Питер—Лондон

      Слава дрожащими пальцами поворачивает ключ в замочной скважине и дергает на себя дверную ручку – тишина. Только мертвая, обволакивающая квартиру, тишина.       Карелин чувствует, как задыхается почти сразу же – преодолевает знакомый маршрут до балкона в двенадцать шагов и закуривает, пальцы жжёт фильтр, кашель какими-то слишком отчаянными всхлипами разрывает грудную клетку.       «Пиздец, ты ебнулся нахуй», – думает Слава, и губы искривляются в мерзком привычном оскале.       Мирон улетел месяц назад в свой промокший насквозь Лондон, полгода назад выгнал Славу из их общей квартиры, год назад долбился с ним в десны в грязной кабинке 1703, а теперь Карелин сидит на их идеально-белой кухне и чувствует бешенно-колотящееся сердце внутри, потому что тут всё о них и о нём, о Мироне. Каждую деталь, сука, помнит: как на этом столе трахал самого Оксимирона, как тот своими блядскими ресницами девчачьими хлопал и просил ещё, помнит, как с утра целовал еврея в плечо, обнимал со спины и позволял тому долго и безосновательно ворчать и целовать себя, Гнойного, в кончик носа, щурился от щекотных прикосновений и просто переплетал их пальцы, поглаживая выбитые буквы.       Всё тогда было так просто.       Слава выучил эту квартиру наизусть, и тут всё о Мироне — каждый вздох отдаётся болью в ещё не заживших и кровоточащих ранах.       Карелин медленно бредёт в спальню, застывает на пороге, прямо в дверях и, вскинув голову вверх, протяжно стонет, потому что перед глазами только послушный Фёдоров с голодными демонами в глазах и широко раздвинутыми ногами, Славу аж клинит, картинка так чётко отпечатывается в сознании, что ладони потеют, а по спине бежит электрический ток. Карелин лихорадочно трёт виски и проходит внутрь комнаты, плюхаясь на кровать.       Даже ощущения, сука, те же, даже пахнет тем же стиральным порошком, теми же наэлектризованными чувствами, тем же их счастьем.       Блядство.       И Слава не понимает, чего ему хочется больше: жадно рассмеяться истеричным хохотом да так, чтобы весь подъезд слышал, или выть, поджав под себя тощие коленки, потому что Слава, оказывается, соскучился пиздецки, потому что Слава так и не вернул ключи, потому что Слава лежит на кровати Мирона, в квартире Мирона, дышит воздухом Мирона – и это клиника нахуй.       Карелину хуево уже полгода как, ровно с того момента, когда Фёдоров молча покидал его три антихайповские толстовки в чемодан и послал нахуй – Слава помнит каждую секунду того ебучего дня.       Мирон тогда улетел на неделю в свой манящий и сказочный Лондонград, оставив Славку одного грустить в своих питерских хоромах. Первые три дня Карелин просто слонялся по квартире, разговаривал с Кохой и по привычке заваривал чай на двоих, скучал по Мирону так сильно, что засыпал только с его подушкой рядом, вжимался в неё всем телом и спал крепко-крепко, представляя рядом своё носатое совершенство. А потом пришёл Замай, Ваня, Букер и Чейни, и дальше Слава помнит только пробуждение от криков Фёдорова, разъебанную хату и раскалывающуюся на две части голову. И всё бы ничего, наверное, но так было почти всегда. Мирон уезжал – Славе срывало башню.       И это заебывало, и заебало Мирона окончательно.       — Что будем делать с этим, Слав? Тебе словно пятнадцать, ты не несешь ответственность за свои действия, я же тебя.. А ты постоянно проебываешься, – Фёдоров говорил тихо, четко, по-мироновски, смотря на Славу отчаянно-разбитым взглядом, потерянным таким, и весь мир за периметром этой квартиры переставал существовать, крошился на мелкие кусочки, разваливался.       — Блять, Мирон, отъебись по-братски, а? И так хочется головой об плинтус биться, – та самая точка невозврата. Мирон просто собрал его вещи и притащил Славу к входной двери.       — Э, ты чё, жид? У нас же всё нормально было, семейная идиллия, блять, не кипятись ты так, у нас же есть будущее, – но закончить Славе не дали, Мирон просто окинул его уставшим взглядом и, тяжело вздохнув, протянул ему его же куртку.       И выглядел он таким потерянным и просто-напросто разочарованным, что у Карелина в сердце минное поле подорвалось к чертям – ауч, больно.        — Нахуй такое будущее, Слав.        — Нахуй нас?        — Нахуй.       Слава вспоминает, и его прошибает током по позвоночнику немая боль и злость. На себя. Потому что Слава с самого начала знал, что всё обречено на провал, потому это же он, ну, Слава Карелин, чего ты ждал-то, Мирон? Признаний в любви на коленках и теплых разговоров на кухне поздно вечером? Это совсем не про Славу.       Слава вообще в отношениях ведет себя как мудак. Всегда. Он по-другому не умеет, выражать чувства – это для других, для нежных, ранимых и понимающих, Слава не такой – Слава бухает, не берет трубку, лезет в пьяные драки, закидывается таблетками и ебётся, даже не узнав имени. Слава просто Гнойный, ему этого было достаточно, Мирону – нет, потому что Фёдоров весь такой идеальный до тошноты аж, даже дотронуться страшно, потому что это не сказка, где любовь до гроба и долго-счастливо, это их ебанная жизнь, где всякие там принцессы-Фёдоровы никогда не уживаются с бомжами-Карелиными.       Дверной хлопок слишком громким эхом расходится в звенящей тишине квартиры, Слава чувствует полную остановку сердца – он даже сдвинуться с места не может, так и лежит звёздочкой на кровати Мирона, прижимая к груди его подушку и считая себя полнейшим уебаном на земле.       Сначала он слышит неприятный писк звонка, затем полуохрипший голос из прихожей – его, Мирона, голос – и внутри грудной клетки разгорается блядский невыносимый пожар, он его не слышал полгода, так, чтобы вживую с этими агрессивными и уставшими нотками.       И он чувствует себя школьницей, потому что коленные чашечки предательски бьются друг об друга, выстукивая бешенный сердечный ритм, потому что пальцы заходятся мелкой дрожью, потому что Слава резко садится на кровати – аж голова едет – и он видит Мирона, такого невероятно красивого, уставшего, с россыпью морщинок в уголках глаз, его Мирона, застывшего в дверном пролете и уставившегося на него своими серыми глазами.        — Слава? Что ты тут делаешь? – Карелина ломает так сильно, что он едва сдерживается, чтобы не заорать во весь голос от ебучей несправедливости, застрявшей под рёбрами – почему среди миллиардов людей только один произносит его имя т а к? Почему у него сейчас потеют ладони, и всё, что он может – пялиться на узкие, чёрные джинсы и эти охуенные ноги под ними, на непонимающе насупленный лоб и морщинку между бровей – вот бы провести по ней пальцами, аккуратно так, нежно, и разгладить.        — Карелин, я с тобой разговариваю, – Фёдоров так и остаётся стоять в проёме, припав плечом к дверному косяку и истывающе глядя на сутулого и нелепого парня перед ним. Слава заставляет себя посмотреть на него и даже встать с кровати, но ничего ровным счетом не меняется – он всё также помешанно бегает взглядом по лицу Мирона и молчит, слова застряли мешающимся комом в глотке, и Слава честно хочет перестать давиться ими, выплюнуть и выхаркать прямо к ногам Мирона – подавись, блять, своим равнодушием.        — Я просто хотел здесь побыть, – на выдохе, снова опуская голову и утыкаясь взглядом в идеально выдраенный пол, искалеченно произносит Слава, пожимая плечами.       Мирон таким Славу не видел никогда – смущенным, с осоловелым взглядом и краснеющими ушами, чуть поддрагивающим голосом и сломанной судьбой на дне зелёных-зелёных глаз.       