Бумажное сердце

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Призраки прошлого жрут изнутри. Минсоку кажется, что его сердце бумажное, как оставшееся с их первой встречи оригами, которое у него лежит во внутреннем нагрудном кармане. Оно рвётся. А он старательно прижимает трепещущее сердце ладонью и боится, что сделает только хуже. Что обрывки сердца просто на время склеятся между собой, случайно придавленные ладонью.        И что потом будет стократ больнее, когда они рассыплются, а ветер подхватит лёгкие кусочки бумаги и потащит позёмкой по земле. И ничего не останется от его тёплого сердца, согревающего вопреки всему.        А может, лучше без него? Без греющего, тёплого? Может, ну его? Пусть станет холодным кусочком льдистой изморози, и тогда не будет так больно гореть в груди? Будет совсем не больно, и не рассыплется прахом былого сложенная в несколько раз бумага в форме сердца. — Минсок, к тебе посетитель. Это тот парень, который под реанимацией день и ночь дежурил. Красивый, — медсестра подмигивает Минсоку понимающе и улыбается.        Непослушные пальцы впиваются в больничные простыни с такой силой, что слышен хруст или треск. То ли занемевших суставов, то ли рвущейся простыни. Минсок не знает, кто тот парень, что пришёл к нему, но ему даже немного интересно. Потому что за две недели, проведённые в реанимации, он слышал о нём. Слышал, но не видел.        И потом медсестра говорила, что дежуривший под его дверями парень всё мялся и никак не решался войти. Тогда-то она и предположила, что они встречаются, но обещала хранить тайну. А Минсок, прикованный к постели, молча ждал, когда таинственный незнакомец решится войти.        Время шло, он медленно восстанавливался, на горизонте замаячила скорая выписка, потому что деньги были на исходе. Минсок усмехается, понимая, что всё отложенное на отпуск и покупку мотоцикла он спустил здесь, когда страховка перестала покрывать его пребывание в стенах больницы.        В дверь входит высокий смуглый парень. И впрямь красивый, не обманула. Вот только лицо кажется смутно знакомым, и Минсок дёргается, как от пощёчины, когда вспоминает эти черты. Так же выглядел склонившийся над ним человек, который его сбил.        Минсок задерживается взглядом на родинках на лице и думает, что он больной на голову, если с таким интересом рассматривает парня, который едва его не убил. Но незнакомец не бросил его искалеченного на асфальте, не позволил снегу засыпать его тело.        Минсок молчит, не находя слов, он бы закричал, но всё бессмысленно. Криком ничего не изменишь, извинения не помогут срастись изломанным костям. Это осталось в прошлом. Парень осторожно садится на край кровати и кусает губы. тоже не знает, с чего начать. — Прости. — Не надо, — у Минсока во рту горечь, а в груди змея ворочается. — Как тебя зовут? — Ёнгук. А тебя Минсок.        Повисает неловкое молчание. Ёнгук протягивает на раскрытой ладони бумажное сердце и наконец поднимает глаза. И Минсок видит на их дне беспокойство, вину, ужас, осознание, стыд. Смесь чувств и эмоций. Он будто воочию наблюдает, как Ёнгук часами ждёт новостей из операционной, как мечется за закрытыми дверями реанимации, не находя себе места, как мнётся под его дверью, не решаясь войти.        Дрожащей рукой Минсок тянется к простому бумажному сердечку с не очень ровными линиями сгиба, словно его создавали впопыхах или в состоянии нервной нестабильности. Но это греет. Ёнгук осторожно подцепляет его руку и вкладывает сердечко в ладонь, загибая непослушные пальцы. — Спасибо, что не бросил, — шепчет Минсок дрогнувшим голосом и мнёт в руках многострадальную простыню. — Я бы себя никогда не простил.        