Вся Мохаве говорит

Всё очень просто: Аркейд ненавидит Ричардса, Ричардс ненавидит Аркейда. Они оба любят Ленни – из чего следует утверждение выше. И еще один знаменатель: неясно, любит ли их (наверное да, но насколько?) сам Ленни. - Тридцатилетний мужчина в Мохаве – почти старик, - смеется Полатли и постукивает донышком щербатого стакана о стол. – Ему поздно думать о таких глупостях, как эта вот, например, любовь. Глупостях – это любит не любит. Тридцатилетний мужик – это сам Полатли, и это он сейчас улыбается – когда Форлорн-Хоуп перешел из не эфемерной геенны огненной, голода и лап смерти к жизни земной, почти избавлен от наседающего Легиона – а раньше под кустистыми усами прятались плотно сжатые сухие губы, за ними скрипящие зубы, и он не говорил, а только пролаивал отрывистые приказы. Но теперь - другое дело, теперь он вот такой почти цветущий, и пишет письма жене в Шейди Сэндс, и пьет с солдатами на складах и приходит вечерами слушать, как караванщики, остающиеся на ночевку, поют и травят байки. И вот с ними двумя – лучшая, блять, компания в Мохаве, - он тоже теперь имеет желание и время выпить, и рассказать им о Калифорнии (будто они оба о ней не знают) и, конечно, о своей жене. - Женщины так цепляются за это понятие,- продолжает смеяться он, пока Алекс сползает на пол вместе со своим стаканом, чтобы хоть так не дать подлить в него еще. И, конечно, чтобы не видеть лица сидящего напротив – майор усадил их как сыновей, мать его, словно чтобы смотрели друг другу в глаза. Теперь вместо обгоревшего, болезненно красного лица с выпирающими скулами и затертых до царапин стекол очков Алекс смотрит на драные полы халата и перетянутые изолетной голенища сапог – не бог весть что, но уже лучше. У гребаного Геннона взгляд невероятно надменного человека – Алекс это уже давно понял. Он будто смотрит на него с вопросом «как такое ничтожество вообще может называть себя медиком?». Конечно, куда ему – он не знает латыни и всех этих сраных терминов, зато умеет отнять без наркоза солдату ногу мачете так, чтобы солдат выжил. - Что вообще такое эта любовь? – даже не заметив ухода Алекса под стол, продолжает Полатли. Слышно, как вздыхает утомленно Аркейд. Как отодвигает стул. - Прошу простить меня, - говорит спокойно, а потом его очкастая физиономия с обгоревшими ушами наклоняется к Алексу. – Доктор, как вы отнесетесь к идее вместе выкурить по сигарете? Он курит, только когда ему очень хреново – это Алексу еще Ленни рассказывал как-то вечером; они лежали вместе под влажным от пота одеялом, оба взмокшие, тяжело дышащие, и кожа липла к коже – а темы лучше, конечно, не нашлось. Алекс тогда поцеловал его, попросил заткнуться, подмял под себя, а Ленни попросил его заткнуться в ответ. Из всех многих вещей в мире, возможность попиздеть о Генноне была у него в особом фаворе. Так вот – сейчас он действительно курил, и уже трижды пославший его мысленно на хер («ага, так я и дал тебе сигарету») Ричардс наблюдал, как он прикурил самокрутку у костра и вернулся. Тощий, нескладный, сутулый – гротескный (выучил слово, наконец-то), - и предложил прикурить от своей сигареты и Алексу тоже. - Интимное предложение, доктор – ухмыльнулся зло Алекс, и протянул самокрутку. - Не утрируйте, доктор, - безынтересно отозвался Аркейд. Прикурил, отдал самокрутку. Привалился спиной к металлическому щиту стены рядом, но так, чтобы не касаться. Медленно, в два раза, затянулся, держа сигарету у губ меж большого и среднего пальцев. А Алекс смотрел. Чуть снизу чуть вверх, как, блин, обычно – эта каланча была его выше почти на полголовы – и на голову выше Ленни. И пальцы у него были бледные и тонкие – в шрамах, в ранках, грязные вокруг ногтевого ложа (ногти почти женские, удлиненно-округлые, мать его, откуда у такого нескладного мужика такие руки) – и все равно бледные. Сука, подумал Алекс. Поднес зажатую в подушечках указательного и большого пальцев сигарету к губам, посмотрел на свои заскорузлые, да еще и с сорванным ногтем на указательном пальцы, сплюнул и затянулся. Ночь была темной, снизу, от Колорадо, тянуло промозглой прохладой, прямо мимо кладбища, речной ветер взбирался по камням до лагеря и подтягивал вонь разложения. Дым хренового табака перебивал слабо, и Алекс наблюдал, как старается не вдыхать глубоко Геннон. Ему самому, почти половину из этого кладбища уложившему в могилы, а еще половину пропустившему через свой операционный стол, последние одиннадцать месяцев погибающему в этом сраном лагере вот эта вонь стала уже чуть ли не родной. Да, доктор Геннон, Форлон-Хоуп воняет мертвечиной, - злорадно подумал он, затягиваясь, и хохотнул, выговаривая это. - Как и вся Мохаве, - так же бесцветно отозвался Геннон. А потом вдруг вздохнул, да так громко и печально, что Ричардс замер. Он вообще от громких или неожиданных звуков замирал; херовая реакция, на самом деле – как брамин перед стрелком, только бери и разделывай. «Ты так не выживешь» - говорил Ленни, когда понял, что это не единичная реакция. Бил его по щекам, оцепеневшего, уткнувшегося взглядом в одну точку, приводя в себя. «На землю падай при выстрелах» - тянул его на земляной пол госпитальной палатки Ленни в тот единственный раз, когда лагерь обстреливал отряд легионеров, и пуля пробила шатер и звякнула о металлическую ножку кровати. Ленни это правда беспокоило. Ленни мало что беспокоило по-настоящему – но вот это, кажется, действительно его задевало. Он и Геннона заморочил с этими «нетипичными реакциями», будто тот мог помочь; Геннон диагноз поставил, а дальше оставил Алекса разбираться самому. Травмированный, сказал Геннон. Бились головой в последнее время сильно? – спросил. Пошел бы ты нахуй, подумал Алекс. И ответил, что травм головы не было. - Вздыхаете? – участливо спросил он. Геннон глянул на него недоверчиво поверх много раз паянной-перепаянной оправы своих окуляров – как и обычно глядел на него при подобной интонации. И когда он успел выучить эту херню, типа, что он так всегда реагирует, и как он знает, чего сейчас в той или иной ситуации, при подколе или издевательском вопросе Геннон посмотрит именно так и скажет что-то определенное. Да уж, он хорошо его знает. И все еще ничего не находит, за что Ленни его так… - Что такое любовь, доктор Ричардс? – вдруг выдергивает его из этой мысленной суеты Геннон. Спокойный, усталый, голос у него – голос зануды, жалко только, что не гнусавый. И Алекс смотрит на него почти удивленно, голову чуть наклонив на бок, как всегда делает, осознавая услышанное… Аркейд знает