Asphodel

      Бежать из мафии было полезным делом. Но от самого себя ему убежать так и не удалось, хоть он и пытался. Первые шаги к новой, чистой жизни он уже сделал несколько недель назад, а сейчас всё, что может, скучающими глазами лицезреть свой потолок. За окном очередная бессонная ночь, всё шумит районной суматохой, от этого не спрячешься, не захлопнешь уши. Слишком бурно и громко люди проявляют свою жизнь. Душно и тесно в воздухе, а ему было лень снимать рубашку и штаны, поэтому мучается ещё сильнее.       Осаму в итоге всё-таки поднимается и садится. Бессмысленно пялится красными от недосыпа глазами в сторону раскрытых нараспашку ставен. На подоконнике стоит один единственный цветок, и то чахлый и поникший. А сегодня обещали звездопад. Дазай широко зевает и встаёт на ноги, разминает затёкшую поясницу, крутится туда-сюда, чтоб позвонки на место встали, и... вот он, блаженный хруст, и мышцы кончают от облегчения. Ему заявлено сидеть два года в самой столпотворной дыре Йокогамы, а он уже через месяц готов выть на луну от скуки и отчаяния. Не кому пожаловаться на свою жалкую жизнь, не к кому прижаться, не над кем поиздеваться да просто даже выпить было не с кем. Только с самим собой. И то скучно.       Первую неделю он так и делал — упивался вхлам в ближайших барах, растрачивая священные мафиозные деньги, чтобы ни один вымытый в крови иен не остался в живых. Но на ногах всё-таки стоял и тащился до дома на своих двух. Но однажды перебрал настолько, что решил снять дешёвую шлюшку на ночь, которую потом уболтал настолько, что они сидели в его маленькой квартирке до рассвета и распевали песни, как два братана. И попутно рыдали друг у друга на плече, делясь богатым жизненным опытом, уже сидя на крыше и покуривая табак. Дазай пытался склонить девицу к прыжку без парашюта с доставкой напрямую в Страшный суд, но та удрыхла прежде, чем он договорил свой пафосный речитатив на пьяном французском. Да, французский он знал, особенно когда напьётся, и уже непонятно, какие там бонжуры исходят из его уст. В итоге, пришлось ему тащить свою спящую канарейку обратно в дом, но по дороге умудрился-таки уебаться о непозволительно высокие ступеньки, уже в полёте вспомнил, что такой метод суицида тоже вполне практикуется, но от столкновения башкой с бетоном лишь посыпались искры, жить захотелось невероятно, а вся радужная эйфория исчезла напрочь, напомнив, что до хаты ещё полтора ужасных пролёта пешкодралом, когда единственно, что хочется — завалиться прямо здесь и сейчас и не вставать лет 100. До квартиры он добрался ползком, из последних сил дошатался до места под названием кровать, распластался на футоне, притянул к себе храпящее миниатюрное чудовище за талию и наконец провалился в пустоту, приткнувшись хоть к чему-то тёплому и мягкому. И то хорошо.       После этого пить он перестал напрочь, да и лимит финансов ушёл в минус. Зато прискакала бессонница, открылось слишком много свободного времени, а патологическое нежелание показываться лишний раз в обществе людском дошло до плотно зашторенных окон даже днём и вечно бурчащего голодного желудка, ибо вломоту было выйти в магазин за бич-пакетами. Зато была куча книг, половину из которых он сразу забраковал и сжёг в подворотне в компании старых бомжей. Осталась всего одна, тонкая и потрёпанная, но в приятной красно-белой обложке — она удобно пряталась в складках нового плаща. Он изучил её вдоль и поперёк, испробовав разные вещи по собственному умерщвлению и утратив и без того хилое чувство страха под конец совсем. Ничего не стоило кинуться в речку с разбегу и пойти камнем под воду, останавливало лишь обещание Оде, да и скучно в одиночку, а любая дама, услышав предложение не руки и сердца от такого завидного красавца на районе, а пойти повеситься на пару, бежала в ужасе. Едва не крестилась на ходу, благо они живут в стране не с такими принципами, хоспаде исусе.       