Но Мирону должно быть похуй, прошло полгода, он остыл, но Слава.. какой же он красивый, сука, стоит тут на осколках их счастья, проебал их отношения, а у Фёдорова он всё ещё глубоко под ребрами, даже по ночам снится.        — Уебывай, Слав, – хочется чтобы вышло по-злому, ядовито, чтобы кричать и, может быть, даже ударить, но получается заебанно-израненно, у Мирона срывается голос на его имени, он смотрит прямо и четко – но Слава такой родной, подходит ближе к нему и просто склоняет голову набок, замирает, а Фёдорову хочется испариться нахуй, оказаться в лондонском отеле с колючими проливными ливнями за окном и сопливыми треками в плеере, а не в своей же питерской хате с нависающим над ним Карелиным, охуенным таким и до межреберной боли родным Карелиным.        — Нахуй ты это делаешь, а? – Мирон не злится, ему, блять, больно, словно они только вчера поставили жирный красный крест на их отношениях, словно не было этих полгода и заебывающих мыслей о том, как же теперь похуй.       Потому что совсем нет.        — Мне ебано без тебя, очень хуево, – шепчет Слава, а в глазах – зеркальные лужицы с поблескивающими созвездиями, Карелин боится податься вперёд, но и отойти назад тоже, он просто хочет чувствовать снова покалывающие легкие от запаха Мирона, слышать этот его голос и видеть расползающийся пожар в глазах напротив.        — Ты сам всё похерил, и ты знаешь это, мы оба знаем. И фиксить тут больше нечего, Слав, уходи, я так устал от тебя, – Фёдоров смотрит в глаза, любимые, блять, и незабываемые глаза. Он и не думал, что будет так: что сердце в ознобе будет дрожать при виде этих болотных глаз, что подушечки пальцев будут заходиться дрожью, а удушающая боль заполнит грудную клетку от и до. Он скучал по нему, словами не описать насколько сильно – как одержимый постоянно перечитывал тупые постироничные переписки, в духе «я засуну в тебя пипиську ночью, а ты даже не заметишь», залипал на бесчисленное количество фотографий Славы в своём телефоне и никак не мог заставить себя удалить хотя бы одну из серии, где Слава посапывает у него на плече во время просмотра «Звёздных воин», вспоминал, как вышвырнул его на улицу, а потом три дня заливался бухлом в одиночестве, записывая в блокнот что-то настолько слезливо-приторно-противное, что хотелось два пальца в рот.       Лондон спасал первую неделю, а потом начало ломать – так дико, что он не выходил со славиного аккаунта в истаграме, обновлял его твиттер раз в минуту и просто, блять, скучал болезненно и правдиво – хотелось домой, хотелось к нему.       И вот сейчас Слава стоит перед ним, глазами умоляет-просит-молит, а Фёдоров просто хочет избавиться от пожирающих изнутри чувств к этому человеку, просто вырвать с корнем все проросшие воспоминания и перекопать поле нахуй – забыть, стереть, удалить.        — Мирон..        — Да что же ты никак не поймёшь, Слав? Я не хочу, чтобы ты находился рядом, я даже видеть тебя не хочу. Ты меня по кусочкам разобрал, и похуй, что это слишком пидорская хуйня, – Мирон проводит ладонью по лысине и, резко развернувшись, исчезает в кухне. Слава молча плетется следом, его словно за поводок тащат, и хватка у Фёдорова такая выверенная, цепкая.        — Блять, ну хочешь, ударь меня, блять, со всей силы въеби, мне похуй, что хочешь со мной делай, я просто хочу быть здесь, с тобой рядом, – Слава даже на колени бы упал, стоит Мирону только попросить, Слава сейчас бы нож всадил себе поглубже в легкие и крутил бы, если бы Окс только попросил.        