Однажды, 15 лет спустя...

В высокотехнологичном кресле с массажем сидел, вытянув длиннющие ноги, высокий юноша. Усыпанное под конец лета мелкой россыпью рыжих веснушек узкое бледное лицо выражало смесь усталости и раздражения. В больших кошачьих глазах, доставшихся не от голубоглазого папы и не от темноокой мамы, а от какого-то из зеленоглазых дедушек, отражался огромный плазменный телевизор, на экране которого уже начинали выходить на поле прославленные и не очень футболисты. На густых белоснежных волосах ещё виднеются пятна чёрной краски. Левый висок выбрит и украшен фигурной резьбой в виде снежинки. Левая бровь и правое ухо отягощены крупным пирсингом. Справа три искусственных зуба. В правой руке — чашка переслащёного какао. Давид Вида во всеоружии готов смотреть ненавистный футбол. — Я всё ещё здесь только потому, что мне действительно нравится твой брат, — шепчет он сквозь зубы, даже не глядя на раскладывующую кисти и краски на низком журнальном столике между ними девушку. Та пожимает плечами. И этим Эма в отца: говорить она предпочитает только, когда действительно есть смысл что-то сказать. А ведь действительно нравится. Не как игрок даже. Когда камера, снимающая мурлыкающих гимн игроков, почти привычно ныряет на вратаре Барсы вниз, хочется ржать во всю глотку. Но при виде улыбчивого, по-своему красивого бледного лица, светлых пушистых волос, стянутых на затылке в хвост («Не понимаю, как папа всю жизнь с распущенными бегал!»), трогательно хрупкой и парадоксально сильной фигуры внутри что-то странно сжималось и теплело. В этом чувстве было всё, от одного из самых ранних воспоминаний о белобрысом мальчике, сидящем на мокром сочинском газоне до последнего Рождества, когда младшая сестра обрезала две длиннющие косы, а родители разрешили попробовать шампанское. От привычки засыпать у него на руках на долгих совместных выездах до привычки натягивать перед сном сине-гранатовую футболку с заветным «Модрич» на спине… И всё это — помимо воли, доставшейся от отца. Помимо искреннего умения жить, присущего и ему и матери. Как многих одиноких людей ждёт дома с работы рыбка или кот, Давида ждали с тренировок футболка с именем лучшего друга, заказанная, конечно, через интернет, тёплые воспоминания о поездках на матчи и в отпуск с родителями и их друзьями по сборной и абсолютная беспросветность будущего, щедро рисуемого властной рукой отца. Детство Давид помнил, как очень счастливое время. Он помнил, что его и его родителей все любили. Не как местных шутов. Не как гипер-общительного человека-косяка, его красавицу-жену, лишённую всяких намёков на мозги и их маленького хорошенького детёныша, нет. Старшая в их шайке-лейке Ваня всегда поддерживала маму, защищала её, если кто-то перегибал палку. Красавица Ракель засыпала их советами по домоводству и красоте, сопровождала при встречах на культурных мероприятиях. Друзья отца, настоящая семья, совершенно не те люди, которых другие видят на поле, с успехом делили между собой родительские обязанности и обязанности друзей. Конечно, ближе всех всегда были девочки. Во-первых, у них не было такой чудовищной разницы в возрасте, как у Ивана и Давида. Не было расстояний. Он видел других урывками и, на правах любимчика публики, порой издалека. Только с началом переходного возраста, с переездом в Испанию всё изменилось. Они быстро стали настоящими друзьями. Тем более, что именно в тот момент в их компании появился ещё один человек… За 6 лет до описываемых событий. — Напомни, почему мы должны этим заниматься? Машина подпрыгивает на ухабе, выбивая из пассажира глухой похмельный стон. Солнце заглядывает за сползшие большие тёмные очки. Ноготь, бездумно ковырявший до того изолятор открытого окна, соскальзывает. Все эти мелочи кажутся намёком на то, что не стоило вылезать из постели даже по просьбе лучшего друга. — Это называется «Социальная нагрузка», — бубнит в ответ тот самый лучший друг. — Все публичные персоны этим обязаны заниматься. Мы подаём хороший