Нас в хрущёвке двое

Холодно в конце мая, ливень недавно прошёлся по лицам прохожих хлёсткими порывами капель, оставляя на щеках алые побаливающие пятна и свои слёзы. Дома здесь пестрят давно выцветшей и облупившейся резной архитектурой, и сами эти здания хмурые, серые, невзрачные, такие же холодные, как май. Неприветливые дворы-колодцы с беспощадно и вечно обступающими их влажными желтоватыми стенами, молчащие и чёрные глазницы окон, откусанный клыками старых крыш рваный кусок вечернего неба, плывущего где-то очень высоко над головами, безоблачного и спокойного. Да, небо сегодня удивительно контрастное с общим мрачным и болезненным пейзажем, такое умиротворённое и тихое, нежное, сиреневое. Что-то в проплывающем мимо этом грубо отгрызенном куске небосвода есть такое, что заставляет запрокинуть голову вверх и глядеть в него, не омрачённого голыми и чёрными острыми сучьями деревьев — в этом влажном и мокром, тёмном, бесконечно тихом колодце не растёт ничего, что могло бы быть выше вон тех стареньких пионов на разрыхлённой клумбе под окнами первого этажа. Скамья мокрая. Краска облупилась, дерево влажное, можно пальцем сковырнуть. Воздух свеж и чист, ещё относительно светло. И штаны мокрые от сидения на намокшей скамейке. Тишину и шум ветра разбавляет перелив гитарных струн под длинными и тонкими пальцами в мозолях, мозолях от частой писанины. Гитарист в этом дворе только один, как и, в принципе, один из двух единственных молодых парней в этом тихом месте, и практически все обитатели двора-колодца, окна которых в него выходят, знают этого тощего и высокого блондина с растрёпанными волосами и косой ниже лопаток. Он уже свыкся с постоянными косыми взглядами здешних престарелых людей, свыкся и не обращает внимания, стараясь мыслить оптимистично и на каждое «пидорас» из шамкающей челюсти взмахивать рукой и отвечать «и вам не хворать». В конце концов, голос у него чудесный, да и поёт тихо. Из окон первых трёх этажей вполне хорошо слышно, но и не жаловался ведь никто. Чёрная куртка, красная рубашка в клетку, чёрные узкие брюки и кеды с белой шнуровкой и белой подошвой. Это Коля. Коля Гоголь. Светлый и высокий чёртов энерджайзер с нескончаемым запасом энергии в заднице и наверняка с пружинами в ногах, ведь иначе его активность вкупе с оптимизмом не объяснить. Нет, не так: не объяснить его вечное стремление пройтись две с половиной остановки от университета до дома, пока сожитель его спокойно пользуется транспортом и не охоч до прогулок после пар. Окна первого этажа рядом с парадной открыты настежь. Окна большие, высокие, старые, от них всегда дует, потому на обшарпанном подоконнике всегда валяется плед или одеяло, чтоб подоткнуть сквозные щели. Окна снимаемой им и его товарищем однокомнатной квартиры, но открыты они не потому, что в пятнадцать градусов в комнате душно, а потому, что кое-кто забрал его ключи, не будем показывать пальцем, как говорится. А что ещё делать? Разбежаться негде, парень топтался на месте голодным волком, раскрыв окна с улицы, и пришлось ему попрыгать, пачкая брюки в светлой извёстке и царапая колено об острый угол подоконника, чтоб забраться внутрь. Ну, ему не привыкать. Наверняка наблюдающие за ним окрестят его особо наглым вором, а ещё вором беспросветно тупым, ведь каким нужно интеллектом обладать, чтоб пытаться обворовать студентов? Без слёз не взглянешь, сам еды с вещами только подкинешь. Не хотелось кушать, не хотелось есть, после пяти пар хотелось жрать всё, на что только взор падает, только огорчал этот взор совершенно пустой холодильник. Денег мало, буквально трёхсотка осталась до стипендии, но выбора в деньгах не было, выбор был за тем, на что эту несчастную нищенскую бумажку потратить: сходить в хороший, но далёкий магазин или пробежаться пять минут до ближайшего ларька с шавермой, чтоб на двоих потом её разрезать? Выбор лежал на Коле, ответственном за наполняемость холодильника все года проживания здесь, потому что оплата квартиры лежала на сожителе. Магазинные бич-пакеты всё-таки перевесили в этой борьбе чаш весов. Штука-две для него и нормальный пакет чего замороженного для второго, чтобы не мучился со своим желудком. И две пачки Парламента, раз хватило. Не жертвенность, а рациональное использование ресурсов и мудрые взгляды на будущее. В восемь вечера ещё светло. Тихая музыка старенькой гитары и негромкие напевы о звезде с солнечным именем, о яхте и парусе в ялтинском августе, о продавце кошмаров звучали уже около получаса, пока вдруг вдалеке не показалась тёмная фигура: это расстёгнутое и длинное чёрное пальто с белой рубашкой под ним и эту быструю бесшумную походку Коля научился различать уже года три как точно. Ну наконец-то. Федя несёт что-то в руке, что-то схожее с бутылками, и Гоголю кажется, что это нечто вроде извинения. Вечер пятницы ведь. У Фёдора прямые чёрные волосы до плеч, мешки под глазами и мертвецки бледная кожа, а ещё вечно чёрный прикид и выглядящие тяжёлыми ботинки. Мало спит, мало ест, заработал невроз, хроническую усталость, ему постоянно холодно, он часто мучается с болями в животе из-за всей той дряни, которой он питался на первом и втором курсе, но вместе с тем Федя прекрасный собеседник, хоть и жуткий социопат, да и просто хороший человек. Федя. Федя Достоевский. Прекрасным собеседником и хорошим человеком считает его только Коля Гоголь. Достоевский закуривает на полдороги, ещё даже не дойдя до его ожидающего. Дешёвые сигареты с мерзким на запах дымом, но на что уж хватило денег. У него сумка на плече и два «три топора» — портвейна 777 — в левой руке — никто из них никогда не напивался, но пригубить по паре бутылок никто не отказывался. А как иначе? Философию четвёртого курса филфака без принятия на грудь не понять даже профессорам, и даже палёная водка порой помогает мыслить более обширно, нежели мыслит человек трезвый. Уже несколько раз так было, что Фёдор курил, поставив опустошённую наполовину тёмно-зелёную бутылку клинского на скамью рядом с собой, был одет в майку-алкоголичку и читал вместе с этим психологические анализы Фрейда или Кафку, закинув ногу на ногу. Его образ был весьма запоминающимся, когда летом он выходил на улицу по вечерам, читая классику под звуки гитары рядом: белая майка с чёрной растянутой кофтой, накинутой сверху, увесистый крест, свисающий с цепочки на выпирающую рёбрами грудь, чёрные штаны с рваными коленями и всё те же неизменные берцы. Он порой сидел, раздвинув ноги и поставив локоть на колено, подпирая кулаком щёку, умудряясь держать ровно книгу на втором колене и пальцами второй руки тарабанить по бутылке. Под «три топора» понимание тяжёлого языка шло гораздо легче, гитара же фоном с её люменовским «Гореть» расслабляла и не давала по несколько минут бессознательно пялиться в одну страницу, когда потерял суть прочитанного и тупишь в пустоту. Фёдор верующим не был, но крест носил. Просто так. Не говорил причины. Он, крест, и сейчас на нём, просто закинут под рубашку. Его приветствуют три громко сыгранных гитарных аккорда и укоризненный взгляд с ухмылкой, на что приходится только виновато сломать губы в кривой улыбке и развести руками в сторону, протягивая одну из бутылок. — Николай, душа моя, рад видеть вас снова, — освобождённая от бутылок рука прячется в глубокий карман, Фёдор смотрит на Колю сверху вниз, зажав сигарету зубами. — Фёдор, золотце ненаглядное, моё почтение, — Гоголь разводит руками, коротко кивая головой в знак приветствия, и кладёт одну руку на скамью обратно, другую — на корпус гитары. Его светлая коса свешивается с плеча и совсем чуть-чуть не достаёт до