Но Фёдоров молчит, упрямо сводит брови к переносице и отрицательно качает головой – он любит Славку, его улыбающегося мальчика с вечно растрепанной челкой и непрекращающимся потоком бредовых мыслей в голове, любит Славку, который робко и несмело целует его в кончик носа, щурит свои кошачьи зелёные глаза и засыпает у него на плече, вцепившись пальцами в его толстовку – он на таком Славе помешан, такой Слава – его дом, тихая гавань, счастье.        Мирону совершенно не нравится Гнойный – маска, которая приросла намертво, стала второй кожей. Карелину так проще: творить хуйню и скалиться, тонуть, захлебываясь солёной водой, чувствовать, как в лёгких кончается воздух – и Фёдоров заебался раз за разом протягивать руку и вытаскивать остатки его Славки наружу, выхаживать, чтобы потом снова услышать за своей спиной оглушительный шлепок тела о воду – спасение утопающих дело рук самих утопающих, Слава спасать себя не хочет совсем.        Мирону хочется обратно в Европу, чтобы не чувствовать этого пронизывающего взгляда на себе и череду мурашек вслед за ним вдоль позвоночника, Слава опускается перед ним на колени, падает громко так, почти оглушающе, Фёдоров поднимает глаза на Славу, а он такой истерзанный и натерпевшийся, что хочется пальцами трясущимися зарыться ему в волосы, гладить по голове до мурчания и шептать на ухо: «совсем ты себя не бережешь, дурачина». Слава кладет голову на колени Мирону, утыкаясь острым подбородком – больно и неприятно, но Мирон готов вечность сидеть вот так в залитой солнцем кухне, рядом со Славой и чувствовать его тепло, ощущать себя одним целым, ощущать себя самым счастливым человеком.        Потому что Слава всё ещё глубоко в сердце отзывается покалывающей болью, потому что он прямо сейчас смотрит на него и шепчет одними губами: «прости меня», потому что в голове абсолютно пусто, и только одно желание впивается в кожу – взять своё: грубо, жестко, горячо.        И сопротивляться себе нет ни сил, ни желания – Мирон смотрит долго, выжидающе, а потом цепляет пальцами воротник славкиной толстовки и тянет на себя, Слава замирает в его пальцах, дрожит и боится даже дышать, просто иступленно смотрит на Мирона своими огромными зелёными глазами напротив и выдыхает ему в губы горячий воздух.        — Пожалуйста, – и предохранители в голове перегорают окончательно, он приближается к Славе в пару секунд и вгрызается в его губы.        Славу трясёт, совершенно не так, как в бульварных романах, по-другому совсем, он не знает, куда деть руки, и сердце так громко стучит где-то в глотке, что он не может расслабиться даже на секунду и позволить Мирону по-хозяйски вылизывать его рот. Ему хочется трогать-трогать-трогать Фёдорова везде, он уже и забыл, как это охуительно – касаться Мирона вживую, не тыкать пальцем в экран разъебанного телефона, пытаясь хоть что-то почувствовать и кончать, сжимая зубы до скрежета в тщетных попытках вспомнить запах кожи – а теперь этот запах забивает лёгкие, Славу ведёт и накрывает в одну секунду от осознания – Мирон настоящий, здесь, с ним, целует его и как-то обречённо-разочарованно стонет в губы, пока Карелин стоит в ступоре, пытаясь осознать реальность происходящего.        И тут его прорывает – он целует так жадно, языком трахает рот Окси с таким напором и рвением, что тот даже отрывается на секунду, смотря на Славу затуманенными глазами и смеясь куда-то в изгиб шеи. А Карелина захлестывает с такой силой, что он практически недовольно хнычет и притягивает Мирона ещё ближе – хочется больше, ближе, сильнее. Внизу живота приятно зудит, и Слава так сильно хочет разложиться на этом столе для Мирона, даже не раздевшись, похуй, пусть хоть руками рвёт его дешевенький шмот. От желания сносит крышу напрочь, губы неприятно покалывают и саднят от таких привычных, родных и жадных поцелув напротив.        