Вывихи и переломы

Вся их жизнь — сплошные вывихи, да переломы, мятая бумага и исчерканные строчки, слов из которых не вырежешь, не замажешь. Вся их жизнь — удары и боль падений — не сломаешься, но и вряд ли встанешь. Вся их жизнь — терпение, столь долгое, что ночь проходит быстрее и ярче. — А ты бы попробовала заново, так, чтобы не помнить или хотя бы забыть? — вопрос, как нелепая шутка из телешоу, а на губах на самом деле косолапое признание, которое не услышишь и не произнесешь, будь хоть трижды пьян или проклят. — А оно бы стоило того? — у Сильвии взгляд — стекло — ни отражения, ни даже отблеска истинных чувств, но ведь она так долго привыкала лгать, что сейчас самое любое своё слово ей кажется правдой. — Смогла бы убить? — далекое «вы» — отголосок чего-то незнакомого, ведь Келлер знает ее куда лучше любого, возьми хоть мертвого брата, решившего, что отдалившись от нее, он сможет заставить ее воевать. Что за дурак? От светлых волос пахнет болью, кровью, смертью и войной, пахнет полуночными слезами, звонками и имейлами, не нашедшими в бесконечном пространстве ни ответа, ни намека на него. Саймон кажется глупцом, еще большим глупцом Тобину кажется он сам. Не прошло и месяца, и трава на ровной поверхности кладбища чуть легла и пожелтела, земля осела, промялась, оставив небольшую яму, полную холодной дождевой воды, а стена его воспоминаний и скорби дала трещину, слишком явную, чтобы ее и теперь игнорировать. — А ты? Глупые вопросы, на которые следуют не менее глупые ответы. Кажется, они ходят по кругу, повторяют одни и те же виражи из раза в раз, пытаясь обмануть (себя разве что). Ночами она ругается на неизведанном «ку», вспоминает еще более дальнее Мотобо, открывает глубоко спрятанное, из рассказа в рассказ распаковывая, распечатывая, снимая сотые наслоения лжи и пытаясь выудить из плотной упаковки хоть тысячную долю правды. Она не лгунья, Келлер теперь это доподлинно знает, полиграф пылится в темных комнатах спецслужб. Невостребованный. И это вызывает улыбку на лице Тобина, еще бы. А Сильвия продолжает вскрывать свои тайники, один за другим, один за другим. Так легко. Отпускает, произносит и отпускает, ему так не в жизнь не справиться, не одолеть и тени воспоминаний, нависшие над ним непрошено и своевольно. Имена умерших, истлевших, пропавших, убитых, похороненных, незабытых, не помянутых, но озвученных растащит ветер, разберет по буквам, звукам, отголоскам, крупицам, разнесет по округе, чтобы мертвые оставались мертвыми. Чтобы они не трогали живых, не врывались в реальность ночными кошмарами в безлунную ночь и холодным потом — на утро. Келлер немного завидует Сильвии, кажется, ее выдержка стоит десяти его. Пускай на языке остается привкус пороха и, главное, горечь правды, остальное, он верит, приложится.