ног, его красная рубашка складками уходит под брюки с ремнём. — Извольте подвинуться, блять, уважаемый, — его тонкие и в порезах от бумаги бледные пальцы, покрасневшие на фалангах, сжимают сигарету и вынимают изо рта, а голос его хрипл и низок от многолетней пагубной привычки. — А не охуели ль Вы со своими запросами, милейший? На землю-матушку присядете — не обломитесь, — Гоголь усмехается, и по сравнению с голосом Фёдора его голос высокий и звонкий. Парень начал курить гораздо позже, чем Достоевский, хотя сначала порицал курение. Сначала порицал, да, потом смирился и стал молчать, а спустя два года сам впервые попросил закурить. Ему нравится дым — и чёрт с ним. Он убивал слова сначала, от него голова кругом, но Коля вскоре привык. — Не имею ни малейшего понятия, как мне теперь выслужиться, чтобы этими злосчастными ключами мне ночью глотку не вспороли, — Фёдор выпускает дым изо рта серой струйкой вверх, прямо в нежное сиреневое небо, и присаживается рядом на пальто, откинувшись спиной на скрипящую спинку скамьи и запрокинув голову. — Тебе просто повезло, что на улице не минусовая температура, иначе, клянусь, я сорвал бы тебе пару своим появлением и требованием казнить тебя к чёрту. — Куда уж нам, простолюдинам, — Фёдор усмехается, затягиваясь сигаретой снова. Тяжёлая сумка ставится на скамью рядом, острое плечо растирается. Гоголь порой всерьёз удивлялся, как Достоевский, таская такие многотомники с собой, ничего себе не вывихнул и не сломал. — Вы у нас, Николай, театральных дел мастер, от ваших заявлений и до настоящей казни недалеко. — Уж не утрируйте, я вас умоляю, Фёдор, вы у нас чистокровный дворянин, никакое лезвие на вас никто не поднимет. Да и о какой казни может идти речь? О казни бумажным листом? — это было явным кивком на то, что Федя постоянно режет себе руки о книжные страницы, и настолько постоянно, что уже перестал обращать внимание на кровоточащие полоски на пальцах и ладонях. Бледная и тонкая кожа легко повреждается и темнеет синяками от незначительного давления, но Фёдор тем не менее, приложив усилие, открывает бутылку одной рукой, надавив ладонью на крышку. Мусорного ведра поблизости не наблюдается, это нужно встать и пройти до следующей парадной, потому он убирает её в карман пальто к остальным старым крышкам. Выпирающий на шее кадык дёрнулся при глотке. — По охуительно тонкому льду ходите, Николай. — Не только хожу, но и танцую на нём. Коля как бы не пытался и как бы хоть чуть-чуть физически не был сильнее, но открывать крышки бутылок руками не умел вообще — больно резал ладони об острые края. Что поделать, у Фёдора слишком высокий болевой порог, как многие из его окружения могли понять: сильные порезы и ушибы только противно ныли, по его словам, боли в животе доставляли лишь небольшой дискомфорт, при котором парень спокойно ходил, двигался, чем-то занимался. «Коль, отойди, — сказал он как-то на днях стоящему возле кухонных ящиков товарищу, — ну или пластырь сам достань». Первая мысль — из пальцев снова выскользнул нож и резанул по фаланге, ничего необычного. Реальность оказалась гораздо более жёсткой: Федя случайно толкнул локтем подставку для ножей и полоснул мясницким ножом по всей тыльной стороне ладони. У него, блять, рукав тёмной его водолазки пропитался кровью, а ему пластырь подайте. Да он буквально в тот же вечер катался в карете скорой, чтобы ему зашили этот ужас, а то видны сухожилия сквозь кровавые разводы на коже, а ему пластырь, блять, дайте. Подайте, твою мать. Благо, что он левой рукой пишет, правую повредить не так страшно. Он держит пальцами правой руки сейчас сигарету, глубоко вздыхая и прикладывая левую ладонь к шее, хрустя позвонками. — Чермак заебал… — устало и хрипло произносит он, затягиваясь сигаретой вновь. Чермак — его преподаватель отечественной литературы, и куратор его группы по совместительству, и тот, кто должен будет заверить его дипломную работу, и тот, с кем Федя пил коньяк. Но он заебал. — Придирается к мелочам. То исправь, это исправь, то подпиши, это убери. Рожу свою от меня убери, блять. — Фёдор Михайлович, не жалуйтесь, ради бога, Чермак этот ваш только добра вам желает, чтоб комиссия не нашла, до чего докопаться, — Гоголь открывает свою бутылку посредством удара крышкой об угол скамейки, чтоб слетела, и она слетает, описывает в воздухе кривой круг и ловится второй рукой. Делает сразу несколько глотков залпом, встряхнув после головой, со звоном отставив на брусчатку бутылку под ноги и снова взявшись за гитару, проведя пальцами по струнам. Взбодрился. — Да что б вы понимали, Николай Васильевич, — Достоевский хрипло, почти басом, усмехается и откашливается в руку, вдыхая воздух через зубы и снова затягиваясь, оставляя сигарету во рту и пряча замёрзшие руки в карманы пальто. — А как ваши дела на филологической кафедре? Скучаете-с, позвольте догадаться? — С нашим Кукольником соскучишься, — Гоголь наигрывает на гитаре тихие и лёгкие аккорды чего-то знакомого. — Ни дать, ни взять, и не «блядь», между прочим, говорить принято, а «порядочная куртизанка». Словом, нет, отнюдь не скучаю. — Позвольте, Николай, я и не имел в виду сказанное мною «блять» в качестве порядочной куртизанки. Исключительно через букву «т». — А вы легки на помине, Фёдор. Один продолжает курить, второй молча перебирает пальцами струны. Что-то знакомое, что-то знакомое… Эта мелодия крутится в голове Достоевского уже минут пять и всё никак не вспомнится — он голоден и жутко устал, мозги работают плохо, а ему ещё кучу материала для исправления зачёркнутых Чермаком абзацев искать в этих библиотечных многотомниках. Ну, он всё успеет за выходные. Наверное. Ох, блять, в голове щёлкнула знакомая мелодия, после того как Гоголь начал напевать. Глупо было не понять сразу, особенно в сочетании с упоминанием фамилии декана. Кукольник. Вся его, Коли, группа попала к этому настоящему колдуну, который загубил таких, как они, не одного и управляет ими, словно куклами, в час ночной, когда они вспоминают о недоделанных биографических анализах и художественных переводах зарубежной поэзии в часу эдак третьем ночи, просыпаясь в холодном поту. Серьёзно, это всё происходит, как в страшном сне, и очень опасно находиться рядом с забывшими что-то сделать в домашней работе и вспомнившими об этом только ночью филологами. — Иронично, — хрипит Фёдор, улыбнувшись уголком губ, и Гоголь, повернув к нему голову, улыбнулся тоже, глянув в тёмные глаза. На самом деле, у Достоевского глаза невероятно чудесного цвета: вроде и карие, а вроде и… с отливом тёмного фиолетового. У Коли глаза обычные, светлые, под стать блондину, только левый глаз несколько светлее правого: от левой брови до щеки у него есть тонкий, темнее, чем кожа, шрам через глаз, и из-за этого правый стопроцентный, у левого же минус… какой-то там весьма приличный минус, проще говоря. Травма юности, о которой парень не любил говорить. Отшучивался, отмалчивался. Знал только Федя. Коля, собственно, из-за этого и умудрился выбить для себя комнату в общаге на первом курсе, лишь бы не быть рядом с отчим домом. Со второго курса они снимают здесь квартиру вместе уже на протяжении трёх лет, скидываясь со стипендий, и должность старосты Гоголя не раз помогала оставить денег ещё и на еду. Обжились, в общем. — Тёмный, мрачный коридор… — Коля улыбнулся, откинувшись на спинку скамьи, после того как глотнул из бутылки и поставил на брусчатку под ноги обратно. Играет он на гитаре хорошо, безусловно, на первом курсе в своём общежитии он был душой вечерних посиделок, когда нужно готовиться к завтрашним парам, но этого, конечно