Фёдоров пальцами забирается в волосы и оттягивает славину голову назад, хрипит и покрывает шею влажными поцелуями, кусает Карелина за подбородок и Слава протяжно стонет – и звучит это так охуенно и стыдно, что член предательски упирается в ширинку джинс, а кончики ушей краснеют от смущения.        Мирону всё это кажется ужасно глупым, но он отходит на пару шагов, Слава сразу же тянется за ним, но Фёдоров отходит и смотрит – распаленный от желания Карелин сидит на краю стола и тяжело дышит, пытаясь прочитать по чёрным-чёрным глазам, о чём же думает Окси.        «Трахать и трахать», – думает Мирон и устраивается между расставленных длинных и нескладных славиных ног.        — Ты заебал так пугать, – ворчит Слава, обвивая ногами Мирона и целуя в челюсть. Мурашки бегут от этих тяжелых рук на его бедрах, Карелин ерзает, двигается ближе, недовольно стонет, потому что хочется трахаться, а не сосаться в свете предзакатного солнца, словно им по пятнадцать и вот-вот придёт мама с работы.        Мирон опять смеётся, а потом так нежно целует, что Слава, честное слово, слышит, как перестаёт стучать его сердце, как ноги подкашиваются. Фёдоров охуенный от и до, напирает, заваливает Славу на стол и стягивает с него толстовку, потому что от желания быть ближе, ещё ближе, кожей к коже, рябит в глазах и закладывает уши, на уровне подсознания бьётся одно единственное слово – хочу.        И всё, как назло, тянется вечность – Мирон путается в толстовке, Слава гребанную тысячу лет пытается расправиться с его ремнём, руки дрожат, пальцы постоянно соскальзывают, всё идёт по пизде.        — Блять, – тянет Мирон охрипшим от возбуждения голосом и скидывает славины руки, быстро снимая штаны, джинсы Карелина летят туда же, а у Славы в голове этот голос вызывает слишком непонятную реакцию: он инстинктивно жмётся ближе и сжимает член Мирона через боксеры.        Глаза в глаза, Слава ведет рукой вверх, вызывая хриплый полустон и тысячи огней на дне почти угольных глаз, Мирон слишком чувствительный: шипит, кусает губы, дрожит даже, хлопает своими длинющими ресницами и продолжает так же прямо и честно смотреть, так искренне, что его хочется целовать в нос, веки и обнимать, согревая своими руками как пледом.        Знаешь, кажется, в нас остались только касания.        Фёдоров толкается ему в руку ещё пару секунд, затем обречённо хлопает по карманам и выжидающе смотрит на Славу, Карелин замирает под этим взглядом и даже ёжится, ждёт, что его вышвырнут в окно прямо сейчас.        — Резинка, Слав, – поясняет Фёдоров, замечая замешательство и панику в глазах напротив, Слава облегчённо выдыхает и роется в карманах, вытаскивает, и Мирон сразу же разрывает упаковку, внимательно изучая Карелина глазами, натягивает медленно, двигает Карелина поближе к себе, и Славу словно холодным потом прошибает, он упирается Мирону в грудь ладонями.        — Стой, стой, у меня никого не было, ну, после тебя, – Мирон ведёт бровью в удивлении, а потом осознает, что у него за эти гребанные шесть месяцев тоже не было никого, даже желания не было, потому что в голове в бесконечном потоке мыслей постоянно мелькал улыбающийся нелепый парень с прилипшей ко лбу челкой.        Славе почему-то стыдно, что он сам себя не растянул, он весь покрывается красными пятнами и как-то загнанно, лихорадочно дышит.        — Доверься мне, Слав, – и Карелин чувствует себя откровенно хуево, потому что он Мирону доверяет больше, чем кому-либо в этой жизни, но объяснить это словами не сможет, наверное, никогда, поэтому он просто кивает и послушно открывает рот, Мирон усмехается и вместо пальцев во рту Славы оказывается язык, нежно и очень старательно его вылизывающий, Фёдоров гладит по голове одной рукой, а другой уже ведёт вверх-вниз по славиному члену, размашисто, резко — так умеет только Мирон. И Карелин расслабляется в его руках, послушно заглатывает пальцы и сосет так образцово-показательно, что у Фёдорова сдавленные стоны рвутся из груди.        