его это выражение: губы приоткрыты, брови едва сведены к переносице, и его лицо, с морщинами по возрасту (у глаз, у рта, и меж бровей тоже), с темной патиной щетины, приобретает едва уловимое детское вопросительное, в чем-то беспомощное выражение. О да, Аркейд знает это. - Любовь? – оправляется Алекс, хмыкает, пожимает плечом и отодвигает в угол рта сигарету. – Решили продолжить предложенную майором тему? Аркейд уже докурил, и давит сапогом то, что осталось от самокрутки, зарывает в сыпучую пыльную землю – и даже это движение получается у него каким-то нелепым, шевеление этой его длинной ноги, выпростанной из полов застегнутого халата чуть вперед. - Вряд ли майора это действительно интересует, - смотря на собственные сапоги, мягко парирует он. – А вот вас, доктор? Меня, думает Алекс. Любовь, меня. Н-да. - Вы хотите что-то определенное услышать? – сжигает свою самокрутку до самых подушечек пальцев он, подольше удерживая последний дымный вдох в легких. Подольше до тех пор, пока не начинает изнутри болеть и жечь. Только он не знает – от дыма это или от вопроса. В конце-концов, они должны были когда-то об этом заговорить. Взаимная неприязнь выросла не на пустом месте – хотя Алекс и успокаивает себя тем, что такого сноба он бы все равно, даже и без Ленни, даже и в других обстоятельствах за друга бы не посчитал. Он, наверное, даже ждал этого разговора. Когда они сами расскажут друг другу о себе самих – все то, что оба и без того знают. Иногда Алексу кажется, что ревность – двигатель жизни, а не все прочее. Он изучил Геннона так хорошо именно из-за нее. Он следил за ним так пристально, и чувствовал такой же пристальный взгляд в ответ. - Или это прелюдия к философской беседе о смысле жизни? – отбивается он в последний раз, и может быть разговора все же удастся избежать. - Чтение словаря пошло вам на пользу, - улыбается ему, и поворачивает голову, и глядит пристально этот долбанный сноб-очкарик, и Ричардс криво улыбается ему в ответ, уязвленный, вообще-то, и вполне себе задетый. Ах ты, думает он, и я хочу ведь тебе сказать, как меня это все бесит. Как бесит, что Ленни обожает слушать тебя, и что от тебя он набрался стольких дурацких сложных ненужных слов – что я порой не понимаю его, и как стыдно, когда он объясняет (не в первый и не во второй раз – а вот с десятого уже слишком стыдно). И как бесит, что ты, бледный гекко, знаешь про гребаный словарь. И откуда только что взялось. Слово прелюдия я знал и до этого – хочет сказать Алекс. Но прикусывает язык. - Вы спрашиваете меня,- говорит вместо этого. – Сами никогда не любили? Шутку про сердце из банки с формалином он оставляет при себе – у Геннона не такое сердце. Если быть честным – если быть совсем честным, засунуть все эти мальчишеские попытки предстать в более выгодной свете любой ценой (пусть и ценой самообмана) – Геннон куда больше любит людей, чем Алекс. О, Алекс их ненавидит. За редким исключением - длинные ноги или изящной змейкой изгиб челюсти, кончик розового языка меж губ, округлая задница – есть вещи, способные заставить его лучше относиться к человеку, когда он не несет этого своего клейма «помоги и спаси, медик» - но в целом… Кто будет любить людей, когда одиннадцать месяцев они – только мясо на твоем столе, под твоим скальпелем, стонущее, кровавое мясо, привезенное сюда умирать, шевелящееся еще, но скоро ты переложишь их с этого стола в очередную яму, и засыпешь землей… И что тут любить. Но Аркейд любит. И это, наверное, добродетель. Алексу оно и не надо – ему хватает любви к сестре, как к представителю человеческой расы, родителям, нескольким мужчинам из прошлого (привязанность или любовь, что подогревается приятными воспоминаниями?). Еще кому-то из прошлого. Но это и все. И еще – Ленни. Да, Ленни. - Хочу услышать ваше мнение, - так же печально и тихо говорит Геннон. Он прижался затылком к металлу и теперь, выгнув шею, смотрит мимо кривого края крыши на звездное небо пустыни. Света небес достаточно – кадык ярко очерчен, и линия ровного подбородка, и правильная, красивая даже челюсть. И прищуренный глаз, густые длинные ресницы, светлые, как солнцем выжженная трава, за стеклом очков. Ненавижу же я тебя, - со вздохом думает Алекс. Бледная ты немочь. И каждый раз это скребется под ребрами, в прокуренных легких где-то – у Алекса есть козырь в рукаве, способный всю их дурацкую игру повернуть в его пользу и, если особенно повезет, даже и завершить. Он лелеет это знание, упивается даже ощущением превосходства, которое оно даёт – особенно хорошо это получается, когда он пьяный и давно не встречался с Генноном. И рассыпается, когда Геннон появляется в поле зрения. Потому что появляется он в основном вместе с Ленни. И вот тогда все катится в пизду. - Ну, - говорит Алекс. – Любовь… Гормоны. И чтобы справиться с одиночеством. Еще – от скуки, когда нечем занять время. Или – вместо поиска смысла жизни. Люди придумывают себе всякое. Хуякое… Геннон поворачивается, перестав выгибать свою длинную шею с выразительным кадыком, и стекла очков почти не бликуют – видно его серые внимательные, подслеповатые глаза. - И вы тоже придумали, доктор Ричардс? – спрашивает. Ну, вот и понеслись. - Конечно, - пожимает Алекс плечами. – А как же иначе? Не скатываться же в наивную чепухню о глубоких чувствах и, как оно – умереть в один день и все дела? И тут… Тут происходит кое-что занимательное. Аркейд Геннон краснеет. Заметно, лихорадочно, как случается с доведенным до слез человеком, почти истерически – всем лицом, ушами, шеей, он краснеет так стремительно и явно, что Алекс не успевает себя сдержать. Он видит это – видит, как этот сноб заливается краской, как спелая тошка – и смеется. Почти издевательски, наверное. Но дальше краснеть Геннон физически не может – а делать ему что-то нужно, поэтому он разевает рот, но ничего не говорит, и, взяв себя в руки, все такой же пунцовый стаскивает очки с носа и принимается протирать их внутренней стороной рукава. Ситуация из разряда нелепейших, но именно в этот момент Алекс и давится смехом, и замолкает, резко, а схлопнувшийся в канители своих мыслей, как в ловушке, Аркейд даже не замечает этого. Не замечает прямого взгляда, пристального, внимательного. Немного удивленного. - Знаете, - прочищает горло Алекс, и Аркейд поднимает на него взгляд, трёт пунцовеющую скулу и выглядит каким-то несчастным, но не враждебным. – Не мог никак понять, что в вас такого особенного. Что Ленни нашёл. Сколько мы знакомы? Три месяца? И вот я всё смотрел. Обычный мужик, слезливый