чонин жмурился, морщил нос, фыркал и сопел, но на уговоры в кои-то веки не поддавался. Утомился, так как целый день вместе с остальными альфами готовил площадь к празднику. Кёнсу по-глупому тоже жгуче захотелось плюхнуться Чонину на колени, зарыться пальцами в густые темные пряди, вдохнуть полной грудью тяжелый манящий запах и, быть может, даже уткнуться носом в шею, попробовав губами пряный жар смуглой кожи. Но он только скромно мялся рядом с Чонином, одергивая руками новый, непривычно узкий наряд и пытаясь согнать со щек предательский румянец. Его постоянно приглашали в танец, пару раз Кёнсу даже присоединялся к общему веселью, но влюбленная душа раз за разом тянулась обратно, к молчаливому альфе, наблюдавшему за праздником смоляными бездонными глазами. — Красивый, — Кёнсу, занятый разглядыванием разноцветной вышивки на груди, удивленно вскидывает голову и замечает, что Чонин смотрит прямо на него. И, кажется, обращался он тоже к Кёнсу. В темных зрачках отражаются искры пылающего костра, а уголки губ приподняты в скупой, но мягкой улыбке. У Кёнсу сердце перестает биться вовсе, голова идет кругом, а в животе разгорается бешеный огонь. — Узор? — с трудом выговаривает пересохшими губами и боится эту тонкую связь неосторожными словами порвать. — Не только узор, — негромко отвечает Чонин. Малышня сворачивается клубком под боком альфы и сонно следит за шумным весельем, к их разговору даже не прислушиваясь. Кёнсу в скачущих отсветах костра видит едва заметно порозовевшие кончики ушей Чонина и страшится предполагать что-либо. Просто наслаждается чужим вниманием, дышит часто и всем существом тянется за чониновым взглядом. Противостоять тяге невозможно. Чонин такой высокий, большой, сильный и добрый — к нему безумно хочется прижаться, обхватить руками, приложить щеку к груди и послушать, как там, внутри, бьется горячее сердце. — С-спасибо, — голос срывается и совсем затихает, а Чонин кивает в ответ и протягивает ему налитое красное яблоко. С таким явно за раз не управиться. Кёнсу ни за что не станет его есть — спрячет от чужих глаз в укромном месте и беспрестанно будет любоваться подарком, пытаясь не задохнуться из-за разрывающих на части эмоций. Более Чонин в праздничный вечер ничего не говорит и даже не смотрит на него, а Кёнсу, до смерти робея, умащивается рядом, вдыхает тайком аромат альфы и стискивает в руках подаренное угощение. Мысли разлетаются всполошенной стайкой птиц, внутри все сладко стискивает и ноет нещадно — Кёнсу полон невыносимыми чувствами до самых краев. Той ночью заснуть Кёнсу так не удалось, а яблоко, поспешно спрятанное под шерстяным покрывалом, на всю комнату благоухало сладостью и пряностями. Пахло Чонином настолько ярко и полно, что Кёнсу впервые почувствовал жар в животе и липкую влагу на бедрах. Ему ужасно стыдно, он зарывается носом в колючее одеяло, дышит размеренно и глубоко, успокаивает разошедшееся сердце. Думает о чем-то отвлеченном: о грядущей золотистой осени, об уроках у деревенского вещуна, о его старинных пыльных книгах, но все равно раздумья упрямо возвращаются к пленившему его альфе. Отрицать это невозможно, бороться бессмысленно, игнорировать без толку. Кёнсу полюбил, окончательно и бесповоротно. Время шло, в свои права вступила красочная осень, любовь Кёнсу крепчала, а Чонин по-прежнему являлся недостижимой мечтой. Он опять замолчал и закрылся, попыток поговорить не предпринимал и занимался всем тем, что делал и прежде. Получал одобрение от односельчан, возился с малышней, помогал с дозорами и, казалось, с легкостью выбросил тот праздничный разговор