Мирон, наконец, входит в него одним пальцем – узко, жарко, крыша едет параллельно полу, он покрывает лицо Славы поцелуями от и до, а сам чувствует, как пульсирует член от желания оказаться внутри. Карелин шипит, но двигает бедрами лихо так, сам насаживается на второй и третий пальцы, довольно запрокидывая голову назад, а Мирона от нахлынувшей вдруг нежности аж коробит, он боится лишний раз пошевелиться рядом со Славой, но пальцами двигает уверенно и размашисто, смотрит на запыхавшегося парня и хочет миг превратить в вечность.        Пальцы исчезают стремительно, и Карелин разочарованно стонет, но чувствует трущуюся об вход головку и довольно ерзает на столе, Фёдоров входит без предупреждения и спроса, резко, до боли, на всю длину, Мирону самому неприятно от такой узости, что уж говорить о Славе – впивается пальцами в плечи и сдавленно выдыхает в ухо горячий воздух вперемешку с матами, постепенно привыкает, на пробу качает бедрами, слабо шипит и чувствует, кажется, каждый сантиметр – крышу сносит напрочь, как же охуенно.        — Давай, – шепчет Слава куда-то в изгиб челюсти и покусывает-зализывает поцелованное место. И Мирон срывается снова, потому что Славка в его руках такой податливый, чуть нахмуренный, с закусанной губой и оставляющий фиолетовые засосы по всему телу, возвращающий такое нужное клеймо: моё.        Фёдоров вбивает Карелина в поверхность, стоны Славы расслабляют и отвлекают от противно-скрипучего стола. Он уже и забыл, как это трахаться, трахать Славу – вбиваться в него, выбивая жадные стоны, слышать бесконечным полушёпотом своё имя и теряться в этой вселенной, плывущим взглядом смотреть на него сверху и видеть не Славу Карелина перед собой, а весь гребанный прекрасный мир.        Слава протяжно стонет, когда Мирон так глубоко входит в него и сжимает бедра до белых отпечатков от пальцев, ему хватает лишь пару резких движений на своём члене, чтобы кончить, Мирон заканчивает следом, наваливаясь на Славу и целуя его, они сливаются в одно единое, целое, неделимое и замирают так, прижавшись лбами друг к другу и тяжело дыша – звёзды перед глазами мелькают в бешенном танце.        Спустя час Мирон расслабленный, счастливый и удовлетворенный в одних спортивках варит в турке кофе, а Слава смотрит на эти ямочки на пояснице и не понимает, как вообще жил без этого целых шесть месяцев – ебнуться можно.        — И куда ты теперь? Обратно в Лондон? – Карелин боится услышать ответ, у него дрожат пальцы, а хмурый взгляд скользит по напряжённой спине Мирона, и он не выдерживает, подходит сзади, утыкается носом в загривок, коротко целует, но боится трогать, Мирон разворачивается как-то слишком быстро, чуть ли не стукаясь с Карелиным лбами, улыбается тепло-тепло и смотрит из-под своих длинных бесцветных ресниц, а потом просто целует Славу аккуратно в уголок губ и смахивает челку со лба – и в этих жестах столько нежности, что Славка плавится, улыбка на лице широкая-широкая и целоваться вдруг хочется невероятно сильно.        — Какой ещё Лондон? Тебя будем от алкоголизма лечить, – одними глазами смеётся, а Слава думает: «лучше бы любовь к себе вылечил, она убивает быстрее и сильнее». И Карелин пытается скрыть улыбку, но не получается, потому что – да – он охуеть как рад, обнимает Мирона и молча стоит, позволяя себе чувствовать это расплескавшееся за рёбрами счастье.        Слава медленно трётся кончиком носа о чуть колючую скулу Мирона и осознает самую важную вещь за все свои двадцать семь лет – он наконец-то дома, он наконец-то безгранично и по-настоящему счастлив.