Попадаться было нельзя. Он менял места проживания, как перчатки, постоянно переезжая, и не пользовался никакой электроникой, чтобы никто не смог его вычислить. Нигде. Все места обговаривались выше, он заезжал уже в готовое гнездо без посредников, получая ключи анонимом, никогда не пересекаясь лично с арендаторами, и за это спасибо правительству, которое теперь его охраняло. Мафию это навряд ли бы остановило, но за ним не было ищеек — Мори прекрасно понимал, что Дазай рано или поздно покажется из тени, а там уже совсем другой разговор. Пару раз Осаму встречался со своим новым боссом, обговаривая некоторые детали будущего, но пока о нём забыли, а он просто дох от скуки и жары. Спал сутками, как крот, или по несколько дней только и делал, что дымил какой-то дрянью, по ночам испытывая наплыв вдохновения и строча какой-то невообразимый бред, который по утру, перечитывая, отправлял на свидание с огнём. Бывает же такое, что в голове сам выстраивается распрекрасный литературный шедевр в жанре экшн с таким обилием психологии и ангста, что впору хвататься за сердце и упиваться валидолом, а там ещё приплетается попутно романтика и самый ахуенный hurt/comfort, и всё это с таким обилием стекла, что хочется подавиться и умереть блаженной смертью в наивысшем экстазе, а стоит сесть за стол и попробовать хотя бы начало написать, то всё, ты мудак и полное ничтожество, нихера не знающее собственного языка, и что пятилетний ребёнок напишет лучше, чем ты. Оставалось только уткнуться лбом в стол и периодически стукаться им же о дерево, которое и без того было уже истёрто кем-то до него. В результате осталось только одно — лежать тюленем на футоне и изучать потолок, ради разнообразия поворачиваясь иногда на бок и скрести ногтем старые обои, пока не надоест. В этот раз его что-то дёрнуло всё-таки подняться и вытащить свой костлявый зад на улицу, поэтому Осаму оправляет в темноте свою голубую рубашку, жилет одевать лень, про галстук-боло он предпочёл забыть, сверху накидывает бежевый плащ, зевает и лохматит каштановый беспорядок на голове. Прихватывает ключи с крючка на стене, в кармане брюк бренчит какая-то мелочь, выходит, запирает свою берлогу на семь замков. Сейчас самое то для хорошей прогулки, жара спала на нет, с океана дует влажный, пропитанный солью и свежестью ветер, а район гудит толпами молодёжи, в которой так легко раствориться и просто поддаться течению. Оно всё равно выведет его, куда нужно. А именно — к бабушке Чи, что заведует крохотным баром на пять мест где-то в самой гуще утыканных яркими вывесками застроек и к которой он повадился ходить раз в неделю в поисках душевного равновесия. Никто не говорил, что прошлое можно утопить в бокале дешёвого саке, но тут свою роль сыграло то, что заведение имело потайную комнатку на втором этаже, которое позволяло хотя бы умиротворить внутреннего монстра и как-то свыкнуться с мыслью, что да, ты ужасный человек, Дазай Осаму, и в раю тебя не ждут. Уже давно забронирован номер в аду для жаркой ночи с самим дьяволом, и, увы, от этого не отвертишься, так что гори всё пропадом, а он посидит немного в этой уютной коморке, повтыкает в одно единственное окошко с видом на чей-то захудалый садик, выкурит сигаретку и отправится обратно сычевать, но с немного отдохнувшей душой. Так бы было и в этот раз, но стоило бывшему мафиози пройти мимо барной стойки, намереваясь подняться выше, как его схватили за руку крепкие, морщинистые пальцы, а бабка на сей раз хмурилась и была мало приветлива. - Опоздал, голубчик, занято уж всё, - ответила она на его немой вопрос, ослабила хватку и потянула вниз, на свободный стул напротив себя. Пришлось сесть, пряча недовольство за слащавой улыбкой. - Как это печально, однако… - Ты лучше тут посиди, родной, всё равно никого нет, а то там пришёл такой злющий коротышка, что попробуй ему откажи, - начала оправдываться бабулька, пожёвывая семечки и сплёвывая в рядом стоящую пепельницу. Осаму чуть сощурил глаза. - Залетел тут в шляпе и плаще, как какой-то там француз, заказал бутылку красного и пулей наверх. Уже целый час сидит.       Как по воле небес, в этот момент со второго этажа донёсся отборный мат в сторону какого-то мужика, который, очевидно, своим присутствием мешал французу насладиться тишиной ночи. Как будто во втором по численности городе Японии после Токио и крупнейшей портовой столице страны может быть когда-нибудь тихо. Дазай ухмыльнулся, понимая, что некоторые вещи никогда не меняются. Этих двоих всегда тянуло в одни и те же заведения, отчего нередко эти же самые заведения потом страдали отсутствием клиентов и кучкой поломанной в буйстве эмоций мебели, когда по пьяни бывшие напарники начинали выяснять, у кого длиннее. В этот раз не хотелось доводить всё до глупых разборок, такого торнадо миниатюрный бар точно не переживёт, поэтому Осаму поспешил ретироваться, пока это было возможно без изрядно подпорченной физиономии, вслед выслушивая понукания разочарованной