из головы. В отличие от Кёнсу, который так сделать не мог, лелеял драгоценные воспоминания, отчаянно любил и безумно хотел. Хотел Чонина, пусть и стеснялся приходящих по ночам бесстыдных мыслей. Страсть, желание проснулись в нем неожиданно, зато полностью захватили невинное воображение, подкидывая подчас невообразимые картинки, от которых пылали щеки и сводило сладкой судорогой бедра. Кёнсу отвлекался — учебой, долгими прогулками по кромке Межлесья, занятиями грамотой с малышней, помощью папе по дому. Отвлекался и мнил себя практически свободным от болезненного бремени безответной любви, пока вновь не видел Чонина и не сгорал заживо от пылающих чувств. В один прекрасный день папа, обеспокоенно всматриваясь в узкое и побледневшее лицо сына, сообщил, что пора уже совсем близко. Кёнсу это тоже понимал по усилившемуся восприятию окружающих запахов, по переменчивому настроению, по ноющему ощущению в животе и паху. А еще по ревнивым собственническим чувствам к Чонину. Волк внутри Кёнсу выбрал этого альфу, требовал сделать своим, и нынче сердито рычал в груди, когда около Чонина терся кто-то из нахальных деревенских омег. Подойти к нему было так страшно и почему-то ужасно стыдно, но и не получалось спокойно наблюдать со стороны за тем, как около альфы вертятся другие омеги — пышные, красивые, аппетитные. Соблазняют, улыбаются заискивающе, угощают чем-то, расхваливают чониновы золотые руки и намекают лукаво, для чего еще бы эти руки пригодились. Кёнсу беззвучно мучился, отгонял тягостные мысли, пережидал стиснутое колючей болью сердце и судорожно хватался за спасительные летние воспоминания. За прыгающие искры костра, за проникновенный взгляд, мягкий голос и чужой аромат, навеки въевшийся в кожу. Когда начинало казаться, что произошедшее летом — лишь выдумки, ненастоящие и пустые, — он доставал из выемки под кроватью крохотную шкатулку. Хвостик яблока, потемневшие косточки и едва сохранившийся пряный аромат напоминали, что Кёнсу не блуждал слепо в придуманных фантазиях. Он дождался своего совершеннолетия, со дня на день должен полноценно вступить в пору и решил перестать покорно надеяться, а крепко ухватиться за собственный выбор. Решил прийти к Чонину, выложить все, как на духу, открыться полностью и вынудить ответить столь же прямо. Осточертело молчаливо терпеть и довольствоваться редкими пересечениями взглядов. Хочется прижаться и не выпускать из объятий либо сбежать куда подальше. Кёнсу успел задуматься о том, что наверняка покинет деревню, если альфа ему откажет, пусть и не представлял даже, в какие края подастся и чем займется. Эта любовь была слишком болезненной и чересчур сильной, потому, если он не умрет от разрыва сердца прямо там, в чониновом доме, то удерет зайцем куда глаза глядят. Отчего-то на хороший исход надеяться никак не получалось. Кёнсу осторожно сползает с крыши пристройки, ловко вцепившись пальцами в деревянный выступ, мягко ступает на землю, отряхивается от снега и снова прислушивается. Дом вожака тих, неподвижен и темнеет оконными провалами, пристально наблюдающими за Кёнсу. Не осуждая, но порицая за дурацкий побег. Тот все осознает и понимает, однако по-другому пока не может — молодой, скрытный и не готовый делиться этой любовью ни с кем, тщательно сберегая ее в тайне. На цыпочках крадется по расчищенной дорожке к воротам, просачивается на улицу и переводит дух. Страшное позади, а впереди — вообще сущий кошмар. Кёнсу ловко прихватывает меховую накидку пальцами, тянет повыше, чтоб не болталась в ногах, и шустро припускает вниз по тропинке в западную часть