же, никто не делал. — Я на цыпочках, как вор, пробираюсь, чуть дыша, чтобы не спугнуть… — Тех, кто спит уже давно, тех, кому не всё равно, зачем вы в холодильник во втором часу ночи заглядываете, не правда ли, Николай? — Гоголь смеётся и носком своей обуви пинает Фёдора по одному его берцу чисто символически, чтоб не менял слова песни. Федя, что вполне естественно, просто шуткует. У них в их древнем холодильнике шаром вечно покати, а открывают его по ночам, чтоб не включать свет на кухне, а освещать кухонные ящики и стол светом из холодильника. — Конечно, конечно, — Коля правда играет замечательно. Он может говорить с кем-то или думать о чём-то своём, но с порядка аккордов не сбиться. Умение играть на гитаре не раз помогало ему показаться хорошим мальчиком в глазах преподавателей, стоило поучаствовать в каком-нибудь очередном конкурсе талантов и прогулять пары, зато быть активистом и вообще молодчиком с автоматами за участие хуй знает где. — А вы, Фёдор, из-за бессонницы в час ночной облик не меняете ли? Хотя, позвольте, не вижу смысла спрашивать, я и так знаю ответ: жуткий и белокожий, бескровный вурдалак с чёрными, подобно воронову перу, патлами прямых волос и тёмные провалы под глазами под стать опустевшим глазницам… — Один-один. Всё-таки пятидневка — дар богов. Факультет филологии и гуманитарного образования в их университете по субботам учиться не любил, как когда-то однажды на первом курсе честно сказал им декан, хотя некоторые факультеты учатся в злосчастные субботы. Фёдор внешне не проявлял практически никаких эмоций, всегда казался или угрюмым, или расслабленным, но тем не менее также всегда обладал чётко поставленной речью и прекрасной низковато-хриплой интонацией голоса, и исключительно из-за нелюбви к проявлению экспрессивности внутренне усмехался над математиками, физиками или теми же будущими журналистами, которые, в отличие от филологов с литературоведами, в субботы пахали, как тягловые лошади. Могло показаться, что Фёдор равнодушен к окружающим, но… нет, не могло показаться, так оно и было, ему действительно было всё равно на остальных. Нет, не эгоист, но без какой-либо просьбы на помощь или обращения конкретно к нему абсолютно не пинабелен, как любят выражаться активисты. Умный, с прекрасной памятью, с без шуток идеальной грамотностью в орфографии, пунктуации, культуре речи, но тёмная лошадка — безынициативный, хоть и не бесталанный. «Ваня, отцепись ради бога, — вздыхал он, когда одногруппник намекал взяться за самодеятельность в честь очередного праздника, ведь «традиция же!» — У меня нет времени на это». И, собственно, на этом список одногруппников заканчивался, ведь весь список группы составляли только одногруппницы. Не любит филология парней, не любит, но Фёдор поступал в этот университет с чёткой направленностью на филологию. Пробился на бюджет? Пробился. Ну и отъебитесь, ебучие активисты. Голова не болела только от одного знакомого активиста, с которым он и сидел сейчас рядом в тихом дворе, распивая палёный портвейн. Пятидневка — дар богов, ведь ночь с пятницы на субботу — единственная, в которую спокойно и больше семи часов спят они оба: Фёдора устраивает раскладное кресло, Николай не разбирает диван, только пледом накрывает подушку и простынь, когда встаёт с утра. И… Коля хотя бы встаёт. Ему хватает первых секунд будильника, чтобы вскочить, а вот с сожителем дела обстоят гораздо хуёвее: чтобы встать и не опоздать или хотя бы прийти впритык, Фёдору нужно или завести будильников шесть с разницей в две-три минуты, или не ложиться вообще. В любом случае каждое утро, когда Коля уже прилично выглядит для выхода в люди, Федя только в ковёр на стене залипает, пытаясь удержать глаза открытыми. Пятидневка — дар богов, и Достоевский уже сейчас думает о том, что, когда они зайдут в квартиру и позанимаются своими делами, после прочтения половины тома по диагонали для вычленения нужного он завалится спать и не проснётся раньше двух дня. Коля — жаворонок, Федя — сова, которая от недосыпа — удивительно! — ещё не вымерла. — Песен ещё не написанных сколько, — голос Гоголя приятный, но тихий. Это в университете он на правах старосты активен, громок и донельзя драматичен, после него он не хочет повышать голоса, да и скакать из стороны в сторону тоже не хочет. Пальцы плавно перебирают гитарные струны, вместе с аккордами дует ветер, ероша волосы. — Скажи, кукушка, пропой… — Лучше бы ты спросил у неё, сколько долгов у тебя ещё не написано, — у Фёдора бутылка практически пуста, закуривается вторая сигарета. Коля усмехается, закинув ногу на ногу и умудряясь так держать гитару на коленях. — В городе мне жить или на выселках, — Достоевский любит слушать его голос. За третий год проживания бок о бок это стало настолько привычным, что без песнопений Гоголя в ночной квартире и без его звонкого голоса в стенах универа будет ужасно скучно. Когда он болеет и хрипит, а его кашель похож на собачий лай, Федя только и ждёт, когда тот снова возьмётся за гитару после выздоровления и пропоёт хоть что-нибудь. Под его широкий песенный и гитарный репертуар взаправду становится спокойнее на душе. — Камнем лежать или гореть звездой… звездой. — Солнце моё, — Федя повернул на Колю голову, смотря прямо в его светлые глаза. Это тоже привычно, даже это обращение для такого города стало нормальным для них обоих. Да и обращение ли? Просто строки из песни. — Взгляни на меня. В Санкт-Петербурге не бывает солнца. Редкое и не греющее, мелькнёт, бывало, за облаками или появится на час с лишним и снова сгинет в туманной дымке. Его не бывает, потому что после пар оно приходит сюда, во двор-колодец, и ищет что-нибудь поесть в старом холодильнике, лучезарно улыбаясь или смеясь и только ещё сильнее убеждая Фёдора в том, что сожительствует с ним именно солнце. Петербург светел, когда у этого солнца с косой окно между парами. Достоевский не заинтересован ни одной девушкой из своей группы, хотя, казалось бы, выбирай не хочу. Грубо звучит, но так оно и есть: достаточно многие в свои двадцать один ходят под ручку вместе, а те, кого нелёгкая свела вместе ещё и в общежитии, и подавно вместе живут. Фёдора просто не интересует это. Флегматичен, молчалив, не любит шумные компании, сборища, движение, и далеко не в том плане, что причина тому — лень; причина тому — слепое и глухое окружение. Они все такие… однообразные, одинаковые, неинтересные. Шаблонные. Достоевский слишком хорошо разбирается в людях, чтобы понимать, с кем он мог бы разделить досуг за беседой и общением, а с кем и поблизости рта раскрывать не стоит. Юноша читает людей. Вычитал свою группу и свой курс ещё в прошлом или позапрошлом году и окончательно разочаровался. Отстранённый от всех, зато не нуждается в обществе. Его не раздражает, ему просто не хочется. Он предпочтёт распить коньяк с преподавателем по отечественной филологии, нежели присоединиться к компании своих однокурсников. «Все они пиздят и пиздят об одном и том же, ей-богу, — говорил он как-то. — Вот только общение с ними — фантик без конфеты. Один пустой колокольный звон… Выпьем же за них, Николай Васильевич?» — и Гоголь кивал головой, поднимая пластиковый стаканчик с клинским. Пластиковый, потому что тогда из посудного ассортимента на их скромной кухне были только две тарелки, кастрюля без ручки на крышке, одна ложка, две вилки и почему-то шесть ножей. Коля говорил, что «прилезут грабить нас сукины дети — сами убьём». Коля был единственным, кого Фёдор считал своим другом, уважал и любил. Что-то в нём было такое, что привлекало даже нелюдимого, но и Гоголь сам, между