старухи и что-то про то, что «сегодняшняя ночь особенная, а ты, идиота кусок, даже пожрать чего не заказал». Ну подумаешь звездопад, каждый год случается какая-нибудь астрологическая фигня, от которой не холодно, не жарко, что теперь-то должно случится. Очевидно, планеты выстроятся в ряд и луна свалится на их беспечные, пустые головы — отлично, значит в этот раз он точно помрёт. Да и как красиво, ты погляди — просто перфект. От этого сама по себе тянется улыбка, да и идти становится в разы легче. А куда — решит сама судьба, а ему лень напрягать голову такой чепухой. Неудивительно, что вскоре он оказался на крыше одной из городских высоток, открытой всем ветрам, и с удовольствием в абсолютном одиночестве потягивал мерзкое пойло, именуемое коньяком, из крохотной фляжки — тот самый коньяк, что попивал Одасаку в «Люпине», когда с чуть приоткрытым ртом поворачивал голову в сторону друзей, заслушавшись рассказами Анго. У того вечно происходило что-нибудь эдакое, а Сакуноске был хорошим слушателем, терпеливым, внимательным. Дазай улыбнулся уголком губ, вспоминая погибшего друга, и отпил побольше, чтобы хлеще пробрало, до самых мозгов, а в горле начало жечь. Поболтал ногами в пустоте, сидя на самом краю, поглядел вниз, потом вздёрнул подбородком, уставился в тёмно-синее небо, вспомнил одну такую ночь, когда они со шляпником после задания застряли в похожем месте. Оба были настолько уставшие, что от бурных выяснений отношений и грубых подколов осталось лишь недовольное бурчание и ленивое махание рукой, типо отъебись уже, достал. Они лежали в луже чужой, щедро пролитой крови, среди десятка трупов и полнейшего хаоса, когда от крыши и квартир ниже остались лишь развороченные куски бетона и торчащих железок после активированной порчи, дверь была заблокирована — точнее, снесена подчистую гравитацией, но они всё равно не могли спуститься, Осаму уже и не помнил, почему. И вот они лежали почти рука об руку, переругивались и смотрели в звёздное небо, почти такое же яркое, что и сейчас, просто не в состоянии пошевелиться и встать, и липкая жидкость постепенно проникала под одежду и забиралась в волосы, превращая бинты суицидника в ярко-алые, мокрые полоски ткани, а шляпу мелкого — в убогое блестящее нечто, которое можно было спокойно выбрасывать в помойку. Это чудо, правда, всё-таки утащил любимицу в своё логово и отстирал, за что уже заслужил поощрительный свист вдогонку и медаль за отвагу, ибо только богом ведомо, как он смог вернуть почти мёртвой шляпе жизнь. Тогда страшно воняло металлом, порохом и грязью, от чего дико хотелось блевать, и Дазай всё порывался перевернуться на бок и извергнуть, наконец, застоявшийся в горле завтрак, но и на это не хватало сил. Эстетики не добавляло и наличие кучи мертвяков вокруг, ближайший из которых чувствовался в районе пятки, но напарник вдруг поднял тогда руку в перчатке, уже полностью пропитанной кровью, с его ладони по запястью и вниз по бледной коже стекали отвратительные, чёрные в темноте струйки, но голос пацана был настолько не похожим на обычный его дерзкий, раздражённый говор, что Осаму удивлённо повернул голову: - Смотри, звезда упала! Загадывай желание!       Какой ребёнок. Мужчина вспомнил эти радостные, наивные голубые глаза, такие искренние в тот момент, что он съязвил тогда не так жёстко, как обычно, за что получил падением кулака по переносице, но первым же захохотал и заразил этим напарника, и они смеялись громко и по-настоящему, как самые нормальные дети, если отбросить окружающую обстановку. Да они и были, по сути, детьми, и по совместительству безжалостными убийцами, грозным дуэтом «Двойного чёрного», от которого полегло немало врагов, мафиози с самых ранних лет, с такой изгаженной, отравленной кровью, что не было пути назад, уже никогда и навсегда. Но всё же они были детьми. И у них было своё детство, точнее вот такие редкие, крохотные кусочки облачного веселья, когда неважно уже, что впереди, а что позади — всё одно и всё едино, а они здесь и сейчас, и этого достаточно.       