немного, заикается, подслеповат. Жеманный, правильно слово подобрал? Думаю, да. Манера речи эта… Медик, конечно, что надо. Но в остальном? Он делает паузу, запаляет новую сигарету, краем глаза наблюдая за Генноном, а тот слушает, и смотрит, и все еще не выражает враждебности или недоумения – только теперь точно он выглядит несчастным. И он не спорит, не перебивает – Алекс отдаёт себе отчет, что если бы ему сказали что-то подобное, он бы уже озверел. Но Геннон молчит, смотрит. И ждёт. - А сейчас вдруг показалось, что частично я догнал, - затяжка покалывает язык, и Алекс проглатывает дым, выпускает из ноздрей. - И что же? – хрипит Аркейд, и замолкает, услышав свой голос, а потом продолжает, и быстрее возвращает на место очки, потому что глаза заблестели как от слёз. – Что я жалок? Что это у Ленни жалость? Алекс даже оборачивается к нему, не только голову, а полностью. Переступает, плечом опирается о стену и скрещивает руки на груди - и сам ощущает, как сейчас серьезно выглядит. Даже глаза прищурил. Омерзительно, думает он. Я сам сейчас выкидываю все свои козыри, все свои преимущества, и помогаю ему победить. Помогаю ему взять то, что… Блять, да то, что всегда ему и принадлежало. Да, думает он, Ленни спит со мной. Да только значит ли это что-то в его, Ленни, картине мира? Без понятия. Тут не попишешь. - Аркейд, он вам когда-нибудь отказывал? – смакует сигарету Алекс, но тон серьезный, и Аркейд хмурит брови задумчиво. – Хоть в чем-то? И по-настоящему раздумывает. - Ленни обычно идёт на компромисс, - сообщает. – Со всеми. И Алекс усмехается. - А вам он говорил когда-нибудь «нет»? – продолжает. – Да ладно, не хмурьтесь так, брови отвалятся. Не говорил. Вы ведь ни разу не слышали этого его: «я сказал, нет»? После которого все без толку? Уговоры, угрозы, доводы, крики. Как вода по камню – похеру всё. Аркейд смотрит серьезно, и снова приоткрывает губы, и тоже – как защищаясь, - складывает руки на груди. Каланча, думает Алекс. - Он с вами себя по-другому ведёт, - тянет Алекс. И тут всё даёт трещину, потому что Геннон смотрит так жалостливо, как собака побитая, и потому что так давно он это все ощущает, и так злится… - Блять, - шипит он, закрывает глаза, выкидывает сигарету (расточительство гребаное, ее еще курить и курить), и раскрывается, взрывается. Как взболтанная бутылка ядер-колы, словно ему крышку сшибло. – Серьезно, Аркейд, жалость? Это когда он трахается со мной, а потом поднимается и спать идёт, блять, в вашу палатку? «Меня ждёт Аркейд, он будет волноваться»? Вся задница в моей сперме, рот и шея от засосов бордовые, ноги еле передвигает, но идёт? И я, как шлюха какая-то, его прошу: «Ленни, поспи со мной», а он всё равно идёт к тебе? Сошедший было румянец возвращается, и вот сейчас появляется какая-то враждебность – в линии плотно сжатых губ, в изогнувшихся бровях, но Алекс уже не может остановиться. Вот вам откровенность, думает он. Вот мы и ведём этот разговор. Нахуй это всё. - Я всё жду, когда он, кончая, тебя по имени позовёт, - выдаёт. – Чтобы, блять, уже вообще было наглядно. И теперь ты говоришь про жалость? Я вообще не понимаю, зачем ему нужен, если о чем не спроси, куда ни плюнь – везде у него Аркейд. Аркейд то, Аркейд сё, это для Аркейда и то, и Аркейд его ждёт, и Аркейду не говори, волноваться будет… Чего он с тобой-то тогда не трахается? При чем тут, блять, я?! - Он же, - мучительно сведя брови, сбивается Геннон. – Раз уж мы перешли на «ты»… Он же тебя любит? - Со мной он трахается, - фыркает Алекс. – А любит он тебя. И они молчат. И Алекс, прижавшийся спиной к стене, как стоял до этого, смотрит в небо, чтобы только не смотреть в глаза Аркейда – ему там чудится жалость, а жалости он не выносит. А Аркейд смотрит на него, как он облизывает губы, и прикусывает нижнюю, и как ходят желваки, и как щурит глаза, а пальцы нервно сжимают драные рукава рубахи. Ночь становится холоднее, но ни этого, ни вони с кладбища с его неглубокими могилами Аркейд уже не чувствует. Поворачивается к госпитальной палатке, у которой горит поставленный на землю масляный фонарь и спит вышедший покурить дежурный, рядом с фонарем и усевшись – и где совсем никого не должно сейчас, после отправки раненых в Маккаран, быть. - Кажется, у тебя была бутылка бренди со времен отпуска на Стрипе, - невзначай роняет Аркейд. Алекс фыркает – у него получается очень забавно и… мило. Это слово вообще к нему подходит – милый, но не нелепый. Какой-то обольстительно милый – это, наверное, Ленни в нем и нашёл, подумал Аркейд, когда впервые его увидел. - Только не безвозмездно, - говорит он, не оборачиваясь. - Обязуюсь вернуть, - голос у Аркейда совсем упавший, дрожит. – Мне чрезвычайно необходимо выпить. - Напиться, - поправляет Алекс. – Нам нужно напиться. Операционная – тот угол лазарета, где вместо стен ширмы, а ржавые от крови столы и земляной пол пахнут металлически, густо, и запах ложиться на язык поволокой при вдохе – там они и садятся, спиной к шкафам, с тряпками для перевязки под жопами, и Алекс скальпелем срезает пробку с калифорнийского бренди – мутного, мерзейшего, но крепкого. И сначала они молчат, и передают бутылку, и вытирают горлышко ладонью перед тем, как приложиться. А потом Аркейд первый раскрывает рот не только для того, чтобы пить и дышать. Он рассказывает про городок, и про нападение когтей смерти, и про осиротевших детей. Про то, как Ленни поддался на уговоры и они остались там почти на месяц – помогать поселению оправляться. Им нужен был врач, каким был Аркейд, им пригодился охотник и механик в лице Ленни. И Аркейд вечерами учил детей читать по книгам – а нашлось книг, неожиданно, в поселении достаточно, кто-то принес с останков разворованного каравана когда-то. Что больше всех заинтересована была девочка, ей было лет четырнадцать, только начавшая оформляться в женщину, курносая, с темными глазами, ловила каждое слово Аркейда, задавала вопросы. Оставалась дольше других вечерами, чтобы разобрать главу или две и спросить слова, которые не поняла. И Аркейд разбирал с ней книги по географии и даже истории, и был так поражен ее любознательностью. Так вдохновлен. Окрылён. А Ленни сказал ему тогда, после одного из их с этой девочкой вечеров, когда она так благодарила за уделенное ей время, и они прочитали целых три главы всемирной истории, и Аркейд валился с ног от усталости, но был горд собой и полон надежд… Ленни сказал ему (и как это было на него похоже, Алекс смеялся до слёз), что он зря себя мучает и лучше бы спал; Аркейд, конечно, возразил – ему не жалко было времени и себя, если получится помочь ребенку ощутить тягу к знаниям, к культуре, к другой жизни. А Ленни тер лоб, подбирал слова. «Вряд ли ее интересует наука или культура, - сказал он. – Она положила на тебя глаз.». И Аркейд оскорбился (тут Алекс снова смеялся до слёз, до нервного хлюпанья слюнями), и даже коротко высказал Ленни, какой он мизантроп, и что нельзя всех людей под одну гребенку. Даже если это Мохаве, не всем же здесь быть испорченными и настолько низкими… Ленни пожал плечами, Ленни промолчал, отвернулся и вышел. А через несколько дней, ночью, когда Аркейд закончил оперировать и отмывать руки от крови и гноя, девочка пришла к нему в отведенную под лазарет кособокую пристройку с атласом. Только атлас бросила под стол, туда же скинула платье. И села к нему, совершенно обалдевшему, на колени, выпятив едва-едва начавшую набухать в росте грудь. Аркейд извинялся, ссаживал ее с колен, а она ухватила его за руки, ткнула ладонями себе в грудь, и сказала, что зачем ему отказываться – она ведь поднимет шум, что доктор ее раздел и пытался насиловать, и что тогда будет? И пока он ошалело соображал, уже сняла с него ремень. А потом, как в сказке, появился Ленни. И спросил, а не будет ли она против, если он расскажет другую версию этой вот сцены всем, кто сбежится на ее крик? Девочка засмеялась – Ленни ей тоже нравится, сказала. У нее найдётся (Аркейд тут кашлянул, зарделся, но выговорил) дырочка и для него. И вот тогда Ленни содрал ее с Аркейда за волосы, и отволок в сторону, и рот зажал – а что нашептал на ухо, Аркейд, так и сидящий с потными ладонями вытянутыми вперед, будто еще прижатыми к ее груди, не слышал. И когда она, нацепившая платье, оглядываясь, как напуганный зверёк, на Ленни, ушла, он обернулся к Аркейду. И вместо «я ведь говорил» и всего подобного, что стоило бы сказать, выдал: «другой бы ее отымел». Здесь они помолчали, сделали по несколько глотков, передавая бутылку. Алекс отметил правдивость замечания Ленни, Аркейд рвано пожал плечами. Досказал - как вдруг расплакался, уязвленный, ещё и тем, что несправедливо обидел Ленни и тем как жалко выглядит. А Ленни обнимал его - тогда впервые, - гладил по волосам и повторял "мой добрый, хороший доктор". - Вот так я жалок, - подводит черту он. - Слаб и жалок. Посмешище. Но Алекс не находит в этом ничего жалкого, как ни старается. Смешно – может быть. Кто-то слишком верит в людей – о, да. Но жалко? - Ха, - надменно выдаёт, отобрав бутылку и отпив в один глоток за три. - Вот слушай теперь, что такое быть жалким, доктор. Его история не такая яркая и многословная. Не самое легкое дело – ярко рассказать об Аде, который центрируется прямо около тебя, вокруг, повсюду; особенно тяжело это вспоминать, раскладывать события хотя бы по дням, дни разграничивать между собой, когда депривация сна уже довела до кратковременных потерь памяти и ориентации в пространстве. И когда делирий наркотической отмены бьет по мозгам и телу так, что… В общем, это не лучшее время в его жизни. Хорошо, если оно останется под грифом «худшее» и никогда больше не повторится. Но суть скорее в том, что вот в такие говно-периоды и проявляется сущность человека. Он и не помнит даже, как впервые встретил Ленни, что говорил. Вообще, напрочь. Он помнит Ленни – и это для Ричардса адекватно первый момент, когда он его по-настоящему увидел и осознал увиденное, - утром, через пару часов после рассвета, когда проснулся носом к его носу на своей лежанке и не сразу понял, что происходит вообще. Тело болело, глаза заплыли, трясло, рот был сухой, как наждак. А рядом с ним, на его подушке, обхватив себя руками как-то зябко, спал этот мальчик. Сколько-то времени Алекс смотрел на него, тупо, мир был мутный, и ему требовалось время, чтобы хоть что-то понять. Не сказать, что он что-то понял – но потянулся, погладил мальчика по щеке, скованный какой-то странной нежностью, вдруг окунаясь в прошлое, в воспоминания; он помнил только, что уже очень, очень давно (целую вечность почти) не просыпался с кем-то вот так, рядом. Было почти интимно. От его прикосновения Ленни проснулся, зевнул - рот широко раскрыл, язык свернулся, почти как у зевающей кошки, - и ткнулся в гладившую его ладонь лбом. «Воды хочешь?» - спросил он. А у Алекса вдруг не оказалось сил говорить, только сухое горло драло, а ладонью, к которой Ленни прижимался, он вообще ничего не чувствовал, будто она онемела. Так и познакомились. Ленни напоил его, поставил укол с жаропонижающим, обтер (Алекс с интересом наблюдал, весь расслабившись) всего от пота, крови и бог весть чего еще. Было интересно, Алекс тогда думал, что Ленни из лагеря, наверняка очередной солдатик – может быть, даже неожиданное пополнение из Маккарана. Тогда, пока его грудь и, перевернув, спину и бока осторожно, но быстро протирали, и тряпки щекотали кожу, Алекс вынырнул из мучительного безвременья и забытья всего того времени, что провел в Мохаве. И первое, что он осознанно спросил в этой новой главе его жизни, было имя. «Ленни» - укладывая его на спину и накрывая еще едва влажной после стирки простыней, ответил мальчик, уже не казавшийся таким уж юным. Потом он уселся на скрипнувшую койку и уложил Алексу голову на грудь, подтянул ноги, прижался. «Надо сделать еще пару капельниц, док» - сказал. Алекс уложил ему на затылок руку, на крепко сцепленные в пучок волосы, и принялся выковыривать удерживающие их шпильки, и так и не спросил про капельницы. Это вообще была замечательная неделя, полная блистательных провалов. Майор Полатли смотрел округлившимися глазами, и даже голос его ненадолго стал голосом человека, а не собачьим лаем. «Доктор, вы в уме?» - осторожно уточнил. – «Что значит, когда Ленни сюда перевели? Он курьер, он здесь со связным из Маккарана. И вы отчаянно с ним флиртовали.» Аркейд не смеялся – улыбался осторожно, смущенно-растерянно, и у него запотели вдруг очки. - И вы не помнили? – вклинился он в продолжительную паузу, пока Алекс справлялся с уже с трудом ворочавшимся языком и вдруг накатившим ощущением неловкости ситуации. - «Ты», - поправил. – Мы на «ты». Нихера не помнил и не помню до сих пор. Ленни это будто и не понимает, нет реакции. А вот Полатли и прочую шайку-лейку очень даже смешит, столько шуток, мать их… - А что было, кто-то рассказал? - А что могло быть? Его вроде как отправили ко мне за какими-то медикаментами, а я ему сходу выдал что-то про красивые глаза и милый голос, прямо со скальпелем в чужой брюшине. А потом он неделю со мной