прочим, разделял своё окружение на Достоевского, друга-сожителя-собутыльника-сокурсника, и всех остальных — знакомых. Просто… Федя появился в очень непростой период его жизни, когда ему казалось, что он вот-вот сломается, и по сей день Коля видел в юноше нечто такое, что спасало его когда-то, держит здесь и помогает держаться. Фёдор не был психологом, но был хорошим слушателем и собеседником, и, возможно, именно это пару лет назад и спасло. Не было грани, когда они, студенты Санкт-Петербургского государственного университета, переходили от чествований друг друга «Фёдор Михайлович, рад вас видеть!», театрально и с улыбкой кланяясь, опуская руку к полу, и «Николай Васильевич, моё почтение» до простого и краткого, пафосного, с рукопожатием: «Колян — Феодор». Коля действительно был единственным. Если большинство Достоевского предпочитало не спрашивать ни о чём лишний раз и не тревожить, чтобы не словить этот равнодушный взгляд тёмных глаз или вовсе не быть посланным, если Фёдор вдруг окажется не в настроении, то Гоголь, обладая бесшумной походкой из-за подошвы своих кед, порой мог скакнуть на него со спины с криком: «Федя!» Иногда Федя выдерживал, чисто машинально подхватывая под коленями, но Гоголь тут же спускался и получал в ответ: «А не охуели ль вы, Николай Васильевич, мать вашу за ногу?» Иногда Федя падал, и лицом в пол лежали оба. Но, серьёзно, Гоголь был единственным, в присутствии которого Достоевский мог искренне улыбнуться. — От края до края небо в огне сгорает, — Коля делает перед каждой новой песней небольшие паузы, перебирает пальцами любые аккорды, думая, а потом начинает что-то новое. Он поёт, когда отдыхает. Поёт, пытаясь расслабиться. Успокоение души. — И в нём исчезают все надежды и мечты… Федя думает о чём-то своём. Завтра ему нужно посвятить весь день этой грёбаной книге, которую уже не найти в электронном варианте. Иронично или нет, но за всю свою жизнь юноша уже наслушался шуток о себе в том ключе, что, мол, тёзка известного русского писателя, ещё и на отечественной литературе, ахаха, смешно. Он перестал реагировать на шутки уже в средней школе, ведь, в конце концов, фамилия у него красивая, да и не выбирал он её себе, как и, собственно, имя, а быть объектом сравнения с самим Достоевским в положительном ключе — не так уж и плохо. Но ирония в том, что научный руководитель — специально, стопроцентно — подсунул ему тему на диплом в виде анализа «Преступления и наказания». Нюансы у работы свои, конечно, и с конкретной идеей Фёдор определился уже давно, но ему казалось порой, что из-за своих имени-фамилии-отчества, факультета и произведения для выпускной работы он стал воплощением чёртовой легенды. Ну, забавно, что ещё сказать. С Колей, к слову, было то же самое, хотя… хотя вроде как он обмолвился один раз, что не был Гоголем с рождения. Сменил в одиннадцатом классе весной, прямо перед экзаменами, вероятно, ведь весной ему исполнилось восемнадцать, но это уже были додумки — Коля не говорил ничего об этом. Смена фамилии точно была связана с семейным конфликтом, так что Федя не лез; в конце концов, если бы Гоголь хотел, он бы рассказал сам, да и, скорее всего, фамилию такую он взял по приколу. Звучная же. Запоминающаяся! Все знают Колю Гоголя как активиста и душу компании, потому что парень с прошлой фамилией был похоронен заживо глубоко внутри. Достоевский видел мельком, какой Гоголь на самом деле, и вместо жизнерадостности в его глазах сплошная пустота. Коля никому не показывает этого. Федя видел случайно и не пытался говорить на эту тему. Они были идеальными сожителями друг для друга: вне университета Достоевский был так же немногословен, как и внутри него, мог разве что перекинуться парой фраз и снова замолкнуть, исключая только диалоги и дискуссии с преподавателями; Гоголь же хоть и казался общительным в университете, но трепаться попусту не любил — мог тихо петь, садясь с гитарой на диван или на подоконник, или спросить что у Фёдора, и точно также наслаждался тишиной и спокойствием квартиры с белыми обоями и чёрной посудой. — Пройдёмте домой, Николай, — у Фёдора уже два хабарика от сигарет зажаты между пальцев, не бросать же их на брусчатку или в траву. Ветер поднялся к вечеру, и если Достоевский мог накинуть капюшон, то у Коли даже воротника на куртке толкового не было. Да, физкультурой занимался исправно до конца третьего курса, в какую бы погоду физруки на улицу не тащили, и в дождь, и в снег — относительно закалён, но это не значит, что болеть он не умеет. Кашель подхватывает на раз-два, Фёдор понял это ещё в первый год совместного снятия квартиры. Фёдор просто все три курса был освобождён от физкультуры на вполне законном основании в медицинской справке — от малокровия и вегето-сосудистой дистонии в придачу из-за малейшего перемерзания ему становилось дурно. Но «дурно» — выражение для преподавателей, его состояние наиболее ёмко и чётко описывало простое русское «хуёво». Ему, Достоевскому, не зря почти всегда холоднее, чем остальным (пока Коля щеголял в футболках в начале июня, Федя не вылезал из кофт с высокими воротниками), и, наверное, судьба сыграла с ним злую шутку, когда в шестнадцать закинула его на постоянное место жительства в город на болоте, жители которого не снимают пальто и шарфы круглый год и крайне импульсивно реагируют на появление солнца: «О боже, эта жёлтая точка в небе! Что это такое? Оно светится?! Это конец света?!» — Я жив, покуда я верю в чудо, — Гоголь поднялся со скамьи, продолжая наигрывать на гитаре, пока Достоевский подхватил с поребрика опустошённые тёмно-зелёные бутылки и пошёл к следующей парадной, возле скамьи которой мусорное ведро как раз было, ведь их крайняя парадная почему-то этой вещью была обделена. — Но должен буду я умереть… Мне очень грустно, что в сер-рдце пус-сто, — последние слова прозвучали с надрывом, ведь дверь парадной была не только большой, обшарпанной и с облупившейся краской, но и довольно тяжёлой заразой — гитара держится за гриф одной рукой, второй рукой тянется на себя дверь за ручку и придерживается, пока Федя, вернувшийся, наклоняется, проходя под держащей дверь рукой в парадную. Коля скользнул внутрь следом, повесив гитару за ремень на плечо, но продолжая напевать аккапелла, и его голос разносится приятным тихим эхом: — Все мои чувства… — Забрали языки на ранних курсах, я знаю, — за ними медленно и с громким тяжёлым ударом захлопывается дверь, погружая парадную в полную тишину. Парадная самая обыкновенная, под стать отремонтированным парадным во времена самого Достоевского с его написанием «Преступления и наказания»: жёлтые стены, узкие серые лестницы, пахнет мокрым камнем от недавней помывки каменных полов, темно, желтоватый свет запылённых ламп. Фёдор звенит в кармане ключами, доставая сначала одни, а потом и вторые с брелоком в виде игральной карты на кольце, протягивая на ладони Гоголю: — Николай Васильевич, мои извинения в качестве такого сувенира сойдут? Весьма хотел угодить вам с выбором подарка. Гоголю никогда не давался никакой иностранный язык, хоть лбом в стол бейся, зато рисовал он прекрасно и в русском языке равных себе не находил. В последнем разве что с Достоевским они были одинаковы, но Фёдор хотя бы французский хорошо знал, а Коля ни спик, ни парле, ни шпрехен. — Какой неожиданный презент, Фёдор Михайлович, — Гоголь смеётся, забирая свои несчастные ключи, из-за отсутствия которых он лазал через окно в квартиру за сегодня четыре раза, благо что первый этаж и окна большие. — Но это ваш последний промах, в следующий раз я брошу перчатку в ваше прекрасное лицо. — Николай, вы