Из прошлого мало что запоминается. Оно всё пропитано болью и потерями, а ещё пустотой и запахом смерти на каждом углу. Дазаю всегда было пусто внутри, а мир казался радужной картинкой на праздничной открытке — застывшим, фальшивым и отвратительно красочным, ядовитым, бьющим по глазам и опустошающим его. Неестественным. Потухшим. Он не понимал жизнь, не понимал людей, каждый встречный казался ему голограммой, что стоит лишь остановиться и приглядеться, и увидишь рябь по лицам, а вся реальность на мгновение дрогнет полосами, задрожит от усталости, только даст заглянуть за завесу лжи, что так упорно пытается навязать им всем кто-то свыше, и снова накроет вуалью шума, скрежета и иллюзии, отбросит назад на несколько шагов, чтобы не лез больше так глубоко, и на душе воцарятся глухое отчаяние и гул по пустой оболочке, когда понимаешь абсолютно точно и чётко, что истина была так близко, а сейчас стала почти недоступной. Желание заснуть и проснуться в ином мире, в другой действительности, вдохнуть в лёгкие настоящее и осознать, что ты именно жив и хочешь жить оставалось только желанием, а чаще всего хотелось просто закрыть глаза и никогда их больше не открывать, чтобы не пришлось вновь терпеть эту вечную муку изо дня в день. Что ему делать в этом мире, когда даже пролитая кровь из собственного тела не могла пробудить в нём хоть что-то такое, чтобы посмотрел, увидел, осознал и раскаялся за чёрствость и пренебрежение, что так долго кромсал свою душу и даже не наслаждался этим, испытывая какую-то отстранённость, глушь своих же эмоций, атрафированность сознания ко всему происходящему. Ему это достало, по горло уже сидело вести такое существование, что даже суке смерти он не сдался ровным счётом никак, чтобы хотя бы у неё пригреться — и то ведь не брала под своё крыло, не голубила и не ласкала, а жизни и подавно не нужен был такой балласт.       Осаму в какой-то момент просто надоело пытаться. И он стал делать всё, что лежало за пределами его мыслей, что принадлежало другим людям, стал притворяться и капризничать, как делали все, кому не лень, но внутри всё иссушалось с каждым разом всё сильнее, он давал советы другим и учил каждого, кто в этом нуждался, но понятия не имел, что хорошо, а что плохо, ведь всё было едино и не имело последствий. Для него. А что до остальных — это их проблемы, знали ведь, к кому идут. А если нет — значит, актёрская игра удалась на славу. Забавно было наблюдать, как на глазах меняется отношение человека к тебе, когда он вдруг начинает видеть кусочек аморального монстра, что жил внутри с самого детства, а со временем вырос и заполонил собой всё твоё существо, определяя, кто ты есть на самом деле. Диву даёшься от лицезрения такой гаммы эмоций на человеческих лицах, промелькающей за какую-то долю секунды! Люди действительно безнадёжно тупы, но это не так плохо, как кажется. В этом и есть главная фишка этой жизни. Та самая фишка, что была для него недосягаема. Как говорится, горе от ума, верно?..       Дазай разочарованно вздыхает, когда обнаруживает, что фляжка так быстро опустела, а он только-только приноровился терпеть эту горечь, что даже в голову особо не даёт. Зачем, называется, брал, если знал, что говно редкостное? Для души, ответит он с улыбкой до ушей, если бы кто спросил, но к счастью нет таких поблизости. Сейчас ему никто не нужен, устал играть на публику. Он поворачивается назад, чтобы ступить ногами на крышу, а не шагнуть в утопающее в тенях пространство между домами (хотя, почему бы и нет, сегодня можно всё, летс гоу), но уже поднимается и чуть не шмякается носом о бетон, запоздало поняв, что его ведёт в сторону. Нехило так ведёт, что даже стоять не может ровно, а ведь пока сидел и пил, всё было тип-топ, а тут на тебе, приехали. Его изрядно шатает, не за что зацепиться, чтобы удержаться в равновесии, голова кругом так, что космонавтам на испытаниях и то проще, чем ему сейчас, всё плывёт перед глазами и даже шаг сделать — уже целое событие. Чему он, собственно говоря, удивляется — сам же перед выходом подлил к коньячку заебатую русскую водку, решив заделаться в бармены или отравиться к хуям, это уж как повезёт. Не вышло ни то, ни другое. Просто надрался, как чёрт, и теперь старается просто хотя бы вдохнуть поглубже, чтобы стало немного легче. Вдарило так вдарило, а Мори ведь предупреждал, что не надо, Осаму, пить на голодный желудок, а то и без того алкоголика хватает в мафии. Ох, мафия, мафия, была бы она ему домом, будь он хотя бы в половину нормальным кандидатом на роль среднестатистического убийцы, а то ни рыба, ни мясо, как говорится, не преступник, и не святоша, ни там удовольствия ноль, ни в противоположном смысла не находишь. И середины-то между этим не достиг, оставшись где-то на краю, за границами. И потихоньку понимаешь, а нужно ли вообще находить этот