деревни, примыкающую к Межлесью. В маленький дом на самом краю, где с недавних пор предпочло поселиться его глупое сердце. В чониновых окнах дребезжит слабый свет и Кёнсу жутко этому радуется. Он-то боялся, что придется Чонина будить и с бухты-барахты признаваться в любви сонному, ворчливому альфе. А здесь тоже пронесло, слава богам. Кёнсу мчит, не останавливаясь, до самых входных дверей, секунду колеблется и барабанит кулаком по дереву. Выстукивает ритм, схожий с тем, что сейчас суматошно отбивается в груди. Чонин распахивает дверь спустя пару мгновений — его лицо шокированное и изумленное, но он разумно не выясняет причин, не спрашивает ничего, умудряясь выдавить из себя глухое: — Проходи. Кёнсу дважды просить не приходится. Он замерз, пока летел сюда, пару раз провалился ногой в сугроб и ему добротно сыпануло снега за шиворот, отчего по спине скользила противная ледяная струйка. Кёнсу переступает порог, осматривается кругом — внутри порядок, чистота и ничего лишнего. В печи задорно потрескивают поленья, на столе стоит кружка с заваренным травяным чаем и отложено шитье. Вероятно, до прихода Кёнсу альфа штопал свою рубаху. А еще вокруг пахнет Чонином. Пахнет резко и сильно, будто под дых бьет околдовывающей пряностью — Кёнсу дышит часто и неглубоко, опасаясь, что заволокший мысли аромат не даст сказать самое важное. То, ради чего он сбежал из дому и гнал во весь опор по деревне, боясь, что промедление и сомнения возобладают над решительностью. Чонин стоит позади — Кёнсу кожей ощущает, как его рассматривают с головы до ног, передергивает плечами и поворачивается к нему лицом, пусть даже перепуганное до смерти сердце где-то в пятках мешается. — Для чего ты здесь? — тут же интересуется Чонин, как только ловит на себе чужой взгляд. Спрашивает отчасти грубовато и резко, но Кёнсу знает, отчего именно так, а не иначе. Крылья его носа едва заметно трепещут, альфа принюхивается, стараясь видом любопытства не подавать. Учуял, что Кёнсу на пороге той самой поры топчется и наверняка не догадывается абсолютно, чего забыл сын вожака в полночь в его доме. Кёнсу дрожащими руками развязывает пояс накидки, стаскивает с плеч и оставляет на полу, переступая через нее, становясь на шаг ближе в Чонину. Тот, напротив, отступает от неожиданности ближе к двери, тяжело втягивает носом воздух и возмущенно открывает рот, собираясь, наверное, отчитать за непотребное поведение, однако Кёнсу его опережает, с трудом выдавливая ужасно смущающее: — Для тебя. Чониновы глаза распахиваются шире от непонимания и искреннего изумления. Кёнсу решает продолжить говорить, иначе точно перепугается окончательно и выскочит в окно, зарываясь головой в сугроб. Может, хоть там щеки остудит. — Не могу думать ни о чем, кроме тебя. — Ты в поре, — тихо говорит Чонин. — Не удивительно, что мысли путаются. — Нет. Так было и до нее. Давно, еще с весны. Я… — запинается Кёнсу, глотает комок в горле, затравленным взглядом прыгает по балкам над чониновой головой и мнет в пальцах рукав ночной рубахи. — В общем, вот, — как-то скомкано заканчивает свою речь и затихает, дрожа от озноба. — Может, чаю выпьешь? — неожиданно предлагает Чонин глухим голосом, а Кёнсу понимает — в признании он явно провалился с треском. Чонин или его не понял, или посчитал, что совсем уж омега ополоумел — приперся на ночь глядя почти голышом, мямлит что-то невразумительное, глотает нужные слова, говоря вместо них всякую чепуху. Еще и с течкой заявился, бесстыдник. Щеки горят огнем, живот ноет, а легкие сдавливает от обиды и бессилия. Кёнсу вскидывает раздраженный взгляд