Кто бы думать посмел?..

      «Усаги» перетирает ладонями землю – жирную, тяжёлую, пропитанную гарью и болью. Кто бы подумать посмел, что светлейшая из эпох начнётся – так?       ...О, они всегда знали, что начало Хрустальному Тысячелетию положит катастрофа, и будет десять веков ледяного сна, подобного смерти, – знали, и как проклятые вкалывали, укрепляя дальние рубежи Системы. Надеялись что-то сделать, спасти хоть кого-нибудь!.. Кто бы думать посмел, что подлинную угрозу они взлелеяли самолично?       ...Уничтоженные враги, спасённые жизни, великое прошлое и великолепное будущее на поверку оказались ничем, пшиком, прахом в отлаженном механизме мироздания. «Усаги» до сих пор не верит.       Помнит яркую вспышку – и жар лучистой энергии – и долгую-долгую ночь, полную обжигающего пепла и губительных для всего, что ещё осталось живого, дождей.       Помнит широко распахнутые глаза брата – и на высокой ноте оборванный крик матери – и тонкий кричащий звон, с которым оборвалась связавшая два сердца струна.       Чувствует боль – и ужас – и страшное, безумное, нечеловеческое нет, которому нет сил противиться.       Ведь «Усаги» не человек, хоть и цепляется за прежнее имя, – призрак нити, что ещё связывает планету и спутницу, её и Эндимиона, бесценный отзвук, за который она хватается как за последнюю соломинку.       «Усаги» зовёт снова и снова, отчётливо и громко, и кривится от того, как звучит любимое имя в мёртвом воздухе убитой Земли. Докричаться не получается в триста тысяч семьсот восемьдесят пятый раз – «Усаги» скрупулёзно считает каждый и делает последний шаг, наклоняясь над ложем своей единственной любви.       В нос ударяет удушливый аромат истлевающих роз, скрывший сладковатую вонь гнили. Хранитель всегда разделяет участь своего мира, и «Усаги» в триста тысяч семьсот восемьдесят пятый раз стыдливо радуется, что больше не человек. Так проще касаться тёплых от жара вокруг губ и придумывать, что поток отдающего сероводородом и метаном воздуха – лишь дыхание спящего. Она кладёт новые цветы – не считая, творит их из крови и памяти, из обожжённого сердца и веры, нерассуждающе безумной и безнадёжной, – прячет под алым покровом страшные раны и давно высохшие слёзы.       Красивый обман, радужные переливы стеклянной сказки.       Они вдевятером держат его едва живым, заживо гниющим и умирающим каждый миг – непредставимая жестокость, которую не оправдать ничем. Их общий шанс, последний из всех возможных.       Хранители всегда разделяют участь своего мира. Они и (девять планет высоко над головой) ещё живы, привязанные к не-совсем-ещё мёртвой из-за них Земле. Матушка знала, что делала, когда приговаривала всю эпоху, и «Сецуна» прятала глаза, объясняя зарёванным девчонкам жестокую красоту всеобщего спасения. Того, которое только для Хранителей.       «Усаги» сцеловывает ожоги с любимого тела, желая разделить нечеловеческую муку на двоих, прослеживает кончиком языка почерневшие кости – привкус угля давно не кажется отвратительным – и мечтает-мечтает-мечтает снова взглянуть в золотую бездну родных глаз.       Она ведь может.       Своей чистотой смыть все грехи, сердцем простить и отменить все смерти… «Усаги» – воин Возрождения – даже не пытается открыть спёкшуюся в единый ком брошку. Не желает снова воскрешать и с ужасом ждать ещё одного конца.       Хватит с неё. Люди уже дважды сгубили жизнь в Системе, дважды уничтожили будущее.       Так пусть будет иначе.       «Усаги» до сорванного голоса шепчет об этом, кричит, сгребает в горсти изъеденные кислотой стебли и истлевшие лепестки. Можно же иначе.       Заново, совсем-совсем – ведь начиналась же когда-то жизнь? Тысячи случайностей, череда невероятных удач, к которым они приложат все усилия... «Хотару», обречённая стирать следы катастроф, обещала дать им ещё немножко времени.       И бушующее море сквозь ядовитый газ пробивают тысячи изумрудных разрядов, снова и снова пытаясь зачать жизнь, пока «Сецуна» с «Ами» просчитывают все вероятности, а «Минако», «Рей» и «Харука» стирают из ткани бытия последние остатки самоубитой цивилизации. И украдкой смотрят в их сторону.       Сёстры тоже ждут брата, одинаково седые от пепла и горя.       Неважно, всё неважно, едва слышно шепчет «Усаги», даже в мыслях не смея называть настоящих имён. Она дождётся, обязательно дождётся, им предначертана жалкая – бесконечная!.. – тысяча лет, которые некому счесть. «Усаги» не вспомнит других имён – ей-прошлой, ей-не-с-Земли тоже уготовано разделить судьбу давно мёртвого, выстуженного ветрами космоса мирка, и только «Усаги» привязывает её к этой планете, где хотя бы пепел тёплый. Их всех. И его тоже.       Сорванный крик отгоняет приблизившийся конец в триста тысяч семьсот восемьдесят шестой раз. …Эндимион!