носился, откапал, потому что я был без винта и совсем рвало крышу. А я не помню ни хуища. - Обидно, - все с той же почти блаженной улыбкой оценил Аркейд и усмехнулся на фырканье Алекса. - Тебя откапывал я. Потом майор отправил людей в Нельсон, нужен был медик, а Ленни пришлось остаться, ждали какой-то важной радиопередачи. - Вы с ним вообще расстаётесь? Это почти грубо, но Аркейд вроде как не замечает. Подобрав длинные свои ноги, обняв острые коленки, он пригубляет виски и покусывает губу. И очень хорошо, что Алекс не успевает добавить своё «а то ощущение, что вы друг к другу приклеены». - Слишком часто для меня, - искренне, с этим своим вздохом, выдаёт Аркейд. – Это очень мучительно, переживать расставания, даже краткосрочные. Вот сейчас, его нет второй день, а я не могу места себе найти. Неизвестность, одиночество… Привязанность вызывает привыкание, почти как препараты. И хорошее отношение тоже. Как считаете? - Да уж, - находится Алекс. А потом находит и еще кое-что, чтобы сказать. - Может это и есть любовь, доктор? Привязанность, зависимость. - Уязвимость, - дополняет задумчиво Аркейд. – Он тебя действительно любит, Алекс. Он… так рвется к тебе. И переживает. Всегда очень переживает. Все радиопередачи от Форлорн-Хоуп, все донесения Маккарана по вашему лагерю, он знает все. Словно пытается хоть как-то удержать контроль. Чтобы ты был в порядке. Через паузу для глотка он продолжает, и это похоже на контрольный в голову. - Крышку от сарсапариллы со звездой, которая тебе когда-то попалась, и ты ее Ленни отдал, он носит отдельно от остальных. В кармане куртки, вместе с сигаретами. И иногда вертит ее в пальцах. Курит, другой рукой тискает эту крышку. Я думаю, когда особенно скучает по тебе… - Так, - обрывает его Алекс, чувствуя, как краснеют уши, и уже явно не от алкоголя. – А почему ты уверен, что это именно ТА крышка? - В Примме куртку украли, - словно ожидав этого вопроса, с готовностью отзывается Аркейд, и даже оборачивается, смотрит теперь Алексу в глаза. – Основным мотивом найти вора было то, что в кармане эта крышка. «Конечно, особенная», - Ленни сказал. «Это Ричардса крышка». Блять, думает Алекс. Блять-блять-блять. - И когда мы официально были представлены друг другу с тобой, мы ведь в лагерь прибыли с отрядом из Маккарана, потому что Ленни взял полковника Шу измором и тот выделил Форлорн-Хоуп провизию, медикаменты, людей. Даже боеприпасы, кажется? Мне стоит уточнять, для кого Ленни старался? - Тут еще пятьдесят человек, помимо меня, - вяло парирует Алекс, а Аркейд надменно выгибает бровь. - Нам надо успеть, там Ричардс, - даже не стараясь повторить интонацию Ленни, говорит, но Алекс все равно понимает, что это цитата. – Половину лекарств, что мы привезли, он оплатил сам, Шу не готов был к такой щедрости. - И капельницы?.. - Да, он их прицельно для тебя вез, - косит глазом Аркейд. – И меня, чтобы эти капельницы ставить. - Я прям большая фигура, столько суеты вокруг. - И ревности. Твоё имя звучало так часто, что можно было устать. И тут Алекс всё-таки фыркает. - Ну уж не чаще твоего. - Да? – с трудом оборачивается к нему Аркейд, задевает острым коленом, и садится так, чтобы быть лицом к лицу; получается у него это не очень ловко. – И в каких же обстоятельствах? И выпаливает, когда Алекс готов уже открыть рот. - И не думай, что мне так уж приятно было, когда он… Разгоряченный, усталый, засосы на шее. И я ведь знаю прекрасно, что он был с тобой, я не сплю, а он как специально, ложится рядом, и я не могу не думать… Не злиться. Не могу. - А в другой палатке лежу я, как имбецил, и думаю, что не так сделал, блять, - роняет сигареты Алекс, и в сердцах поддает пачку кулаком. – Что такого в этом Аркейде. - Он ведь со мной действительно не спит, - шепотом в сторону говорит он. – Даже не говорит ни о чем таком. Алекс закуривает, а он пока продолжает, все так же тихо, будто сам с собой, будто тоже – не вслух, в сердцах, накипевшее. - И будто приятно слушать всех вокруг, и с кем он только не был… - С кем еще он трахался? – настораживается Алекс, замерев с сигаретой. – Что там говорят? - Всё. И полковник Шу, и Ханы, и даже кто-то из Чертей. Во Фрисайде вообще считается довольно престижным похвалиться, чтобы ты близком знаком с Ленни. Именно в этом плане близко. Не то чтобы я всему этому верил… - Так-так, давай по порядку, - закрывает ему рукой рот Алекс, держит, пока затягивается и смутно ощущает влажные губы Аркейда под ладонью; губы не шевелятся, он замер и молчит, смотрит только внимательно. – Ты не думал, что он с тобой не спит, потому что слишком любит? У него же нет семьи. Ну вот, может ты ему там… как отец? - Плохая шутка, Алекс, - бубнит Аркейд, и Алекс отнимает руку, хохотнув. - Да? А вот ваша Шарона-Роза так не считает, - затягивается он, дым перед глазами расплывается, мутный, затуманивая еще сильнее и без того не особо острое зрение. – Она тебя за глаза кличет «папкой», не знал? - Не знал, - спадает с лица Аркейд. – Думал, только Вероника. - Вера тоже, - отмахивается Алекс. – Полатли прикалывается так иногда. Райес тает от ваших с Ленни отношений, как он заботится о тебе. - Ужасно, - закрывает Аркейд глаза. - Да все завидуют, - втыкает ему в губы свою сигарету Алекс. – Сплетен много, а по факту к Ленни ты ближе всех. - Как отец? Я же… опошляю это хорошее отношение, я же хочу… Он поправляет сигарету, но не затягивается, так и сидит, мнет ее губами. И Алекс отбирает ее обратно. - Не ценишь ты своего положения, доктор, - говорит. – Со всеми он, мол, спит, кроме тебя? И с кем же? Мне он что-то всего о паре человек рассказывал. И не думаю, чтобы врал. Глаза Аркейда округляются, приоткрывается в удивлении рот, и Алекс радуется, что забрал у него сигарету – сейчас бы он ее стопроценто выронил. - А о ком он тебе говорил? – осторожно спрашивает. - А тебе о ком? – приподнимает брови Алекс. – Имя за имя. И Аркейд трет шею, потупив взгляд, совершенно смущенный. - Он мне не говорил ничего. Только слухи, из третьих рук, не точно… - И всё-таки? Стреляй, ковбой. И чутье не подводит Алекса – азарт берёт верх, и дальше они говорят, прерываясь только чтобы глотнуть алкоголя. - Старый Бен, - все еще осторожно, скрывая за этой осторожностью интерес и, наверняка, еще и ревность, даёт первое имя Аркейд. – Он работает сейчас у Гарретов в «Ковбое». - Проституткой, ага, и спит только с женщинами. - Но Ленни с ним… - Ленни ему подогнал эту работу, если не путаю ничего. Его, кстати, можно назвать папочка-два. Абсолютно гетеросексуальный папочка, в отличие