на ни в чем не повинного Чонина и хватается пальцами за шнуровку на груди. — Я не чаевничать пришел, — резко выпаливает и принимается бороться с узлом шнурка, закусив губу — только бы не разреветься со стыда. Дергает нитку туда-сюда до тех пор, пока ладонь успокаивающе не накрывает чужая — смуглая, большая и теплая. — Погоди, Кёнсу, — прерывает Чонин, а у того дрожь по телу волной прокатывается всего лишь из-за произнесенного чужим голосом имени. — Не нужно. Я ведь тоже давно, еще с весны… Кёнсу всматривается в чониново лицо с подозрением, не разрешая себе радоваться или вообразить невесть что. — Честно? — по-детски наивно переспрашивает, зачарованно поймав золотистые искорки в темных глазах напротив. — Клянусь, — подтверждает Чонин, поглаживая узкую ладонь пальцем, выводя лаской полукружья. — Тогда почему?.. — Боялся. Твой отец меня пригласил в свой дом, приютил, помог обжиться и доверился, а я, чужак, на его сына позарился. Так много раз собирался поговорить с ним, а потом представлял все, что он выгонит меня из деревни сразу же, как узнает, — сбивчиво тараторит Чонин, сжав крепче пальцы Кёнсу. — Лучше уж так, издалека тебя видеть, чем вовсе лишиться. У Кёнсу сердце крошит ребра, а колени совсем слабые стали, и он одним усилием воли держится ровно, не падая в чониновы объятия. Хотя очень хочется. Его запах дразнится, пьянит пряностью и возбуждает так, что Кёнсу до боли стискивает бедра и внимательно слушает, пока сознание милосердно позволяет и держит голову над водой. — А еще я северный. С нами вечно какие-то беды случаются, — выдыхает Чонин сбивчиво. — Я одну уже пережил. Вторую не сумею. Не хочу обрекать тебя на… — А я хочу. Всего тебя хочу, с бедами, со страхами, — перебивает его шепотом Кёнсу, отступает на полшага и развязывает шнуровку на груди, показывая немного бледной кожи и острых ключиц. В нем сейчас смелости куда больше, нежели страха, а после чонинового признания ему вообще все нипочем. Только бы с Чонином. Тот неосознанно следит за его пальцами, ласкает взглядом тонкую шею, оголившиеся плечи, потом спохватывается и вскидывает голову, смотря прямо в глаза. — Ты не понимаешь, что творишь, — отчаянно шепчет, из последних сил сопротивляясь соблазну. — Понимаю. Знаю, на что иду. Сердце тебя выбрало. Совсем оно дрянное, наверное, раз не хочет угомониться и переждать, — мягко возражает Кёнсу, мгновенье держит почти сползшую рубашку пальцами, а затем отпускает. Та с едва слышным шорохом падает на пол, уши и щеки Кёнсу полыхают ярко-алым, а Чонин отвести потемневший взгляд от обнаженного тела перед собой не может. Взволнованно выдыхает воздух, с присвистом, смотрит на молочную кожу, тяжело вздымающуюся грудь, подрагивающий живот и мягкие округлые бедра. Смыкает веки, замирает посреди комнаты и собирается с духом, чтобы убедить Кёнсу одуматься, одеться, а после сопроводить его домой в целости и сохранности. Для чонинова сердца все это — перебор. Беззащитный, желанный омега без одежды в поре — вообще нечто немыслимое. Чонин так глубоко занят мыслями и приведением встрепенувшихся чувств в надлежащий порядок, что пропускает момент, когда Кёнсу оказывается рядом. Ощущает его горячее дыхание на шее, распахивает глаза и видит, как тот бережно перехватывает пальцами его руку, трогает губами открытую ладонь, помечает поцелуем линии и кладет ее себе на шею. Кожа под пальцами гладкая, нежная и покрыта мурашками. Кёнсу весь дрожит от холода, но упрямится, прямого взгляда не отводит, дышит часто и щенком ластится под руку. Чонин легонько обводит шершавыми подушечками контур плеча, ведет