пример нашим болельщикам, делаем доброе дело, светим рожами для журналистов… — А, если у меня рожа на солнце сгорела, и я не хочу ею светить?! Нет, я люблю детей, особенно своего! Но это уже перебор, Дань! И вообще, кажется, чем-то таким королевы красоты должны заниматься! Вот пусть они и ездят! — Домо, — зарулив на стоянку перед детским домом, Даниэль закрыл окна, заглушил мотор и развернулся к Виде всем телом. — Тебя спасёт, если я скажу, что ты вполне потянул бы на королеву красоты? Если был бы девочкой. И красивой. — Нет! — выбравшись из автомобиля, Домагой водружает на голову шляпу и трёт под очками глаза. — А тебя спасает только то, что кому-то надо будет везти меня обратно! Дети облепливают любимых футболистов. Тискают так, что оставляют синяки, а объятия тяжеловесных сокомандников уже не кажутся такими пугающими. Журналисты тоже на месте. Снимают, фотографируют, вопросы под руку задают. Домагой быстро забывает о своём настрое, начинает улыбаться, играть с мелюзгой, отвлекать на свою персону всех, чтобы позволить более нелюдимому товарищу поговорить с администрацией, осмотреться… Последующие много лет Даниэль усиленно гадает, как вообще заметил его. Мальчик, худой, темноволосый и темноглазый, слишком маленький для своего возраста, слишком мастерски окопался между шкафчиками, загородившись от окружающих большим затасканным плюшевым медведем и закрыв для верности глаза. Последующие много лет Даниэль усиленно гадает, что в тот момент заставило его сердце сжаться и практически остановиться. Мальчик открывает глаза и напугано смотрит на присевшего рядом с ним смутно знакомого мужчину, моргает пару раз, облизывает пересохшие губы. — Ксандр, — представляется он еле слышно. — Даниэль, — отвечает Субашич зачарованно. — Пойдём, мы там подарки привезли, конфеты… Парень мотает головой, но вылезает из своего укрытия, не выпуская из крепкой хватки медведя, смотрит пристально на Даниэля, заглядывает ему за спину, оценивая происходящее вокруг подарков, оборачивается на администратора и, получив разрешение, быстро убегает наверх. Ксандру 12. Администратор рассказывает, что его родители погибли в ДТП. Мать, бывшая за рулём, повернулась в ходе ссоры к сидевшему сзади сыну, чтобы отобрать у него планшет. Отец схватил супругу за руку, чтобы вернуть ей контроль за дорожной ситуацией. Но это уже ничего не может изменить. Светофор переключает сигнал. Из-за поворота вылетает внедорожник. Администратор рассказывает, что на планшете остались вмятины от пальцев перепуганного мальчика. Что разговаривать с людьми он начинает только через год реабилитации. А Даниэль понимает, что чувствует парень, что пережил. И что ему нужно прежде всего. У взрослых не находится слов, чтобы выразить всю бурю чувств, испытываемых по поводу появления в их компании взрослого ребёнка. Зато дети находят и много. Замкнутый и забитый мальчик, терпевший издевательства одноклассников снаружи и страшные переживания внутри, быстро оттаивает и становится настоящим другом для всех. — У нас новый братик! — задорно объявляет Софи. — Не говори «в детском доме», — советует Адара. — Придумай эвфемизм. — Если кто обидит, звони сразу, — вбивая в новёхонький телефон свой номер, предупреждает Иван. — Всем клубом приедем, любого отметелим! — И взрослых не бойся, — улыбается Алтея. — Они замечательные. И понимающие. — За своих говори, — вздыхает Давид, но, получив под столом пинок от Эмы, улыбается и вставляет: — Но они любят нас. И тебя любят. Познакомятся потом. А любят — уже. — Мы — команда, — заключает Эма. — Добро пожаловать на борт! За 10 лет до описываемых событий. О том, что Давид ненавидит футбол, знают, наверно, все. Первыми же об этом узнаёт, как-то ни странно, знаменитый футбольный тренер, не то чтобы близкий друг, но, наверно, самый удачный для этого человек. Златко Далич открывает дверь и немного пугается при виде насупленного школьника со знакомо торчащими белоснежными волосами и заплаканными глазами. — Что-то с