же знаете, что я Дантес. — Уверен, если бы Гоголь два столетия назад смог вызвать Достоевского на дуэль, то победил бы он. — Не спорю, — Фёдор открывает дверь, заходя в тёмную и прохладную квартиру с высокими потолками, протягивая руку в сторону и щёлкая включателем. В коридоре загорается жёлтый свет лампы. — Но победа была бы одержана далеко не честным путём. — И какие же доводы могут подтвердить эту странную теорию? — На дуэль с оружием в виде природного обаяния приходить запрещено. Гоголь только языком цокнул. Их квартира — прекрасное воплощение контраста современного Питера и квартир так называемого «старого фонда»: характерная изящная лепнина в углах и на потолке, весьма неплохо сохранившаяся, изразцы стен, винтажные шкафы с резными узорами на скрипучих дверках, просторная пустота и незагромождённость сочетаются с современной техникой — телевизора нет, потому что ни один из двух студентов его не смотрит, зато есть чистые белые радиаторы батарей под каждым высоким окном, ноутбуки со школьных времён, всегда спрятанные под низкий диван на время отсутствия, удлинители через всю комнату, более-менее не подходящая под старину мебель. Квартира угловая, и в большой — и единственной — комнате есть два окна, одно из которых выглядит прилично, на его подоконник накинут красный клетчатый плед, а перед ним стоит стол, убранный по выходным и с беспорядком на нём в будние дни. Беспорядок оставляет Фёдор, в субботу его же и убирающий, Гоголю же удобнее всё делать на своём диване, зачастую теряя канцелярию и телефон в складках одеяла. Однажды он потерял в простыне ручку, зато ночью нашёл её, когда подскочил из лежачего положения, потому что ручка кольнула его прямо в бок. С тех пор старался оставлять всё сверху одеяла, чтоб стряхнуть на пол можно было. Им повезло, что квартира сдавалась с мебелью, хоть и старой и немногочисленной — при заселении три года назад отпала потребность в холодильнике, стиральной машине и газовой плите. Да, всё работает раз через раз, но работает же! По словам хозяйки квартиры, это место сдаётся студентам уже лет пятнадцать точно, а она сама удивлена, что ничего из вещей не поломано, стены не разрушены, полы не проломаны. Достоевский рассказывал впоследствии, что ему не составило труда убедить хозяйку в студенческой сознательности и разумности, мол, квартира останется в том же состоянии, что и сейчас, и на сегодняшний день обещание действительно сдержано: Федя терпеть не мог, когда кто-либо посторонний вторгается в его личное пространство в виде квартиры, и никого и никогда не приглашал; Коля же на правах оптимистичного активиста и души компании ссылался на угрюмого соседа в лице Феди-блять-его-лучше-не-раздражать-Достоевского (все сочувственно охали и соглашались с этим, ведь Фёдор для них всех был чересчур недоброжелателен) и отвязывался от всей своей группы. Он мог прийти поздно, или под утро, или вовсе сразу оказаться в универе на первой паре, потому что его утянули с собой на очередное бухалово или что-то подобное в окружении большой компании на всю ночь, ведь возвращаться домой, когда на часах — семь утра, было уже бессмысленно, но приходил всегда один. Ему хватало общения с другими вне стен квартиры, в квартире же ему нужны только тишина, покой и… сыч Достоевский. — Тварь я дрожащая, — Фёдор скидывает в комнате сумку с плеча, снимая пальто по пути на кухню, и заглядывает в холодильник, открывая его дверцу ногой, — или найду что поесть? — В отличие от некоторых, при каждой готовке я не режу ни пальцев, ни ладоней, так что содержимое кастрюли только для вас, Фёдор Михайлович! — Коля повышает голос, пока возится в комнате, чтоб сосед услышал его. У Феди ужасная привычка долго после универа ходить по квартире в том, в чём ходил и там, Гоголь же переодевается сразу в что поудобнее. — Только тварью дрожащей останетесь, если продолжите зенки пялить в холодильник и проигнорируете плиту. — Невероятная культура с вашей стороны не позволить мне продолжить называться дрожащей тварью, Николай Васильевич, — холодильник хлопнул дверцей, закрываясь, и Фёдор оборачивается к плите за спиной. Их несчастная кастрюлька уже несколько месяцев без одной ручки сбоку, потому что купить новую никто из них всё никак не соберётся. О, эти странные, но вкусные штуки, называющиеся чебупелями, и которые Фёдор не ест больше четырёх штучек, из-за чего от Гоголя ему достаётся: «Ну и кому вы это оставили, Фёдор мать вашу за ногу Михайлович? Не встанешь из-за стола, пока не доешь». И обычно после этих фраз звучит хриплое и протянутое: «Ну Ко-о-оль». Их отношения были совершенно обыкновенными внутри университета и… странными вне его. Этот грёбаный комплекс из-за шрама на лице и плохо видящего левого глаза не давал Гоголю никакого покоя. Первое время он пытался отрастить волосы, чтобы скрывать шрам за длинными прядями, но что-то пошло не так: он сам говорил, что много раз психовал в школьные годы и отрезал их местами, потому сзади отросли довольно длинные пряди, ставшие заплетаться в косу, а спереди и возле лица они вечно были просто растрёпанными и не дорастали ниже подбородка. Коля тогда просто смирился со своим изъяном и своей внешностью, не находя в ней ничего ни привлекательного, ни отвратительного. Двадцать первый век, с собой можно делать всё, что захочется, когда родители не тираны, и именно поэтому при первой удобной возможности Гоголь сбежал в общагу, но это уже другая история. Ему удалось компенсировать свои комплексы своей природной активностью и отсутствием тяги к лени — в университете он стал весьма заметной и запоминающейся фигурой, любимой многими за «чудесный нрав и оптимистичность». Школьные годы забылись быстро, в универе ему нравилось, даже должность старосты не имела практически никаких отягощающих ощущений, но это практически — минусом было то, что даже после алкогольных рек длиною во всю ночь или жёсткой зубрёжки с подготовкой с утра нужно было быть на первой по расписанию паре без опозданий, и не только быть, а существовать во вполне бодром теле, и Коля научился. Научился, чтобы после пар приходить в квартиру и валиться ебалом в диван без задних ног. Зачем торопиться, когда впереди целая ночь для выполнения работ? И так по кругу. По бесконечному кругу. Но Коле нравилось. Он боялся одного. Того, что все узнают его ориентацию. Девушки, безусловно, прекрасны. Юношу устраивала любая компания в плане общения и дружбы, но… У него был маленький секрет. Достоевский был свято уверен, что познакомился с Николаем на первом курсе, но Коля знал, что Федя, приезжий из Москвы в свои шестнадцать, два последних класса старшей школы учился в его школе. В параллельном классе, но не суть. Гоголь — тогда ещё со своей настоящей фамилией Янóвский — заметил новенького сразу, считая его несколько выделяющимся из основной массы: высокий, тощий, с прямыми чёрными волосами до плеч, нелюдимый, постоянно с книгой в руках. Ну и заметен он был также потому, что толпы старшеклассников мгновенно разнесли то, что, мол, у них в классе сам Фёдор Михайлович Достоевский. Сразу понятно было, что парень не собирается сближаться с новым коллективом, и Коля прекрасно понимал, что подходить и знакомиться будет бесполезно. А ещё Коля внезапно и слишком прекрасно понял, что… как-то так нежданно-негаданно получилось, что этот мрачный ученик с параллели спустя месяц с первого взгляда на него ему нравится. Именно так, другого слова не подобрать, и это стало ужасом. Как? Как это произошло? Его, Колю, не привлекают девушки?.. Его не привлекают девушки. Осознание было странным и неожиданным, жутким, постыдным, парень