от первого. - А первый – я? - Именно. Еще имена? - Как-то так нечестно, - усмехается Аркейд, но продолжает. – Кто-то из Королей? - Пф, - ржёт Алекс, запалив очередную сигарету. – Разве что сам Король, с пешками он не особо-то сближается. - Но Король же тоже гетеросексуален? – вытаращивается Аркейд. - Ну, Ленни особенный, - пожимает плечами Алекс, и почему-то чувствует гордость. – Ты его об этом, кстати, спроси. Может, перестанешь ревновать ко мне одному так серьезно. А потом и мне расскажешь, Ленни мало про это распространяется. - А ты как сам узнал? Он просто взял и рассказал? Вроде как… похвастался, что ли? – приподнимает Аркейд бровь. Ну надо же, догнал все-таки, поинтересовался. Хорошо хоть, что не на следующий день. - Я спросил, - улыбается ослепительно Алекс (его улыбка – действительно достояние, зубы почти как у ребят с довоенных плакатов) и подмигивает Аркейду. – Почему бы и не спросить? - Вот так просто? – хмурится тот. - Ну, должно же мне быть интересно, кто и как часто бывал в нё…эм, с ним до меня? Тут они делают паузу, пока Аркейд борется с негодованием от так поставленного ответа и медленно цедит бренди. Потом продолжают. - И он рассказал? - Да, - легко кивает Алекс, припоминая. Они валялись тогда не так далеко от лагеря, на ровной, только перестеленной крыше наблюдательного пункта, а внизу, под крышей, дремал кто-то из рейнджеров. Был слабый ветер, жара спала, но холод еще не успел упасть на пустыню – грел и теплый настил под спинами, и раскалившаяся за день земля далеко внизу. Алекс еле справился с боязнью высоты – прямо перед ними открывалась настоящая пропасть, и только несколько особо высоких отрогов закрывали Нельсон и огни Легиона. Отражая звёзды, блестели воды Колорадо, а Ленни докуривал, пока Алекс все ерзал лопатками по твердым доскам, и, наконец, выкинул окурок. Было так тихо, так не по себе от спокойствия, от настолько непривычного уже ощущения безвременья и – от красоты. Надо было поддержать это так же, тишиной, запечатлеть в памяти (и шепот ветра, и ощущение чужого присутствия, знание, что внизу человек, пусть его не видно и не слышно, что они не одни; и загорающиеся на блекнущем, темнеющем полотнище неба звезды, становящиеся все ближе, и теплый, разреженный воздух, пахнущий сухостоем и почти не пахнущий пылью; и Ленни, острый профиль на фоне выгорающих небес, вздернутый кончик носа, и линия губ – нижняя и верхняя на одном уровне, и точеный подбородок). Алекс вздохнул и выдал наиболее интересующий его вопрос – и почти услышал, как идиллия рухнула. А Ленни даже не дернулся – только глаза открыл и покосился на него. Но не повел бровью, не скривился. А потом спокойно ответил, по пунктам, и на дополнительные вопросы – тоже. - Так просто, - скривился Аркейд. – Никакого такта. - Зато теперь я знаю, - отобрал у него бутылку Алекс. – Ну так, имя? - Полковник Шу? - Абсолютно мимо. Как, впрочем, вообще все из Калифорнии. Кроме меня, конечно. И еще этого, как там… Поцелуи считаются? Тогда еще майор Крис Найт. И все. - Не знаю никакого Криса Найта, - хмурится серьезно, и оттого комично Аркейд, и Алекс машет на него рукой. - Я тоже, - успокаивает. – Знаю, что служит где-то на границе, и что пишет Ленни письма постоянно. А Ленни отвечает. - Думал, он только Санни в Гудспрингс пишет, - огорченно вздыхает Аркейд и передаёт Алексу совсем уже легкую бутылку. – Бренди почти закончился, последний глоток, доктор. А Алекс допивает, и заканчивает уже сам, вдруг не в силах вынырнуть из поднятого последним воспоминания, из ощущения теплого тела рядом, и спокойного неба над головой – из комфорта и безопасности, накрывших его, как одеялом, и почти убаюкавших. - Есть еще парень со Стрипа, Франт, кажется, - трёт он глаза, отодвигаясь от стены, и глядя прямо в стекла Аркейдовых очков, блестящие серьёзно. – У Ленни с ним какие-то сложные отношения постельного толка. Да и всё. Аркейд помогает ему подняться на ноги – твердое плечо кажется хрупким под ладонью, и острая ключичная кость, но выдерживает и даже не дрожит. Потом Аркейд подхватывает его за пояс, ладони у него правда большие, Алекс почему-то думает о птичьих крыльях (из-за того что у Аркейда такой же немного нелепый размах рук, вестимо). И, когда он уже стоит, поддерживаемый осторожно и на это же острое узкое плечо опирающийся, договаривает: - Но больше всего он говорит про тебя. И никакой жалости. - Никакой жалости, - шепотом повторяет Аркейд. Мягче перехватывает его и медленно ведет из операционной лазарета, мимо сдвинутых ширм. Алекс не сразу понимает, что он начал говорить, старается прислушаться. - После нападения Легиона, когда ты оперировал без остановки почти неделю, а мы добирались из Гольфа… Я откладывал этот разговор до последнего, хотя все уже было более чем спланировано и разнесено по абзацам. Мне нужно было только и всего - сказать: Ленни, мы итак почти любовники, так давай уберем это "почти"? Ленни, ты нравишься мне. Ты заводишь меня. Ты - едва ли не лучшее, что случалось со мной в жизни И, не вдаваясь в полемику, в то, что я не смогу закончить, единожды начав говорить – ведь как ты красив, как ты юн, твои прохладные руки, и шея, и то, как под пальцами ощущаются тугие струны сухожилий... Мне ведь нужно было только спросить: нравлюсь ли я тебе? Я откладывал этот разговор до последнего, и каждый раз находилось все больше поводов подождать. Сначала - ощущение собственной глупости из-за такой внезапной, такой неправильной, так не кстати обозначившейся влюбленности. Потом их было слишком много, появились Кэсседи и Вера, появился Бун - и было уже не поговорить наедине. А Ленни спал со мной все так же на одной лежанке, теплый и тонкий, и его было можно обнимать и прижимать к себе, а он обнимал в ответ. И ничего за этим не следовало. Дольше всего я ждал - ждал, наблюдал, копался в себе и анализировал, так ни разу и не спросив, - когда Лени все-таки собрал гуманитарную помощь и привёл меня вместе с караваном от НКР в Форлорн-Хоуп. Здесь пришлось собрать всего себя в кулак, чтобы не отыграться на ком-то извне. Только и повторял себе: не навреди. И не вредил. Пока едва живой, отощавший, с дрожащими от абстиненции руками и расфокусированным взглядом местный медик отнекивался и рвался продолжать оперировать; пока Ленни уводил его, схватив за руки - прижав к себе, обхватив, вжимая лицом в шею и обездвиживая объятьями так мягко, что мне уже не нужно было никаких слов. Ленни уложил доктора, вернулся, надел перчатки и маску и стал рядом со мной к операционному столу. И