отцом? — предельно спокойно спрашивает он, забирая у мальчика рюкзак. Давид мотает головой, упрямо проходит на кухню, наливает себе большой стакан воды и только выпив его, заговаривает с неприсущими маленькому ребёнку упрямыми нотками: — А, вот, если я не хочу больше играть в футбол, как сказать об этом папе? Златко медленно садится на стул напротив, сжимая в руках телефон, за который было схватился минуту назад. — А что ты хочешь делать? — Кататься на коньках, — в зелёных, и от этого Далич чувствует пугающий диссонанс, глазах вспыхивает какой-то фанатичный огонёк. Тот самый, что зажигался каждый раз, когда воспитательные беседы с его отцом в юности касались футбола. — У меня очень хорошо получается! Я уже умею прыгать и делать простые дорожки. Я очень хочу заниматься! Но папа… — огоньки потухают, и у мальчика начинают дрожать губы. — Я сказал ему недавно, что хочу на каток. Он мне такое сказал… А я хочу! Дьявольское упрямство. Такое знакомое. Эти красивые кошачьи глаза, прямые щёточки прозрачных ресниц. Строгие жидкие светлые брови. Слишком знакомый взгляд, не важно какого цвета глаз. Чудовищно складывается мозаика генов. Пугает и по-своему радует. Но, правда, как сказать об этом такому же упрямому, упёртому рогом в землю Домагою? Да ещё и так, чтобы он не убил сына и не приложил за компанию самого своего бывшего тренера… — Мы решим твою проблему, — осторожно произносит Златко, набирая всё же номер Виды. — А пока я отвезу тебя домой. Сегодня. Златко несколько раз честно пытается поговорить с Домагоем пока живёт в Испании, но ничего путного не выходит. Потом работа заставляет вернуться в Хорватию, и поддержка лишается взрослой составляющей. Вспоминая об этом, Давид чувствует большую усталость, чем после двух изматывающих тренировок за день в течение недели. Только нечеловеческая выносливость, выработанная годами работы на два фронта, не считая постоянного противостояния с отцом, распространяющееся не только на вопросы спорта, но и внешность, музыкальные предпочтения, учёбу и образ жизни в целом, не давала рухнуть на место в один прекрасный день и сдаться. Похожий издалека на котёнка, Иван в мощном прыжке ловит мяч и с трудом устаивает на ленточке, прижимая снаряд к груди. Один шаг назад, и гол будет засчитан. И не просто засчитан, а записан на его имя. Ничего, конечно, страшного, но… Для человека вроде Ивана, это позор. Он будет испытывать боль, злиться на окружающих, продолжать мило улыбаться друзьям и родным, которые, конечно, будут его жалеть и грызть себя изнутри пока не перекусит что-то важное, не сдастся и… Давид понимает, что Эма отвлеклась от наброска и внимательно смотрит на него, откидывается обратно на спинку кресла, заливается краской, трёт глаза. — Саша проговорился, что ты спишь в футболке с его именем, — строго произносит девушка, наблюдая за мячом, запущенным братом практически через всё поле. Давид кивает, отворачивается, чтобы скрыть красные пятна на щеках и шее. Забылся, когда друг был на вписке, влез в привычную пижаму, спалился как последний идиот. И, наверно, впервые собрал в кучу весь спектр чувств. И признался самому себе, впервые в жизни, что на самом деле у него на одну проблему больше, чем казалось всем вокруг. — Твой брат — мой кумир. Я никогда не стану таким, как он. Таким, как мой отец, твой… Мне действительно нравится твой брат. Жаль, что мы так редко видимся… Отложив набросок, Эма достаёт скетчбук из сумки, листает его, протягивает Давиду рисунок. Длинноволосый парень на карандашным наброске спит на плече другого парня, постарше. Волосы волнистые, собраны в хвост, узкий с горбинкой нос. Полосатая футболка на одном, светлая вратарская форма на другом. — Ты лучше них всех, — улыбается, наблюдая как аккуратно выдирает из блокнота набросок Давид, Эма. — Сильнее, выносливее. Иван говорил, что часто думает о тебе, когда ему становится тяжело. Мне кажется, он был бы рад чаще видеться с тобой. Кстати, когда у тебя там соревнования? Все вместе поедем?