до локтя и совсем забывает, что собирался сказать, когда Кёнсу тихонько всхлипывает от мучительной ласки. Связные слова с языка срываются прочь, а Кёнсу запускает ледяные ладони под чонинову рубаху. Чужие мышцы твердые, стальные, кожа пылает под нежными прикосновениями. К Чонину отчаянно хочется прижаться, приклеиться к нему намертво, согреться в его объятиях. Чонина так сильно хочется, что от этого физически больно. Кёнсу даже не представляет, как и жил-то раньше, без его трепетных прикосновений, без его запаха, без его взгляда. Без него вообще. — Кёнсу… — Чонин предпринимает последнюю попытку образумить их обоих, но тот только качает головой и настойчиво тянет его рубаху вверх, потому как безумно хочется кожа к коже, без лишних помех. Чонин послушно поднимает руки, кладет ненужную одежду на стол и задыхается от неожиданности — Кёнсу трогает губами его грудь, целует жадно, трется носом и как-то забавно фырчит, собственнически стискивая руками крепкие бока. Перед глазами Чонина маячит торчащий из чужой макушки хохолок, ресницы Кёнсу щекочут кожу, а губы с каждым последующим прикосновением оставляют на теле незаживающие ожоги. Он будто намеревается альфу всего исцеловать, пометить, потому так отчаянно прижимается лицом, дышит рвано и молчит, словно боится, что лишнее слово может все напрочь разрушить. Меж бедер липко и противно, Кёнсу ведет от пряного запаха, горчащего на языке, и он ощущает, как пора окончательно вступает в свои права, заволакивая разум и отчаянно требуя Чонина. Чтобы везде и всюду, чтобы ни за что не отпускал. А влюбленное сердце бьется сумасшедше под ребрами, категорично желая сказать то, о чем Кёнсу в самом начале так неуклюже скомкал и умолчал. Как скомкал и Чонин. Однако по глазам все заметно. В них, бездонно-черных, северных — миллиарды звезд, искорки летнего костра, пронзительная нежность и любовь, отчего Кёнсу захлебывается воздухом и невообразимыми чувствами. Он смотрит на Чонина одно бесконечное мгновение, приподнимается на носочки и прижимается ртом к его мягким губам. Чониновы руки стальной хваткой ложатся на поясницу, он сгребает Кёнсу в охапку и целует уже смелее, покусывая нежные губы. Кёнсу тоненько всхлипывает, легкие горят огнем, а внутренности сжимаются в ноющий, томный клубок. Между ягодиц влажно, и Кёнсу непременно постеснялся бы своего жаждущего чониновой ласки тела, если бы ненароком не притерся промежностью к его бедру и не простонал сладко в поцелуй. Спазмом скрутило живот, а колкая волна мигом промчалась от ягодиц к загривку, вновь пустив по спине мурашки. Ощущение было невероятным — до красных пляшущих кругов и до закушенной до боли губы. Кёнсу видит, что Чонин прикладывает невообразимые усилия, держит себя в руках и обходится с ним так, словно тот соткан из тончайшей серебряной паутины. Одно неверное, грубое движение — исчезнет. Кёнсу целует чужие губы, робко прикасаясь языком, пока бледные пальцы, дрожа, развязывают пояс чониновых штанов. Чонин разрывает поцелуй, проходится взглядом по лицу Кёнсу, вглядывается в огромные глаза, проводит большим пальцем по щеке и улыбается, когда раскрасневшийся Кёнсу льнет к ладони, довольно жмурясь. И окончательно смиряется с тем, что этот упрямый омега домой возвращаться не собирается. И слова свои забирать тоже не спешит. Чонин не знает, отчего у богов к проклятому северному вдруг столько милости. И почему они охотно благоволят его любви, раньше казавшейся сумасшедшей невозможностью. Кёнсу спиной укладывается на кровать и тянет Чонина за собой. Тот, тяжелый и горячий, ложится сверху, меж разведенных