был со мной до последнего пациента, больше суток. Лучшего ассистента у меня еще не было. Он делает паузу, они останавливаются у упавшего полога госпитальной палатки, и Аркейд переводит дух, а Алекс, повисший в его руках, смотрит в землю – и не хочет сейчас дышать. Хочет дослушать. И не почувствовать вины. - Врача звали Александр Ричардс и, когда он отоспался и оттерся от многонедельных пятен крови и прочих органических жидкостей, оказалось, что он вполне привлекательный мужчина. Ленни курил с ним у лагеря, недалеко от рейнджерского поста на возвышенности, где не дул омерзительно пахнущий мертвечиной ветер с кладбища, и где уступ скалы закрывал от порывов, швырявших песок. Я поднялся к ним всего единожды, в это уединенное гнездовье, и не дал о себе знать - так молча простояв с минуту, ушел обратно. Только и осталось, что воспоминать, как в ту ночь, после десятков операций, когда закончились раненые и многодневное дежурство, и я наконец упал на лежанку прямо у госпиталя, едва дойдя, Ленни пришел и лег рядом. Усталость была такая, что не мог уснуть, опухшие глаза не закрывались, было то холодно, то слишком жарко - такое переутомление… Ленни прильнул, как… как котёнок, прижался лбом, прошептал «спасибо». И коротко поцеловал в губы. Еще пару секунд ему требуется, чтобы собраться с силами и досказать – и Алекс ему не мешает. - Мы засыпали потом еще какое-то время, и даже проваливаясь в сон, тут же приходили в себя. Было столько минут, когда все располагало и я мог сказать… И что я сделал в итоге? - Нихера не сделал? – кривится Алекс болезненно. - Именно, - еле слышно шепчет Аркейд. – Нихера. И он ведь… Дейз до сих пор не понимает, почему я ему ничего не сказал, а я… Я не могу, словно все из-за этого рухнет, словно я своими же руками все это уничтожу, и что тогда? Как тогда?.. Если всё испорчу… Кто есть Дейз он не поясняет, его руки слабеют и Алексу приходится срочно стать на ноги, а потом и самому его приобнять, и поднять голову, ухватив за затылок – а на затылке волосы у него, оказываются, вьются, и локоны кольцами проскальзывают в пальцах. - Э, док, ну-ка не раскисай, - смотрит он Аркейду в глаза и похлопывает по щеке. – Что ты испортишь? Ленни любит тебя до чёртиков, так что не неси тут пургу. Не думал, что ты так прикалываешься с жалости к себе. Аркейд кивает ему, прямо под очки просунув пальцы, трёт глаза. - Спасибо, - говорит. - Дотащи меня до палатки вместо спасибо, - качает головой хмурый Алекс. Он просыпается и чувствует еще сквозь дрему пробуждения один из самых приятных запахов на свете. Это табак и мескит, это самокрутки, которые курит Ленни, и дым ясно ощущается, тяжелый и сладкий, забивает ноздри, а значит… - Ну неужели, - разлепляет ссохшиеся губы Алекс, шевелит сухим колким языком и морщится – голова болит после вечерних возлияний. Вместо приветствия Ленни трогает его по открытой груди, прихватывает редкие волосы пальцами – ощутимо, но не причиняя боли. Пальцы у него жесткие и прохладные, подушечки – как речные обточенные камешки. Алекс приоткрывает глаза через мгновение, щурится, пока Ленни убирает самокрутку от губ – и тянет за рукав, заставляя наклониться, чтобы поцеловать. - Как дела, Курьер? – улыбается он, и падающий от раскрытого полога свет дня почти ослепляет его, и лицо Ленни разобрать тяжело, только тонкие черты, и гладко выбритая кожа, и чуть блестящие из тени глаза. – Где был, что делал? Ленни позволяет поцеловать себя еще раз, потом отстраняется, возвращается к сигарете. Подает Алексу бутылку с водой. - Пыль месил, - вздыхает Ленни. – Майор говорит, вы тут вчера веселились? Голова болит? - Ну, мы не настолько веселились, - щурится Алекс и прикусывает губу, чтобы не спросить об Аркейде. - Притащу тебе что-нибудь на завтрак, - хлопает его по груди рукой Ленни. – Попей воды пока, похмелье все-таки. Интоксикация. - Умный, пиздец, - вслед ему говорит Алекс. Но воду все-таки пьет. Аркейд просыпается, медленно оборачивается, в полутьме палатки нащупывая очки – свет бьет из-за плотно задернутого полога, давая понять, что уже день. Слабо радуясь, что спьяну он все-таки не забыл очки снять, Аркейд шарит по спальнику, но нашаривает совсем не то, что хотел. Жесткую куртку с заплатками, протертую, перештопанную, с нелепой эмблемой на спине, которая сейчас в полумраке и с его зрением определяется скорее шершавостью под пальцами, чем явно видным оттиском короны. Это куртка Ленни, лежала у его спального места - а дальше нее вещмешок, и заплечная кобура с винтовкой… И вот они, у кобуры – его очки. Сложенные аккуратно, на его же – тоже сложенный – халат уложенные. И рядом же стоят его сапоги. Аркейд закрывает глаза, выпадая из приобретшего четкость мира, сжимая в руках куртку, и выравнивает дыхание. Ленни вернулся ночью, это он снял с него очки, и сапоги, и вытащил из халата – а он и не помнит ничего после того, как сгрузил Алекса в его палатке. Похмелье стучит в голове, как бильярдным шаром погоняя, и болят мышцы, но Аркейд сосредоточен на мысли о том, что произошло, о том, что Ленни сейчас, наверное, у Алекса… А у его спальника стоит фляга с водой – специально для Аркейда приготовленная, чтобы легко мог дотянуться спросонья и нащупать сослепу. Он вспоминает увещевания Алекса, думает о себе, о том, что было ночью сказано - и всего себя собрав в кулак, с решимостью самоубийцы (сделать или не жить) впервые без спроса засовывает пальцы во всегда застегнутый узкий кармашек куртки. Закрытый обычно на пуговицу, слева пришитый, над сердцем… И кармашек оказывается больше, чем Аркейд думал, и вместо ребристой крышки там что-то шуршащее и плотное… На свету оказывается – пакетик, узенький, свернутый так, чтобы если что не намокло содержимое. И Аркейд разворачивает, и немного дрожат пальцы – с похмелья ли, от переживаний ли. Крышка самая первая выпадает ему на ладонь. Потертая, с пробитой серединой, такая замученная, засаленная, что на верхней стороне уже едва читается название газировки. Особенная эта крышка… Но в пакетике еще кроме нее есть что-то, и Аркейд вынимает свернутые, ногтями по сгибам стиснутые листочки. Ровный округлый почерк, короткое послание, он не читает дальше первых строк, потому что чувствует себя совсем уж мудаком, предателем и подлецом, лезущим в такие чужие ценности. Но первые строчки «Ленни, здравствуй. Аванпост погружен все в то же молчание, и я мечтаю только о двух вещах: выспаться и написать тебе…» - и подпись в самом низу: «жду ответа, надеюсь увидеть тебя скоро. Кристиан.». Значит, думает