чёртов смысл? Пока Одасаку не заикнулся про возможность нести людям не только дерьмо на блюдечке с голубой каёмочкой, Дазай и не задумывался на тему добра и зла с другой, более светлой стороны бытия. А может, и стоило бы, пока всё ещё можно было вернуть и исправить, может, если бы до него дошло это раньше, и он бы поделился с другом до того, как… Он ненавидел себя, ненавидел всех, кто был причастен к его гибели, ненавидел саму реальность и истинную природу человечества, что только и способно на то, чтобы отнимать и забирать. Ненавидел саму жизнь и себя считал не более, чем пустым, осквернённым сосудом, которого вытащили из гробницы почём зря и выставили на потеху людям. Никто и звать себя никак. И некуда прибиться, к тому же, кому он такой облезлый, побитый и никчёмный нужен, ведь даже мир, казалось бы, отвергает его, как призрака, позволяя застрять между двумя параллелями и навеки страдать неприкаянным ничтожеством, способным лишь мимикрировать под окружающее его окружение. Весёлая участь, блять, есть, за что глушить пойло. Осаму пока что не может соображать нормально, в голове застревают бессвязные, разрозненные мысли, пока он стоит с закрытыми глазами и дрожащими пальцами давит на виски, протяжно выдыхая «фуууух» в воздух и морщась от смердящего алкоголем дыхания. Губы подёргиваются в улыбке, которая тут совсем не к месту, а в горле застывает нервное хихиканье, которое всё рвётся наружу, и ему уже влом держать себя в руках. Оседает вниз, неуклюже заваливаясь вперёд и падая на колени, прижимает руки ко рту, срывается на хохот, который поначалу рванно заглушается ладонями крест накрест, а потом уже дерёт ему глотку, когда бывший мафиози запрокидывает голову и хохочет в небо, ему так паршиво, что даже хорошо, он утирает слёзы, зажимает себя поперёк живота, потому что уже мышцы болят от того, что так горько смеётся. Начинает болеть голова, давлением изнутри давя на черепную коробку, и Дазай валится вперёд, утыкается лбом в шершавую поверхность, упирается локтями и зарывается пальцами в волосы. Господи, как же весело и как же хуёво. Хочется вечно вот так истерить, пока не сдохнешь, но надо по-хорошему валить отсюда, пока он действительно не водворил чудесную идею в жизнь, а то в таком плачевном состоянии до этого не далеко. Не жалко, впрочем, но так легко и тупо, без спутника и прощальных слёз, да и когда вроде как нашёлся способ отыскать хоть что-то похожее на смысл к своему существованию — нет, только не сейчас.       Когда лёгкие выжаты до основания и сил больше нет на всю эту поеботу, Осаму просто тяжело дышит с закрытыми глазами и зажимая уши, не меняя молебного положения, чувствуя, как лёгкий ветерок колышет верхние прядки волнистых волос, и не думая ни о чём. Поднимается только тогда, когда приноравливается двигаться так, чтобы не сильно долбило по мозгам и не вызывало целый сноп искр, простреливающих в сознании. Кое-как спускается вниз по лестнице, держась за стену, как за спасательный круг, выбирается наружу, благо он застрял где-то в спальных районах, и тут на улицах потише, практически никого нет, и он может медленно пройтись по дворам, потихоньку приходя в себя. В голове пусто и гулко, каждый шаг — это полное сосредоточение и взгляд под ноги, чтобы, главное, держаться и не падать. Где-то вдалеке бубнит оживлённый квартал и бушует молодёжь, но да ладно, ей можно, а он уже старичок, бывалый ветеран, у которого и спину ломит по вечерам, и в пояснице тянет, и суставы хрустят, и давление скачет, реагируя на погоду, поэтому он побудет лучше в отдалении и в относительной тишине, пока организм переваривает хорошую такую лошадиную дозу спиртного. Уже добравшись до квартиры, вспоминает про несчастный звездопад, но лень выходить обратно, а поблизости ещё захерачили салютами в небо, от чего башка раскалывается надвое и больше не собирается воедино, поэтому он просто закрывается подушкой, поджимает ноги поближе к телу, отвернувшись от всех к стенке, и пытается заснуть, чтобы очередной отвратный день, наконец, соизволил отцепиться от него и дать уйти в забытье хотя бы ненадолго. Вдруг поддавшись порыву, он скрещивает пальцы на руках, представляет в мыслях, как тысячи звёзд срываются со своих насиженных мест и мчатся вниз, окутываясь ярким, рыжим пламенем, и загадывает одно-единственное желание, которое застряло на губах и не даёт ему покоя. А потом всё же проваливается в сон, убаюканный шумом петард за окном.