Он приходит каждый день. А Минсок не знает, рад или нет. Но каждый раз сердце замирает, а потом пускается вскачь. Ноги медленно восстанавливаются, и вопреки всему Минсок делает шаги, хоть каждый шаг приносит боль и отчаяние. Но, усмехаясь, он считает себя русалочкой из сказки Андерсена, и делает новые шаги, сжимая зубы от приступов новой боли.        Но каждый шаг — не только боль, это уверенность, что он не калека. Глядя на инвалидное кресло, он улыбается всё чаще, потому что может сам дойти до душа, может сам, без чужой помощи, справиться с элементарными вещами, о которых люди не отдают себе отчёта, когда здоровы.        Ёнгук приходит каждый день. Приносит книги, фрукты, выгуливает Минсока, которому опостылела палата, но и инвалидная коляска его доводит едва ли не до слёз. Но он терпит ради получаса на свежем воздухе даже скрип колёс и то, что у него стоит кто-то за спиной. Хотя он не позволял никому раньше, в прежней жизни.        От Ёнгука тепло. И как бы Минсок не силился, возненавидеть его не получалось. Хоть он и был живым напоминанием о том дне. Самом страшном, когда к боли добавилось полное отчаянье, снежными комьями залепившее лицо.        И руки Ёнгука тёплые, когда он помогает Минсоку подняться с кресла и сделать несколько шагов. Скрип снега под ногами — такая ерунда, а Минсок в душе поёт и почти визжит от счастья. Потому что это жизнь, а не тихий писк кардиомонитора и не запах лекарств.        Даже сам Ёнгук не столько воспоминание о боли и скоротечности жизни, сколько мысли о тёплых руках и не менее тёплом взгляде. И Минсок немного мазохист, потому что хочет, чтобы эти шершавые ладони касались его чаще. И ещё вопрос, кто теряется под взаимным взглядом больше.        А когда Ёнгук инстинктивно прижимает покачнувшегося Минсока к себе, Минсок думает не о пронзившей тело боли, а о сумасшедшее стучащем под его ладонью сердце, о родинке под глазом и на носу, о полных губах и печальных глазах, которые преображаются от улыбки. — Что будешь делать после выписки? — Вернусь домой. Я здесь выходные проводил… — голос подводит, и Минсок сменяет тему: — Придёшь меня проводить?        Минсоку, если честно, совсем не хочется уезжать. И всему виной Ёнгук, от голоса которого внутри вибрирует и разливается тепло, от чьих прикосновений, совершенно невинных жарко и томительно. Но надо возвращаться, хотя Минсок бы остался, попроси он его. — Приду.        До отправления поезда остаются считанные минуты. Минсок прижимается лбом к холодному стеклу и воспалёнными глазами смотрит на перрон. На секунду кажется, что он видит Ёнгука среди толпы провожающих и пассажиров, но, скорее всего, он попросту ошибся.        Кто он ему? Ошибка. Попавший под его колёса человек. Просто никто. В груди больно жжётся, разливается подтаявшим куском льда по грудине, а в солнечном сплетении каменная змея вновь шевелится, тревожа бумажное сердце, что ещё бьётся, хотя и рассыпается бумажной крошкой. — Провожающие, просьба покинуть вагон.        Минсок окидывает взглядом пустое купе и со злостью вытирает выступившие на глаза слёзы. Он откручивает крышку и припадает к горлышку бутылки. Но минералка застревает в горле, и он прижимает ладонь ко рту, стараясь погасить рвотный позыв.        Мыслить трезво не выходит, и вода не притупляет прорастающую в душе истерику. Он бьёт в стену несколько раз, чтобы боль отрезвила, привела в себя. В купе стучит проводник и поясняет, что если он не прекратит буянить, его ссадят. Минсок лишь криво усмехается и падает на сиденье, глядя на выступающие на сбитых костяшках пальцев капельки крови.        