похоронил его глубоко в душе, стараясь не пересекаться с Достоевским в коридорах, и в какие-то моменты ему казалось, что, возможно, те мысли просто были слишком внезапными, а на самом деле всё в порядке, но… Хуй там плавал, серьёзно, осознать себя геем и при этом жить в России — худшее, блять, сочетание, которое можно придумать после дуэта Гитлера с Чикатило и молока с огурцами. Хотя нет, не после. Оно занимает первое место в списке наихудших сочетаний жизненных ситуаций. Коля не знал, что хуже: продолжать быть Достоевским незамеченным или умудриться обратить на себя внимание, чтоб переживать ещё больше. Возможно, после школьного выпуска он успокоится. Когда он увидел Фёдора в списках на зачисление на его факультет и вторую подгруппу его группы, Гоголь — уже ставший Гоголем по фамилии — в буквальном смысле рвал на себе волосы. Он поступил на бюджет в этом далёком от места жительства университете, чтобы выбить себе место в общежитии на правах бюджетника и перестать наконец мотаться по квартирам знакомых и друзей. Период конца одиннадцатого класса и начала первого курса был просто ужасным, именно тогда Коля чувствовал, как медленно и постепенно он ломается внутри от накопившихся бед на его плечах, а тут ещё и это. Встреч не избежать. Не избежать странных мыслей, которые господи упаси лишь бы не воплотились. Но начался учебный год, начались постоянные встречи, началось то самое мучение, о котором юноша хотел забыть. Это неправильно. Это жутко. Этого не надо, не надо, не надо здесь, не надо сейчас, пожалуйста. Он смотрел в общежитиях на девушек в соседних комнатах, спокойно разговаривал с женским коллективом, пытался найти в окружающих хоть что-то привлекательное, хоть что-то, что понравилось бы, но эти чёртовы потуги были тщетны. Он не мог. Просто не мог. По ночам в своей комнате на верхнем ярусе постели он отворачивался лицом к стене и больно тянул себя за волосы, пытаясь отрезвить. Возможно, у него бы получилось выкинуть всю эту чепуху из головы. Но, когда с ним впервые заговорил Достоевский, Гоголь окончательно пропал. Многие от волнения замолкают и не могут слова сказать. Коля же от беспокойства только быстрее начинал говорить на абсолютно разные темы, заводя с Достоевским всё новые и новые беседы, сам того не желая и не подозревая. Единственное, в чём можно было уличить Колю, когда он беспокоился, так это в бесконечном перебирании косы в пальцах одной руки. Это не бросалось в глаза, но понаблюдать за Гоголем можно было — и вот тогда уже бросалось. Непривычное для него поведение. Его типичные жесты размашисты, он часто активно жестикулирует, но чтобы вот так нервно перебирать пряди косы… Сразу видно, что он волновался. Волновался и не мог прекратить беседу сам, но Фёдор, кажется, зацепился за него. Гоголь, сидя в комнате общежития один, часто думал о том, что что-то в его жизни пошло явно не так. Шутка, что ли? Он не замечал его в школе, а в универе Николаю будто дали то, чего не додали два года назад. Это вот так работает принцип, что за большим горем всегда плетётся что-то хорошее? Гоголь не верил в бога, но в тот момент поверил именно в этот странный фаталистичный закон. Он не знал тогда, что они станут очень хорошими друзьями и… даже больше. Шесть лет назад он и подумать не мог, что тот, из-за которого весь его мир начал рушиться по кусочкам во имя осознания самого себя, будет сидеть сейчас на диване рядом с ним, подобрав одну ногу под себя, спрятав мёрзнущие руки в длинные рукава чёрного бодлона, и смотреть что-то на ноутбуке, поставленном на подлокотник. На столе и на полу возле стола стоят книги Достоевского-писателя, есть Толстой и Лермонтов, Гоголь-писатель, Гончаров, Пушкин и почему-то Агата Кристи. Юноша все эти книги читал или будет читать, Коля знает, но, скорее всего, чтение отложится на какую-нибудь из бессонных ночей под тусклым светом зелёной настольной лампы. Фёдор не переодевал брюки, он надел только свой чёрный домашний бодлон, более-менее тёплый для него, и чёрные шерстяные носки, чтобы вечно мёрзнущие ноги не немели раз через раз. Коля сидит на другом конце дивана с вытянутыми и упирающимися в Федю ногами в своей белой футболке, накинутой поверх неё красной рубашке в клетку и мягких пижамных фиолетовых штанах — единственный домашний вариант. Странно, конечно, но на ногах его — зелёные носки. Эти носки буквально неделю назад были белыми, но Достоевский не разбирался в ворохах одежды, просто закинув всё подряд в стиральную машину, и перекрашенные в зелёный носки сначала вызвали неопределённую реакцию со стороны их хозяина, а потом комментарий от виноватого: «Ну… Будут сочетаться с вашей зелёной футболкой, не находите, Николай Васильевич?» На столе стояла белая и слегка облупленная кружка с горячим чаем — Фёдор согревался с ним быстрее. Из-за плохой циркуляции крови его постоянно морозило, и если Николай летом мог спать раскрытым и без одеяла совершенно спокойно, то Достоевский забирал его одеяло к своему в придачу, чтобы не было холодно. Коля был тёплым. Всегда. Федя всегда ледяной, словно вернулся с северного полюса. В июле. На самом деле, в начале их общения Фёдор не имел никаких корыстных целей, просто в Коле проглядывался толковый собеседник с диапазоном разговоров от обсуждения психологии Берна до выбора пивной продукции в ларьках, и позвал он его с собой для снятия квартиры без всякого хитрого умысла и двойного дна, видя в нём хорошего-почему-бы-и-нет-друга, а теперь уже года два точно пользовался его налёжанными и тёплыми местами на диване, ложился рядом, закидывая на него руку, сидел с ним спиной к спине и часто мог заснуть, лёжа головой на его плече или коленях. Удобно, в общем. Порой в поточных аудиториях они уходили на самые верхние ряды в углы, чтоб Федя мог усесться с ногами на скамью или стулья, упереться спиной в бок Коле и поспать возле тёплого объекта с головой на его плече. Ну или просто чтобы перетереть о жизни между собой. Когда Гоголь только-только оказался в снимаемой на двоих квартире, он очень долго не мог поверить, что тот, из-за кого его мир разрушен, теперь всегда рядом в буквальном смысле — не на диване, так на своей раскладушке, на кухне или за столом. И… Это очень смущало. Достоевский всегда был спокоен и непоколебим, флегматичен, тих и безэмоционален, и Коле часто казалось, что Федя слышит буквальном всё — от нервного вздоха до учащённого сердцебиения. С сожительством Гоголь мирился несколько недель, не иначе, ведь всё думал, что эта удачная реальность в любую секунду сможет разрушиться, но прошёл месяц, два, три, полгода, а в квартире они по-прежнему вдвоём, и ничего такого плохого вроде съезда или ссоры не намечается. Серьёзно, Достоевского невозможно было вывести на ссору на пустом месте, но Коля ни в коем случае не пытался. Он заметил, что Федю бесили другие люди, но только не Гоголь — когда Достоевский, озлобленный из-за чего-то, приходил домой, он кидал взгляд на Колю, вздыхал и переставал хмуриться. «Что-то в тебе… есть такое, — сказал он после сдачи летней сессии на первом курсе, немного перебрав алкоголя, — что делает меня спокойным». В этот же день, вернее — полночь, когда перебрали уже теперь оба, они обнялись. У Гоголя перед глазами расплывалось, но чувства эти он запомнил: Фёдор, сидя рядом и будучи никакущим и сонным, просто покачнулся вбок и легко упал Гоголю на грудь, первые минуты даже не пытаясь встать, а потом упёрся руками в его колени и приподнялся, смотря полуприкрытыми тёмными глазами в светлые. Первый зрительный контакт, которого Коля не пытался избежать и