ног, подминает под себя, размечает поцелуями лицо. Каждое веко, длинные ресницы, лоб у самой кромки пахнущих душистым мылом волос, щеки, переносицу, уголок губ, подбородок, а еще родинку около мочки ласкает языком. Кёнсу улыбается, дышит через раз или вовсе забывает об этом, когда поцелуи опускаются ниже, на плечи, грудь и розовые окружности сосков. — Люблю, — шепчет Кёнсу едва слышно и встречается с чониновым взглядом. Потемневшим, чуточку диким. Северным, от чего дрожь по телу прокатывается и сердце заходится. — Люблю, — повторяет уже в его губы. — Так боялся, что прогонишь, — говорит неожиданно и нервно смеется. — Боялся, что все напрасно. Чонин шепчет свое «люблю» в мягкий живот, водит губами вокруг пупка, ласкает языком, стискивает руками бедра и жмется щекой к бледной коже, успокаивая разбушевавшееся, нетерпеливое нутро. Чтобы потом продолжить целовать, гладить и покусывать. Помечать и присваивать россыпь незаметных родинок, обжигать горячим дыханием бедра и касаться их же губами. Кёнсу тает, растворяется, рассыпается на крохотные песчинки и отдается на милость чониновым губам и рукам. Умирает от любви и воскресает вновь под исцеляющими поцелуями. Робко трогает пальцами мощные пластины груди, ведет по животу и обхватывает ладонью член, поблескивающий от смазки. Осторожно проводит раз, другой, чтобы ненароком не причинить боли и не сделать по неумению что-то не так. Чонин упирается взмокшим лбом к его плечу и стонет — низко, утробно, чувственно. Кёнсу сходит с ума и осознает вдруг, что терпеть больше не может. Двигается, трется, прижимается крепче, целует смуглые плечи, заглядывает в черные глаза. Чонин откликается на просьбу, нежно прикасается губами к кончику носа, пока его пальцы ведут щекотную линию по боку, бедру, оглаживают поясницу и ложатся на ягодицы. Кёнсу стон не сдерживает, да и не собирается стесняться откровенности. Все происходящее прекрасно, естественно и по любви, что взволнованно стучит в сердце. Чониновы пальцы скользят по влажной ложбинке меж ягодиц, гладят, растирают и вновь оглаживают, пока его губы заняты подсчетом бледных веснушек на чужих щеках. Кёнсу самую малость больно и бесконечно хорошо — живот сводит судорогой, пальцы на ногах поджимаются, а огненная лента оплетает ходящую ходуном грудь. Он тяжело сглатывает, целует Чонина, покусывает его губы, любуется лицом и вновь приникает ртом к его, не сумев сдержать на языке очередное признание. Чонин — северный волк, согласно древним легендам — дикий и необузданный, — однако Кёнсу еще никогда не чувствовал себя безопасней, чем в его объятиях. Чонин толкается неспешно, находя ладони Кёнсу, сплетая их пальцы и касаясь поцелуем его виска. Он знает, что делает, а Кёнсу ему сознательно доверяется. С каждым толчком двигается все уверенней и глубже, выбивая из Кёнсу сперва слабые постанывания, а после внезапного резкого проникновения громкий крик. У Кёнсу белые круги перед глазами, чониновы руки на бедрах, губы на исцелованной шее и разрывающая на куски любовь в груди. Обжигающие ладони мнут бледные ягодицы до легкой боли, переходят на сведенные судорогой бедра — Чонин подхватывает ногу Кёнсу, закидывает на свое плечо и вылизывает коленку. Смотрит безумно, страстно, насквозь прожигает почерневшими глазами. Кёнсу испуганно хватается за чониновы плечи, сжимая кожу до синяков. Ему кажется, что он куда-то непременно упадет и исчезнет, если под руками не будет крепкой опоры. Чонин то толкается быстро, рвано бьется худыми бедрами, не позволяя Кёнсу даже вздохнуть, то почти замирает, входя до упора. Дает себе