***

      Подскочил он, когда ещё было темно, а в воздухе застыло то самое предрассветное молчание, когда город, наконец, угомонился и на пару часов затих, набираясь сил перед очередными дикими буднями. В комнате царил полумрак, прохладный воздух стелился по низу и забирался к нему под одеяло, щекотал пятки и шевелил пылью по полу, но небо уже подёрнулось светлыми полосами, потихоньку разгоняя ночную черноту. После блаженного отдыха похмелье поулеглось, туман развеялся по углам, и хоть виски не так ломило, и мир перестал опасно вращаться. Парень умудрился стянуть с себя брюки и рубашку и улечься в обычных, спальных штанах, висящие на нём мешком. Бинты на груди разболтались и свисали кончиками, на руках образовались кольца, а вокруг шеи, наоборот, всё перетянулось и теперь давило на кадык. Волосы взъерошены и стоят торчком, горло стянуло сушью, страшно хочется пить, а ещё отправиться в душ и смыть с себя всю ту налипшую грязь, что он вчера творил. Больше. Никакого. Самодельного. Бухла. Н и к о г д а.       Бинты из белых превратились в серые и изрядно истрепались, поэтому он даже не развязывает их, а просто ножницами режет поперёк, щурясь от жёлтого света лампочки в ванной, облегчённо вздыхает, когда перестаёт давить на шею, чуть не отрезает резинку трусов, спустившись в самый низ и не вовремя чихнув. Блять. Уже юркнув под тёплый душ, думает, что надо бы добраться до аптеки и купить ещё пачек стерильных, отстранённо так думает, уткнувшись взглядом в бортики ванной внизу, зевает, тупо стоит так минут двадцать, пока не начинает заваливаться вперёд, чуть не заснув стоя, расслабленный тем, как нежно ласкает вода затёкшие плечи, встряхивается, моргает несколько раз, подставляет лицо под струи и руками массирует шею. Наклоняет голову, чтобы намочить волосы, приходится даже чуть присесть, чтобы было удобнее — метр сука восемьдесят, мать его, для японца больно проблематично, учитывая, что тут везде всё слишком мелкое для него. Повезло так повезло, зато бабы вешаются толпами, всё шепча на ухо о том, какой он высокий и секазный. Сдались они ему, если он ничего не чувствует и мало что понимает в женской логике, которой как бы и нет вовсе, что уж говорить про задушевные беседы и прочее, прочее. Лениво мылит волосы, проводит скользкими от шампуня ладонями по впалой груди, снова зависает, наблюдая, как вода смывает пену к ногам, это же пиздец как интересно, но ещё минут десять, и он выходит из ванной в одном полотенце, толком не вытеревшись, и поэтому следит по холодному полу, пока шлёпает на кухню, чтобы поставить чайник и порыскать по ящикам в поисках съестного. А натыкается на (не)ожиданного гостя, который чинно сидит возле окна, закинув нога на ногу, полы чёрного, длинного плаща свисают с сидушки и слегка колышатся, когда тот качает ботинком в такт своим мычаниям, переливы которого кажутся мелодичными, и каждая нотка выучена Дазаем наизусть уже давным-давно, на память он никогда не жаловался, подносит кружку к губам, отпивая совсем чуть-чуть, тем самым растягивая удовольствие, оттопыренный пальчик со стороны выглядит так пафосно, а застывшая улыбка — надменно и мерзко. Обтянутая бинтами ладонь небрежно ложится на колено, а глаза цвета ненавистных ему зёрен кофе поднимаются на зашедшего, рот кривится ещё больше, и Осаму смотрит прямо в объятую огнём бездну своего прошлого. Ухмыляется. - Значит, моё желание всё-таки сбылось. А я уж думал опять придётся травиться дешёвым спиртом...