выдержал, пускай и был пьян. И этот момент был переломным. Гоголь скрывал тогда все свои чувства и избегал любых разговор, связанных с любыми романтическими увлечениями ровесников. Учёба? Пожалуйста. Интересы и хобби? Без проблем! Помочь с чем-то? Обращайся! Влюблённость?.. Нет, я пас. Парень боялся проговориться в своём беспамятном беспокойстве о том, что «да-да-да, у меня нет девушки, да и не нравится мне никто из них, зато мне очень нравится один парень и-» И на этом можно было залиться краской от стыда, прикрыть рот ладонями и тактично и по-английски выйти в окно четвёртого этажа университета, чтоб наверняка. Коля боялся, что Фёдор узнает об этом и откажется продолжать сожительствовать с ним. Gbljhfc же, как-никак, других синонимов в русском языке и нет, более ярко описывающих таких людей. Но, с другой стороны, он не мог больше хоронить все свои эмоции окончательно, они давили и разрывали изнутри, и единственным способом избавиться от стресса была гитара, с которой юноша садился на подоконник или выходил на улицу и тихо наигрывал, напевая одним губами: «Зачем кричать, когда никто не слышит, о чём мы говорим?» Тихое пение вошло в привычку, чтобы не надоедать сожителю, но однажды, когда Николай сидел на кухне с закрытой дверью и наигрывал Вахтёрам, также еле слышно напевая, Фёдор впервые тогда внезапно появился средь ночи рядом с гитаристом, бесшумно подходя и включая свет, заставая соседа врасплох. Гоголь вспоминает сейчас и усмехается: «Конечно, очень смешно тебе, а мне тогда ой как не смешно было! Помню, я допевал «объясните теперь нам, вахтёры…», а с твоим появлением на этой строчке так и остался с приоткрытым ртом, не зная, что сказать». Коля не знал, что сказать, потому что Достоевский, очень не вовремя тогда появившийся на кухне в три часа ночи подле неспокойного гитариста, зевнул, облокотился плечом о дверной косяк и спросил под стать оборванной песенной строке: «Почему ты на мне так сдвинут?» Коля был растерян и пристыженно молчал, не отводя взгляда от устремлённых на него тёмных бесстрастных глаз. Конспирация провалилась. Полтора года проживания в этой квартире он не проявлял никаких признаков своей особенности, а тут его раскусили за нехуй делать. На секунду даже обидно стало. Неужели это было настолько очевидно? Гоголь судорожно думал, где мог проколоться. «Я давно догадался, всё в порядке, — предупредил тогда любые вопросы и оправдания Федя, наблюдая, как взгляд Коли постепенно меняется с испуганно-пристыженного на ошарашенный и стушевавшийся. Ему нечего сказать. — Не вынуждай меня говорить тебе не бояться. Я понимаю и принимаю». И сел напротив, взяв печенье из раскрытой упаковки на столе. Гоголь не мог понять, что с Достоевским оказалось всё так… просто. Федя не любил слишком тесного телесного контакта вроде объятий. Не любил, когда его без причины трогают и уж тем более всячески доёбывают, но Гоголь стал исключением: неожиданные прыжки со спины, голова на плече, рукопожатия на людях и всё такое. Можно сказать, что к третьему году их — по мнению Достоевского — знакомства Коля наконец раскрепостился рядом с ним, понемногу пытаясь проявлять чувства и искренние эмоции в квартире, не встречая барьера или сопротивления и проявляя их всё больше. Фёдору нравилось, когда Гоголь не вёл себя зажато, как прежде, и был не против того, что с утра в выходной, например, Коля мог подойти к его раскладушке, усесться рядом и тормошить за плечо, пока тот не проснётся, ведь «два часа дня, алло, Фёдор Михайлович, вы там сдохли?» Или подойти со спины и, потягиваясь руками вперёд, сложить их на плечи Достоевского. Коля был немногим выше и сильнее, и иногда, когда у Фёдора вся кухонная утварь валилась из рук, он мог подойти и, приложив усилие, поднять его под руками и просто отставить в сторону, мол, отойди, дай мне уже закончить, пока ты тут не спалил к херам наше скромное змеиное логово и не порезал себя в очередной раз. Достоевский совершенно спокойно мог лечь рядом, если сильно замерзал зимой, и обычно тогда он ложился к спинке дивана спиной, а Коля пристраивался рядом на краю, обнимая одной рукой. Фёдору действительно было холодно, и с этим ничего нельзя было сделать, но рядом с тёплым человеком ему было комфортно в такие моменты, а Николай был не против. Он не мог думать об этом шесть лет назад, когда только увидел юношу и… понял, что пропал. Николай никогда не говорил трёх заветных слов, но Фёдор был убеждён в этом и без таковых. Это даже хорошо, потому что в ответ такие слова он произнести не мог. Нет, не потому что не взаимно или что-то ещё, нет. Просто эти слова с его уст были бы слишком неестественными словесно. Ему гораздо проще было эти слова написать, и таким способом они говорили это друг другу всего пару раз — на днях рождения, подписывая чисто символические открытки в виде обыкновенных бумажных записок, начиная с: «Ты знаешь, что я не могу сказать этого, но…» Он обнимает сейчас парня одной рукой, чувствуя, как на душе спокойно. На улице уже темно, окна зашторены и закрыты на щеколду, накинуты на подоконники пледы, чтоб не дуло, ноги подобраны на диван. Федя обхватил руками свои колени и грызёт ноготь по привычке, думая о чём-то своём. Раньше его ноги согревал рабочий ноутбук, теперь стало холоднее. Уже давно не вызывает смущения или смятения то, как Достоевский клонится вбок, чтобы прижаться и чтоб было теплее, и Гоголь, обнимая одной рукой его за плечи, поворачивает к нему голову, касаясь носом тёмных прядей и шумно выдыхая прямо на ухо. Он помнит, как от переполняющих чувств в конце второго курса впервые поцеловал Федю, сначала налетев и сжав в объятиях, а затем с диким желанием отшатнуться прижал к себе и глядел испуганно в сторону, бесконечно извиняясь за конфуз. Достоевский тогда огладил его ладонью по спине, обнимая в ответ одной рукой, и Коле стало гораздо легче — бить его за такие вещи никто не собирается, и это хорошо. Один раз Гоголь осмелел вкрай и быстро поцеловал сокурсника, когда они сидели в поточной аудитории на какой-то неважной херне, и это было и страшно, и прекрасно одновременно — лицо Феди было незабываемо, и выражало оно: «Ты чё, пуська, охуел?» Всё это очень странно, но, наверное, Гоголю пора смириться. Сейчас это стало в меру обыденным. Гоголь считал, что ему просто свезло, что влюблён он именно в Достоевского. — Видел присланных по обмену факультета иностранных японцев? — Фёдор кивает, улыбнувшись и хмыкнув. — Забавные. Балакают что-то на своём между собой, и так быстро, так быстро, будто проклинают всех и каждого. — Их имена, — Достоевский тянется рукой к столу и шарит ею меж тетрадей, нащупывая сигаретную пачку и выуживая оттуда две штуки, протягивая одну Николаю. — Если тебя не затроллили из-за этого, то не общайся со мной больше. — Что не так с их именами? — Гоголь достаёт из рубашечного кармана зажигалку, поджигая свою и поворачивая голову к Феде с намерением предложить сделать то же самое, но Достоевский своим меланхоличным взглядом будто гипнотизирует, а затем прикрывает глаза и придвигает голову ближе, касаясь своей сигаретой сигареты уже зажжённой. Зажимает свою указательным и средним. Выдыхает дым, улыбаясь уголком губ. Коля усмехается. — Прошу великодушно простить, — у Феди голос опять хрипит, и он потягивается руками вверх, держа сигарету во рту. Они привыкли курить в квартире. — Забываю, что вы у нас, Николай Васильевич, не любитель зарубежной литературы. Дадзай Осаму зовут того, у которого руки перебинтованы, а второй, низкий и рыжий, Накахара Тюя. Японские писатель и поэт прошлых веков. — Ах, ты к этому клонишь, — Гоголь