Аркейд, действительно пишет письма… И сердце щемит, где-то под ребрами горит, почти до рвотных спазмов, почти до дрожащих рук, и он уже, чтобы не мучить себя, неловко сворачивает письмо, чтобы спрятать обратно и убрать с глаз долой – и роняет из складок листа еще что-то. Свернутое, бумага пожестче, сгибы сильнее затрепаны. Сам не зная зачем разворачивает. И замирает. И смотрит, и не верит глазам. Фото затроганное до того, что уголки измочалены, и оно на одном сгибе даже порвано – и схвачено тонкой полоской прозрачной клейкой ленты. Аккуратно, почти любовно. А на фото в рыжеющих сумерках он сам – Аркейд Геннон, серьезный и хмурый, сложив на груди руки спит, сползши на стуле, и выглядит так нелепо… «Мормонский Форт, 13 марта» - подписано прыгающим, с острыми хвостиками у букв почерком Ленни на уголке. И крышка, подаренная Ричардсом, перестает жечь ладонь, в которой Аркейд ее сжимал. И платиновая фишка, втиснутая на самое дно узенького пакетика, ровно как и ключ от номера в Топс – где сейчас заправляет Франт, - перестают иметь значение. Он смотрит на фото, на себя, спящего, нелепого, выхваченного в секунду и запечатленного на бумаге на такое долгое время, и не может определить свои ощущения. «В этой куртке нереально ценные штуки» - объяснил ему, когда куртка пропала, Ленни, и Аркейд закатил глаза. «Крышки, что ли?» - спросил. «Крышка от Ричардса» - серьезно кивнул Ленни, и отвернулся. – «Не только она.» Он уже возвращает и пакетик на место, и куртку, и лежит, невидяще глядя вверх. Когда свет затапливает все – а потом потухает так же резко, как возник. Ленни шуршит, ставит что-то у спальника, а Аркейд не в силах повернуться к нему. - Эй, - шепчет Ленни, тянется, трогает его по лбу ладонью, гладит пальцами очки по оправе. – Ты ведь проснулся? Как ты, док? Аркейд ловит его руку – пальцы пахнут дымом, табаком, чем-то еще очень горьким, - и прижимает к губам, и держит. А Ленни, озадаченный, осторожно, как кот, на свободную руку опираясь, придвигается к нему на спальник, вплотную – и вторую ладонь кладет ему на лицо. Скулу, щеку, висок накрывает прохладное прикосновение, и Аркейд видит прекрасно, как Ленни наклоняется к нему, над ним, но не приближается уж слишком. И хмурится, брови домиком над переносицей, недоумение, растерянность. Невозможный, такой юный… - Док, - мяучит. Просящее. Испуганно почти. - Ленни, - хмурится Аркейд, невольно копируя его недоумение и растерянность, и выдыхает. – Я люблю тебя, Ленни. - Я тоже тебя люблю, Аркейд, - улыбается тот коротко, и высвобождает руку, стискивает его за голову ладонями. – Люблю, док. - Как отца? – выдавливает почти писк Аркейд, но Ленни не смеётся. Гладит большими пальцами по вискам, закрыв глаза, щекой прижимается ко лбу. - Как Аркейда, - говорит. – А ты меня что, как сына? - Нет, - качает головой Аркейд, и спохватывается, что сгонит его, и замирает, губы едва шевелятся. – Нет. Но очень сильно. Ленни трется носом о его переносицу, стараясь очки не задеть, тискается, как обычно – гибкий, ласковый, осторожный. И укладывается, повинуясь обнимающим его рукам – так же, Аркейду на грудь, дышит в шею у ключиц. - Ты скучал тут без меня? – шепчет Ленни, и продолжает, почувствовав как Аркейд кивнул. – Тоже скучал. Так неудобно, когда тебя нет рядом. Как без руки или ноги, блин. Жесть просто. Аркейд думает над этой его метафорой, гладит по зачесанным в пучок волосам. - И постоянно волнуюсь, - вздыхает Ленни. - Я тоже, - поджимает Аркейд губы и повторяет ночное. – Привязанность, зависимость. Уязвимость. Они молчат несколько секунд, а потом он разжимает объятия и опускает руки вдоль тела, освобождая Ленни. И тот приподнимается, уперев ладони по бокам от его головы. - Что-то случилось, док? – хмурится он. – Что такое? И Аркейд качает головой, поджав губы, и тоже медленно начинает поднимать себя со спальника в вертикальное положение. Ленни сползает с него, усаживается на самый край, раскручивает флягу. Протягивает. И смотрит выжидающе, похоже на ночного охотника – почти впивается взглядом. Надо что-то отвечать, но пока Аркейд собирается со словами и мыслями – и никак собраться не может – Ленни вдруг ощеривается враждебностью, сам все надумав. Трогает по плечу, и щурится серьезно. - Рассказывай, что случилось? Тебя кто-то достаёт? Он выглядит грозно, вероятно – но не для Аркейда. Не вызывает недоумения или, пуще того, страха. Одну только нежность – до того искреннюю, искрящуюся, щемящую. - Собрался защищать?- улыбается Аркейд, хмурого Ленни гладя по щеке, поведя ладонью до шеи. Тот насупливается, и Аркейд не удерживается – смеётся, трет переносицу под очками. - Всё в порядке, всё в порядке, - качает головой. – Просто, о многом успел подумать. И решить. Ленни не то чтобы поверил и сразу успокоился – но расслабляется чуть, и поводит плечом, и оглядывается на флягу, так Аркейдом и не пригубленную. - Ты хочешь есть? – спрашивает. - Еще как, - отпив, вытирая с губ воду, кивает тот. - Принести тебе сюда, или пойдешь со мной вместе? - Пойду с тобой, - медленно поднимается Аркейд, зажмуривается, когда от резкого движения взрывается болью голова. – Только умоюсь, хорошо? Лени кивает ему, накидывает куртку, подворачивает рукава. - Я помогу, - говорит. Медленно поднимает полог, и протягивает руку, чтобы Аркейд взял его под локоть. - Солнце яркое сегодня, прижмурься, пока не привыкнешь. И ведёт его наружу. Ричардсс уже выбритый и переодетый – в зеленой гимнастерке НКР, курит у полевой кухни, и расцветает улыбкой, когда их видит. Аркейд кивает ему в знак приветствия, но Ричардс отлипает от ящиков, к которым прислонившись и согнув в колене ногу, стоял, и протягивает ему руку для пожатия. - Утро доброе, доктор, - озорно улыбается он, и Аркейд улыбается в ответ, и пожатие крепкое, почти дружеское. - Доброе, доктор. Ленни смотрит на них снизу вверх, взгляд переводит от одного к другому, чуть выгибает бровь. - Как самочувствие? – подмигивает Аркейду Алекс. - Лет пятнадцать назад после таких вечеров оно было явно получше, - ухмыляется Аркейд. Они посмеиваются, и Алекс тоже садится за стол – а Ленни все смотрит. Внимательно, изучающее. Он вроде и понимает, но что-то не даёт ему покоя в их поведении и взаимоотношениях. А они оба смотрят на него. Друг на друга. Улыбаются понимающе и лишь чуть – заговорщически. И больше не ощущают вражды или злобы друг к другу. Как соучастники преступления – не понимающие друг друга до конца, разные, но объединенные чем-то особенным, только для них наполненным смыслом. И это даже забавно.