немного времени перевести дух, поцеловать манящие искусанные губы, нежно убрать взмокшую прядь волос за ухо, прошептать что-то бессвязное, но такое, от чего Кёнсу дрожит всем телом и думает, что любить его еще сильнее — просто невозможно. Чонинов член глубоко, трет чувствительные стенки, и Кёнсу зажмуривается сильно, сквозь пелену возбуждения предполагая, что не вынесет больше этой сладкой пытки, умрет и растворится в воздухе, а Чонин вдруг останавливается и отстраняется. Разомлевшее, разгоряченное тело Кёнсу тянется за ним. Он упирается коленями в кровать, за пояс поднимает Кёнсу, прикусывает зубами ключицу, и глухо рычит, опять толкаясь. Сильно, резко, куда глубже, чем прежде. Еще и пальцами трогает чужой член, цепляет кожицу, обводит подушечкой влажную головку, второй рукой стискивая сминая спину и дыша сдавленно в шею. Кёнсу теряется, мечется в его объятиях, стонет, всхлипывает, кусает губу, вновь и вновь сходя с ума. Чувственно шепчет чужое имя, зарывается пальцами в волосы на затылке, тычется носом в щеку. А затем все заканчивается. Мир вспыхивает цветным калейдоскопом, кружится хаотично, а Кёнсу обессиленно вжимается лбом в чониново плечо, безостановочно дрожа. Чонин выскальзывает из него за мгновенье до, протяжно хрипит и кончает следом. Кёнсу смотрит на него из-под ресниц, запоминает каждый тихий вздох, каждый звук, все ленивые движения. Чонин нестерпимо, до ноющей боли в груди красивый, родной и желанный. Такой, что Кёнсу непременно попросил бы еще близости, если бы не сон, внезапно наскочивший и настойчиво потянувший за собой. Будто в яму ухнул. Раз! — и темнота, наполненная любимым пряным запахом и ласковым шепотом в плечо. Просыпается Кёнсу так же резко, выныривая из неясного сновидения, ощущая легкие поцелуи, размечающие каждый позвонок на спине. Он хлопает ресницами, сгоняя сонную пелену, улыбается счастливо и ерзает от щекотки, потому что чья-то горячая рука выводит невесомые линии на боку, медленно опускаясь на ягодицы. Тело какое-то чужое совсем — мышцы приятно ноют и не желают шевелиться, бедра надежно спрятаны под одеялом, зато в голове наконец-то прояснилось. Воспоминания накатывают одно за одним, Кёнсу поражается собственной храбрости и стыдится стонов и выкриков. А еще вспоминает, что признался. Несколько раз сказал о том, что любит, услышал это же в ответ и теперь грудь распирало от щемящей нежности. Чонин — его. Целиком и полностью. Он поворачивается на бок — Чонин сидит рядом, от него пахнет улицей и снегом. Он полностью одет, а щеки поддеты морозным румянцем. Кёнсу улыбается широко, потягивается, ловит его ладонь, целует костяшки и согревает дыханием холодную кожу. — Где ты был? — Ходил к твоему отцу, — как-то просто сообщает ему Чонин, а Кёнсу мгновенно вскидывается, расширив глаза от испуга. — И… как? — Нормально, — Чонин, казалось, все еще не мог во что-то поверить и осознать, улыбался мечтательно и невозможно ярко — Кёнсу жутко хотелось попробовать эту улыбку губами. — Он все понял сам. Наказал беречь и любить, раз такое дело. А тебе передал, чтоб вернулся домой к обеду. Кёнсу одно долгое мгновенье раздумывает над отцовским ответом, складывает одно к одному, выдыхает облегченно и падает обратно на кровать. Счастье стучит в висках и гонит по венам с густой кровью, он смеется и ощущает, как чониновы губы прижимаются к голому плечу. Он верит, что Чонин любит и сбережет. Потому что он читал однажды одну позабытую легенду о северных волках, совсем не страшную и безысходную. Обнадеживающую. Об их честности, верности и бескрайней любви, прошедшей сквозь время.