Чего он ждал? О чём мечтал? Совсем идиот. С чего он взял, что Ёнгук придёт? Наоборот, выдохнет спокойно, распрощавшись со своей ошибкой, стоившей пары седых волосков на виске. Самое страшное — это даже не разочарование в чужих пустых обещаниях, а в своей наивности. Он почти поверил в чудо. Напрасно. Поезд трогается, и Минсок ложится, вытягиваясь в полный рост, чтобы не видеть, как медленно тает город, принесший страдания. Ветер неверия отрывает от бумажного сердца новые куски, не остаётся почти ничего. Минсок прижимает ладони к груди и кусает губы.        Счастливого конца не существует, всё враки, ложь. С самого детства вбивают о том, что жили долго и счастливо, но этого не существует. Это миф, мечта, красивая сказка. Он обещает себе больше не быть таким наивным, больше не верить чужим обещаниям, больше не…        Не в силах лежать, Минсок садится мазнув мутным взглядом по тёмному стеклу, в котором больше он отражается, чем проплывающий пейзаж, он отворачивается, но потом вновь возвращается к темноте за окном. Внутри так же пусто, как и в купе, вместо сердца ещё чуть-чуть и останется зияющая дыра, которую он создал сам. Своими руками и наивными мечтами.        Минсок роняет голову на скрещённые на столе руки. Прошлое уплывает назад, как тот город. Остаётся позади, лишь смутным воспоминанием спустя годы напомнит о себе. — Всё равно в конце концов мы остаёмся одни. О чём ты мечтал, глупый Ким Минсок? — с горечью произносит Минсок, кусая губы.        Мысль о том, чтобы постелить постель, претит. Холодные простыни, с запахом почти как в больнице, вызывают лишь очередной приступ тошноты. Пора угомонить призраков прошлого и несбывшихся надежд, иначе они сожрут его. Но не выходит.        Минсок забывается зыбким сном, а когда открывает глаза, лишь болезненно морщится, и поджимает дрожащую нижнюю губу. Идиотская надежда на то, что неспроста сердце Ёнгука выплясывало под его ладонью, привела его к галлюцинациям. Ярким, красочным. Даже купе словно наполнено ароматом его парфюма. — Извини, я не смог проститься. — Ерунда.        Врёт же, самому от себя мерзко и противно, но в груди ещё пульсирует остаточный клочок его бумажного сердца. Вот-вот сорвётся и растает, навсегда оставив в груди незаживающую чёрную дыру. Даже кровь больше не согревает тело своим бегом, Минсоку холодно, и он зябко сжимает мёрзнущие пальцы. — Хотел сказать, как ты мне важен, и как мне плохо, оттого, что я сделал с тобой. Но… если бы не тот случай, я бы так и не узнал тебя, а мир бы стал беднее. Я влюбился, совершенно неожиданно для себя… — Глупости.        Слова, которые хотелось слышать, мягкие, словно плюшевый плед, тёплые, как сам Ёнгук, полные обещания и веры в чудо. Минсок дёргает щекой и прикусывает её изнутри, ощущая, как сердце медленно рассыпается. — Я хотел сказать «останься», но тоже не смог. — Пустяки. — Я столько хотел сказать, но не посмел…        На языке горечь, и горло сводит невидимой рукой. Не так себе Минсок представлял выходные, затянувшиеся на долгие месяцы. На замёрзшие пальцы ложится тёплая шершавая ладонь Ёнгука, и Минсок давится реальностью. — Ты не сон? — с надеждой спрашивает Минсок и протягивает руку, чтобы коснуться подушечками чужого лица. Трогает тонкий шрам на брови, лёгкую щетину на щеках, касается проколотой мочки, и начинает так отчётливо дрожать, что Ёнгук сгребает его в объятия, прижимая к себе. — Это, правда, ты? — Я, — улыбается Ёнгук и трётся губами о нос Минсока. — Я не мог позволить тебе просто так уехать. Не смог отпустить. Ты меня простишь? — Да.        Минсок прижимается к сухим губам Ёнгука с привкусом растаявшего на них снега, и понимает, что его бумажное сердце куда прочнее, чем он думал. А счастливый конец, всё-таки существует.