смеётся. — Каково совпадение, однако. Если они читали русскую классику, то мы точно обязаны с ними сдружиться. — Ты это Гончару скажи с третьего курса. Подойдём знакомиться — у них мировоззрение на глазах погибнет. По приезде домой будут вещать, что в России все писатели живы. — Это Ване-то Гончарову? — Гоголь зевает, вытягивая свои длинные ноги до хруста в затёкших коленях. — Подумают, что мы их разыгрываем. С тем же успехом можно всех обозвать Есениными и Лермонтовыми. — Толстого не забудь. — А вот Толстого упоминать нельзя, Фёдор Михайлович, — Коля смотрит на Федю. — Если они к нам по обмену попали, это значит, что точно учат русский, а без чтения русской классики им никуда. Они этому несчастному псевдо-Толстому за его «Войну и мир» Пёрл-Харбор устроят. — По этой логике вас, Николай Васильевич, к самому чёрту посылать надо за отсутствие абзацев в произведениях. — Вечера на хуторе близ… Санкт-Петербурганьки? — Бля- ть, с-с-сука, — Фёдор невольно подавился, кашляя и смеясь одновременно. Опускает ногу на пол, складывая руки на диван и сутулясь, тыльной стороной ладони утирая рот. — Только не начинай тогда, — он хрипло вдыхает, успокаиваясь, — что за преступлением в виде несделанной работы следует наказание. — А так хотелось! Они докуривают, продолжая светский разговор и совершенно игнорируя крики соседей сверху. Они привыкли к престарелым алкоголикам на этаж выше и постоянной скорой помощи во дворе в любое время: выйдут к первой паре — карета заезжает, приходят после пятой — уезжает. Создавалось ощущение, что этот двор, заселённый пенсионерами в старые питерские квартиры, постепенно вымирает, и скоро они останутся тут единственными живыми существами. В принципе, им же будет легче, никто не будет попрекать за внешний вид и волосы. Серьёзно, кем они только не были: алкаш, наркоман, пидорас, один раз даже проституткой обозвали, и Фёдор не удержался, поправил: «Не проститутка, извольте-с, господа, а жиголо уж тогда!» Ну, обзывали их порой за дело и по вещественным доказательствам — раз сидят по выходным на кортах подле парадных с бутылками клинского, то точно алкаши-наркоманы, и плевать, что семечки щелкают прилично-чинно, не мусорят и всё убирают за собой. «Николай, дорогуша, вы Камю не читали ль часом? — Фёдор мог совершенно спокойно спросить об этом, отпивая из бутылки. — Не перескажете ль вкратце? А то невероятная, ёпта, лень одолела, не представляете просто…» «Фёдор Михайлович, без проблем, как скажете, — у Гоголя, к слову, была одежда с тремя фирменными белыми полосками на боках чёрной олимпийки и чёрных штанов, так что вид его на кортах и с сигаретой в одной руке был соответствующим, а вот с книгой философского мышления Декарта во второй образ конкретно ломался, как и шаблонные мышления местных обитателей преклонного возраста. — Вам о его экзистенциализме или французской прозе?» Они негромко поют под гитару в свете зелёной настольной лампы. У Фёдора совершенно нет голоса, но тихо и хрипло подпевать он может, да и грех не присоединиться за компанию, всё равно звонкий и чистый голос Коли перекрывает и красиво звучит. — Яхта, парус, в этом мире только мы одни, — пальцы красиво перебирают струны, Гоголь слегка ссутулился, закинув ногу на ногу так, что стопа одной на колене другой. — Ялта, август… — И мы с тобою влюблены, — низкий тембр Достоевского Гоголю нравится настолько, насколько голос человека может нравиться вообще. Что-то есть в нём такое, что только слушать и слушать. Интересно, мог бы шесть лет назад Коля поверить, что сейчас он будет сидеть рядом в их общей с Достоевским квартире и слышать от него такие строки? Поверил бы проще в падение метеорита и уничтожение Земли, но не в это. Они выключают свет, чтобы уж точно никто ничего не видел в окнах между шторами, и игра на гитаре медленно стихает, когда Фёдор, усевшись рядом снова, убирает тёмные свисающие пряди за ухо с одной стороны, придвигается ближе, прикрывает глаза и касается холодными сухими губами щеки и уголка губ его домашнего певца. Коля замолкает, тут же накладывая ладонь на струны, и поворачивает голову. Гитара откладывается, Федя притягивается под руками, обнимается, и… чёрт возьми, почему его сердце бьётся в обычном ритме? Хоть бы участилось для приличия, так нет же, Достоевский у нас холодный и безэмоциональный демон. Бес. Под стать произведению. Никак не идиот. Сжимается воротник чёрного бодлона, холодная рука Феди касается щеки, проходится пальцами по мягким волосам на виске. Гоголь только и может, что завалиться на спину и головой на подлокотник, Достоевский упирается одной ладонью в диван, прерывая поцелуй и поднимаясь. За окном давно темно, только полоска фонарного света со двора проникает в комнату через щель между штор, и в этом свете глубинно блестят тёмные глаза Фёдора. Ого, всё-таки они сверкают, как у живых людей! Колю видно и так, он светлый, и он смотрит сейчас на Достоевского снизу вверх, приподнявшись на локте и оглаживая по щеке большим пальцем. Да ладно, это чудесно. Гоголь определённо сорвал джекпот, когда в своей стране ему удалось сделать хоть что-то и именно с тем, кто мил сердцу. А, блять, женские штучки не для них. Между ними что-то другое. Похожее, но не то. То, что для них сойдёт. И не для чужих глаз, естественно. — Сударь, подвиньтесь, блять, подальше, будьте добры, — Фёдор намекает, чтоб Николай сдвинулся на край. Ему холодно, Коля понял сразу. И Гоголь двигается, зная, что, кажется, этой ночью он не выспится, зато с утра будет наблюдать прекрасную картину в виде спящего рядом беса с узорами от складок подушки на лице и закинутой куда-то вверх рукой. — Всё что угодно, Фёдор Михайлович, только давайте без упирающихся в меня острых ваших коленей, — Достоевский ложится на бок, Коля же утрирует: это тощее бесовское отродье не занимает места так, чтобы Гоголь сваливался на пол, лёжа рядом, просто не перевернуться будет и не встать в туалет, чтобы не разбудить. — Великодушно извиняюсь, что имею ноги, а так конечно же, удивительно, что мои колени в тебя упираются. — Можно спать на своём месте и не негодовать. — У нас коммунизм, у нас не существует понятия об общем. — Фёдор Михайлович, вы на какие курсы по остроязычным ответам ходили? Или вы там, блять, преподаёте? — Этот секрет простолюдинам недоступен, вам необходимо подняться до уровня дворянина. — Какое элегантное оскорбление, — Гоголь смеётся, переворачиваясь на спину, и на его грудь тут же складываются обе руки. Феде так удобнее. Теплее. — Посоветую только спать элегантнее, чтобы ничьи колени в вас, сударь, не упирались. — Поспишь тут с вами, Фёдор. — Ч-ш-ш, — Достоевский немного приподнимается, вынуждая посмотреть себе в глаза, и касается губами виска. — Спи, кудрявый, пока я читать не ушёл. Если уйду, спать вообще один будешь в этом доме этой ночью, — и ложится обратно, зевая и опуская голову. Она лежит на руке Коли, но юноша не против. Так удобнее, иначе руку деть вообще некуда — однажды он случайно вдарил локтём по носу Достоевского, и тот полночи сидел на кухне с кучей ваты и ждал, пока кровь остановится. Слабые сосуды. — Сплю, сплю. Только давай, если будешь ночью вставать, ты просто разбудишь меня, а не спихнёшь на пол, как ты обычно делаешь со спокойным лицом и в порядке вещей. — А ты пизди больше после слов о сне, и я сделаю это прямо сейчас. — Ох ёпть вашу мать, какие нецензурные выражения я слышу из ваших прекрасных уст, Фёдор! — Не разглагольствуйте на ночь глядя, будьте так добры, мессир, — Достоевский закрыл глаза, говоря уже так, засыпая или делая вид: — Иначе просто уебу. От большой любви.