Peccatum

Иногда она возвращается. Проступает, когда он закрывает глаза, тающей дымкой на фоне бесцветных декораций — то ли сон, то ли воспоминание. Время лишает картинку четкости, смазывает детали, крадет плавность, придавая происходящему рубленность сменяющих друг друга слайдов диафильма. Он даже не уверен, она ли это. Сестры Рэд — выточенные по одному лекалу куклы, сходство между которыми простирается за пределы кровного родства, обуславливающего общие черты. Они, как отражения в зеркальном коридоре, бесконечно повторяют друг друга. Память его воспроизводит не образы, но ощущения: шорох осенней листвы под ногами, густой запах леса, залитого дождями, ещё непривычная тяжесть топора в руках, гладких, лишенных огрубевших мозолей. Девочка появляется внезапно. Возникает ярким пятном — неестественность густо-алого, как артериальная кровь, дождевика на фоне серо-коричневых стволов, — и приносит с собой тень города: химический запах жевательной резинки и отголоски несмолкающего шума. Призрак всего, от чего он бежал в спасительное уединение леса. Бледное лицо в обрамлении тёмных прядей, трогательно завивающихся мелкими кольцами возле ушей. Умело вырезанная улыбка, как у кукол — идеальный изгиб, но ни капли жизни. Глаза остаются пустыми и равнодушными, совершенно тёмными в неверном осеннем сумраке. Это могла бы быть Скарлет или Руби, однако в имени ее прячется не только чистый оттенок красного, но и богиня пророчеств. Непреодолимая шутка фатума — эта встреча становится для него первой падающей костяшкой в домино их жизни. Судьба последней костяшки предрешена, хоть и сокрыта в зыбком мареве будущего. Ненависть с первого взгляда прошивает его раскаленной иглой, когда девчонка — пыльная алая буря с запахом города, заученное дружелюбие в каждом жесте, — приветствует его. Он не отвечает. В ретроспективе это можно счесть за попытку избежать неминуемой развязки, но у девчонки — улыбка, которой можно пытать, и немой укор жертвы во взгляде, будто она тоже знает заранее. Иногда она возвращается тихими ночами, когда лес еле слышно дышит миллионом шорохов и шепотом ветра, словно монотонно зачитывает приговор. Он лежит без сна и переносится в момент, когда ещё существовала иллюзия выбора. Насмешливая мнимая возможность свернуть с пути или же вернуться на безопасную тропу. Но девчонка заходит в лес. Эти воспоминания не подернуты густой поволокой, наоборот, четкие, как следы от удара топором, проступающие на древесной коре, и беспокоящие, словно зуд в свежих, красновато-розовых шрамах. Он помнит каждую деталь до момента, когда глаза застилает клубящаяся алая пелена злости. Помнит, как она нарушает его уединение. Уже не ребенок, ещё не женщина — промежуточная стадия метаморфоза, сохранившая детскую неуклюжесть в движениях, но отчаянно мимикрирующая под идолов с глянцевых журналов. В волосах — пряди кислотно-сиреневого, на губах — липкие следы карминовой помады, в улыбке — неумелое кокетство, приглашение и бравада, под которой скрывается еле заметный страх. Только в глазах по-прежнему читается безликое равнодушие города. Пустота дома с красными стенами, в котором пять сестер, но каждая одинока. Она просит тепла. Шутит, заливисто хохочет над собственными попытками завязать разговор — неприятный наигранный звук, — надевает его кепку, подмигивает и простирает к нему руки. Сплошной фарс. Он понимает, что ей интересен не он, но идея любви, идеальный выдуманный образ, который призван замаскировать пустоты и трещины. У неё в груди лакуна, заполненная смогом и сточными водами, как у города. Она воплощает в себе всё то, что он отринул, покинув городскую черту. Ее пустой флирт — не обещание любви, но предложение взаимовыгодных отношений, театр, где они одновременно в роли актеров и зрителей. Здравый рассудок шепчет о том, что лучшая защита — нападение до того, как она проникнет под панцирь и взрежет беззащитное нутро. Она устраивается на бревне возле костра и кладет голову ему на плечо. Злость вспыхивает резко и жарко, как огонь, в который щедро плеснули бензина, дыхание перехватывает. Он натягивает улыбку — омерзительный акт притворства — и протягивает ей банку пива. Иногда она возвращается во снах. В них нет ни вины, ни сомнений. Только дистиллированная ярость, бесподобное ощущение утраченного контроля, удовольствие за гранью звериного экстаза и все оттенки алого. Она оборачивается у входа в палатку и манит его за собой пальцем — очередной пошлый неестественный жест. Поспешно сдёргивает через голову блузку, неловко размазав помаду по щеке, и по-кошачьи льнет к нему. У нее бледная кожа, почти светящаяся холодным металлическим блеском в синеватой темноте угасающего вечера, но теплая и нежная, ощущается бархатом под его мозолистыми пальцами. Никаких округлостей и женственных изгибов, лишь беззащитные выступы — изгибы ключиц, гребни тазовых костей, детские острые коленки. В какой-то момент ему кажется, что она — больше, чем маска, нечто иное, нежели хрупкий сосуд, наполненный ядом. Глаза её прикрыты, ресницы дрожат. Но очарование момента безнадежно рушится: она улыбается и тянется за поцелуем. Отсутствие опыта окупается энтузиазмом, страстью, прописанной в придуманном ею сценарии. Искренность порывов сценарий не подразумевает, но она вертится на его коленях, запускает ладони под рубашку, влажно целует. Из её пустых глаз на него смотрит, сверкая