***

- Ты и правда умер, Осаму, - говорит прошлый Дазай, смотря на неподвижное тело на футоне, по пояс завёрнутое в одеяло. Дазай-старший рядом и ему чертовски весело, он наблюдает, как его копия садится на корточки перед своим навеки уснувшим будущим, и осознание самого факта собственной долгожданной кончины наполняет его удовлетворением, покоем. Наконец-то, слава всем предкам, это наконец свершилось. Такое в высшей степени безболезненное самоубийство просто подарок с неба, об этом блаженстве даже мечтать грешно, но он теперь здесь, по ту сторону, и ему всё ни по чём. Осаму с детским энтузиазмом трогает ногой лодышку того, материального Дазая, что распластался перед своими астральными копиями, и не может не сверкать глазами от щенячьего восторга в душе, ибо это так прикольно, ты вроде мёртв, и вроде ещё здесь, раз можешь касаться предметов и чувствовать их, но ты всё же мёртв, и в сердце звучат фанфары и аплодисменты. Браво, трикстер, твоя роль исполнена. Но стоит посмотреть на мелкого (ведь младший Осаму чуток пониже, а значит главный тут мужик с полотенцем на бёдрах), как интереса прибавляется больше. Тот хмурится, явно не разделяя всеобщего веселья. Поднимается. - Спешу огорчить, но это всё ненадолго, ты действительно почти что сдох, ты явно к этому близок, но не рассчитывай, тебе ещё рано, поэтому лицо попроще, не раздражай меня, и без того тошно. - Тебе всегда тошно, - ухмыляется Осаму. - Всегда было и будет. Ведь ты это я, и наоборот. Но вот раздражаться из-за такой чуши... Это определённо влияние напарника. Он ведь тоже в похожей форме существует, верно? - Всё возможно, - бурчит младший, отворачиваясь и уже намереваясь уйти, но старший моментально хватает того за запястье. - Куда это ты, дорогой? Неужто захотел бросить меня здесь без всяких объяснений? - А что объяснять? Сказано же, что это не конец, терпи, снова придётся вернуться в человеческую шкуру и влачить убогое существование. - Какой ты суровый...       Осаму решает называть свою копию "малыш" и, поддаваясь какому-то внутреннему порыву, мягко обхватывает узловатую ладонь, переплетает длинные пальцы, сцепляясь замком, притягивает мафиози ближе, прижимая к своему ещё не до конца обсохшему телу. Мелкий нисколько не меняется в лице, единственный глаз, не скрытый повязкой, смотрит прямо и пусто, веко чуть прикрыто, будто бы парень устал, чуть прогибается в позвоночнике, когда Дазай слегка склоняется к нему, вынуждая положить ладонь на своё плечо. Улыбается, изучающе вглядываясь в своего партнёра, которому недостаёт сантиметров десять, чтобы сравняться в росте - он ещё слишком молод, черты лица до сих пор хранят в себе детскую округлость, фигура только начала вытягиваться, превращая нескладного, долговязого юношу в статного мужчину, коим он станет через несколько лет. Стал бы, но он, этот посеревший образ, существует только в воспоминаниях, о которых не хотелось думать, от которых хотелось избавиться, уничтожить, вырезать из себя, как раковую опухоль, стереть ко всем чертям, сжечь, как стопку выцветших фотографий, изрезать их в кровавый фарш, а что сейчас? Его же собственное прошлое зажато теперь в его руках, и он волен делать с ним всё, что заблагорассудится. Как же заманчиво.       Осаму поднимает чужое запястье, пальцами гладит шершавые бинты, другая ладонь скользит по обтянутой пиджаком спине, касается поясницы, краткий вздох, и резко дёргает на себя, заставляя приблизиться вплотную, чёрный плащ змейкой ниспадает с плеч, шуршит возле ног, Дазай начинает с левой, коленом вклиниваясь между бёдер парня. - Что ты делаешь?.. - Всего лишь хочу покружиться в танце с прекрасной принцессой. - Ты сам себя унизил сейчас, ты в курсе? - На язвы мы всегда были профи. Заткнись и будь послушной девочкой.       Осаму настоящий гуру по части классических танцев, недаром школа в мафии сурова и старомодна настолько, что и французский оттуда, что уж говорить про танцы, его движения уверены и точны, он сливается с другим телом, словно они одно целое, каждая дрожь мышц волной переходит в партнёра, направляет, подчиняет своей воле, каждый вздох ощущается жаром по коже, младший не замечает, как перестаёт следить за временем, увлечённый их дуэтом, а старший всё смотрит сверху вниз, не отрываясь и уверенно ведя по кругу, своим ритмом создавая для них музыку. Раз два три Раз два три Раз два три И ещё Раз Два Три       Когда Дазай поддаётся вперёд, остановившись посреди комнаты, и утыкается носом ему в шею, становится жарко. От достаточно быстрого темпа они вальсировали и гнали воздух, лицо обдувало ветром, и было хорошо, но теперь разгорячённая кровь ударила в голову, щёки запылали, и рубашка прилипла к спине, по которой шаркают ногтями, когда давят хрупкое тело в объятиях. Он часто дышит от того, что запыхался, чувствует, как кончиком носа проводят по линии под скулой, слышит такое же сбитое дыхание, которое волнами опаляет ухо, Осаму вдруг хватает парня за плечи и сжимает, словно пытаясь превратить того в стручок. Губами касается кожи на шее там, где она оголена, языком проводит по кромке первой линии бинтов, заставляя чуть вздрогнуть. - А я скучал... - Неудивительно.       