мертвыми электрическими огнями, город. На губах остаётся тошнотворный привкус помады. И он позволяет злости хлынуть через край, затопить сознание. Она взвизгивает скорее от неожиданности, чем от подлинного испуга, когда он опрокидывает её на спину и прижимает сверху всем телом. Это отступление от её сценария. Она сначала пытается перевести это в шутку, но он не слушает, вцепляется зубами в её плечо, накрывает шею широкой ладонью. Она дёргается, раз-другой, одинаково безуспешно. И на её лице расцветает сначала недоумение с примесью паники, а затем настоящий страх, который лишает её маски и делает такой красивой. Такой желанной. Город в её глазах затуманивает пелена слез. Она всхлипывает, обхватывает его запястье своими руками и говорит, что передумала, просит, уговаривает, умоляет. Голос её, лишенный соблазняющих интонаций, звучит так жалко, что он сжимает пальцы на шее, позволяя мольбами перейти в хрип, и разводит её сомкнутые ноги коленом. Она бьётся под ним, как рыбка, выброшенная на раскаленный песок. Молотит своими маленькими кулаками по его спине, не причиняя вреда, царапается, как кошка, стараясь добраться некогда идеально ухоженными ногтями до чужого лица. Жалкие, бессмысленные, но раздражающие усилия. Он чуть ослабляет хватку на шее, пальцами свободной руки сгребает её волосы в кулак, приподнимает за них голову и несколько раз размашисто бьёт о землю. Она покорно затихает, только продолжает задушенно всхлипывать. Красный под веками взрывается вспышкой сверхновой и выжигает все мысли. Остаются лишь грубые физические ощущения — тесное соприкосновение кожи, жар возбуждения, когда он резким движением вторгается в её тело, — и удовольствие от контроля, даруемое часто бьющимся под сомкнутыми пальцами пульсом. Она громко рыдает, косметика растекается по лицу извилистыми линиями и тёмными кляксами. Так легко контролировать громкость плача простым движением пальцев: стоит сжать чуть крепче — и надрывные всхлипы переходят в отчаянный хрип. Синяки на её бледной коже проступают почти мгновенно, рассыпаются темными следами (не)любви, обернувшейся насилием. Он почти не замечает, как, наращивая темп, сдавливает её шею сильнее обеими руками. Она беспомощно скребет обломанными ногтями по его запястьями, оставляя наливающиеся кровью полосы, в последней отчаянной попытке спастись. Лицо её синеет, глаза — огни города гаснут, как светлячки, заключённые в закупоренную бутылку, — наливаются алой сетью лопнувших капилляров. На губах, сохранивших пятна помады, вспенивается разводами кровь. С последней фрикцией он разжимает руки и на мгновение утыкается лицом в изгиб между ее шеей и плечом. Тихо, так тихо. Город молчит, погасив последние огни. Лес тоже замирает: даже ветер уже не нашептывает свои мрачные сказки. Он поднимается и понимает, что она мертва. Шея — сплошная карта гематом, рот измазан кровью в пародии на клоунский грим. Смерть лишена притворства, поэтому сохраняет красоту, не пряча её под масками. Внутри у него тоже тихо и тепло, как на пепелище прогоревшего недавно костра. Он рисует кровью на ее лбу крест, как на дереве, которое он должен срубить, и рукоять топора привычно ложится в ладонь. Иногда она возвращается в кошмарах, которые особо красочны в предрассветные, самые тёмные часы. Сначала он чувствует запах палёных волос — едкий смрад, от которого непроизвольно слезятся глаза, — а потом уже видит её. Она восстает из костра, как олицетворение неистребимой заразы, качается на переломанных топором ногах, которые продолжает голодно лизать пламя. Голова не держится на окровавленном обрубке шеи, и она удерживает её за опалённые волосы. Лицо почти не тронуто от огнём, лишь по щекам пузырятся ожоги. Местами тонкая пленка кожи растрескивается, обнажая плоть. Пальцы почти полностью уничтожены огнём, ноги черны и обуглены. На лбу — крест, когда-то начерченный его пальцами. Она улыбается опухшими губами столь же нежно, как девочка-кукла из далекого прошлого. Если время действительно не линия, уходящая в бесконечность, а цикл, то именно здесь круг предопределенности, нависшей над ними с первой встречи, замыкается. Она неуклюже шагает к нему. Огонь поднимается вверх по узким бедрам и вгрызается в живот. Хуже всего не зрелище — отслаивающаяся лопнувшая кожа, — а запах. Дразнящий аромат приготовленного на огне мяса, сменяющийся вонью обугливающейся плоти. Ему не страшно. Он не сожалеет. Лес за её спиной монотонно озвучивает приговор, проклинает осквернителя. Она протягивает ладонь и накрывает его щеку так нежно, что он не сразу чувствует ужасный жар, пробующий на вкус его собственную кожу. Боль (не)заслуженной пыткой охватывает голову, вонь горящих волос забивается в глотку, мешая дышать. Он не может пошевелиться, не может закричать — крик рвёт горло, как загнанная в ловушку крыса, но не находит выхода. И кто теперь истинная скверна? Она кладет вторую ладонь, объятую пламенем, ему на другую щеку и хрипло смеётся. Иногда она возвращается на рассвете, когда он вырывается из сна с долгожданным, таким желанным криком. Облегчение накатывает оглушающей волной, притупляющей восприятие. Под веками — колючие гранулы песка и соль. Он долго умывается холодной водой и изо всех сил старается не смотреть на собственное отражение. Он знает, что на лбу у него тонкими девичьими пальцами выведен алый крест. Знает, что однажды она вернётся наяву.