Они заглядывают друг другу в глаза, и Дазай вдруг хватается за повязку на голове мафиози, цепляет пальцами белые, ещё не пропитанные кровью полоски, младший чуть приоткрывает рот, вскидывает руками, но более улучшенная копия тут же дёргает со всей дури за растянутые кончики, срывает бесполезную маску, и теперь на него смотрят чуть прояснившиеся карие глаза, расширенные от удивления и более живые, в них виден хоть какой-то блеск, хоть какие-то эмоции. - Вот как я выглядел тогда с Одасаку, вот что он видел в тот день, прочёл во взгляде саму суть моей высушенной души и смог указать, куда идти. Теперь и я вижу.       И не давая застигнутому врасплох хоть как-то отреагировать, Осаму притягивает своё недоразумение за талию, приподнимает подбородок указательным и средним, облизывает сухие губы и набрасывается поцелуем. Это отрезвляет жертву, она начинается биться в хватке, пытаясь вырваться на свободу, мычит, старается разорвать контакт, но в итоге оказывается прижата к стене. Дазай сжимает ему подбородок, чтобы не смел кусаться, коленом разводит ноги, правую сгибает и закидывает себе на бедро, нисколько не смущаясь своей наготы (полотенце он потерял ещё в танце, и теперь оно валялось где-то у дальней стены), обхватывает чужие запястья, чтобы поднять их на уровень головы и вдолбить в поверхность, прочно зафиксировав их положение, телом удерживает парня так, чтобы и шелохнуться не смог, а про себя вспоминает ...чтобы избавиться от прошлого, достаточно отдаться ему без остатка...       Кто ж знал, что ему это так понравится.       Не останавливаясь, Осаму, закрепив руки младшего у него над головой одной левой, правой начинает грубо рвать пуговицы на пиджаке, разворачивает беднягу лицом к стенке, буквально сдирает ненужные тряпки с худого тела, рвёт мешающие ленты бинтов, ладонью давит на затылок, зарываясь в непослушные каштановые волосы. - Нравится унижать себя, Осаму? - насмешливо говорит парень, пока его с силой вжимают лбом в поверхность, а по позвоночнику проводят острым ногтем, сдирая кожу. Слышит ответное шипение, что подтверждает его следующие слова: - Ты же _на себе_ чувствуешь каждое своё движение, каждое прикосновение... - Я с самого начала понял, что мы можем ощущать то, что принимает на себя оппонент, - шепчут ему на ухо с предыханием, и мелкий усмехается. Что и требовалось доказать. - Проще выражаясь, делая вот так, - старший наваливается на двойника, пальцами оглаживает выпирающие рёбра, спускаясь к тазовым косточкам, царапает многочисленные шрамы, и на его собственной пояснице начинают появляться красные полосы, пересекающие рубцы и переходящие на низ живота, старший ослабляет пряжку, растёгивает ширинку и оттягивает ремень, чтобы юркнуть ладошкой вниз и заставить младшего сжать кулаки, ухмыляется, нащупав горячую пульсацию, с секунду слушает сбивчивое дыхание рядом и грубо хватает у основания, вырывая у обоих тихий вскрик, проводит по всей длине, сжимает набухшую головку, выдавливая белёсые капли эякулята себе на ладонь и размазывая вперемешку с потом по стволу. Целует парня за ухом, наслаждаясь его хриплыми стонами и не прекращая действий, - я могу быть уверен, что доставляю себе двойное удовольствие. - Очень интересно...       Не останавливаясь, Осаму меняет руки, тщательно вылизав другую ладонь, а освободившейся проводит вверх по торсу, очерчивает каждую выпуклость и неровность, поднимается к лицу, настойчиво толкается липкими пальцами в рот, раздвигая искусанные губы и натыкаясь на горячий влажный язык, выдыхает, чувствуя, как его обхватывают и начинают медленно облизывать по кругу, неторопливо двигает ими взад вперёд, имитируя минет. Прикрывает глаза, часто дышит, не зная, куда себя девать от навалившихся ощущений - парень под ним чертовски хорошо старается, испытывая не меньше эмоций, а посему, не выдерживая, Дазай разворачивает свою такую соблазнительную сейчас копию к себе лицом, подхватывает того под бёдра, они сливаются в страстном поцелуе, когда каждый словно пытается съесть другого, кусаясь и переплетаясь языками, старший тащит двойника к широкому подоконнику, попутно сдирая с задницы облегающие брюки. Усадив парня так, что тот почти в лёжку перед ним, до конца расправляется со штанами, выбросив их куда-то за спину вместе с бельём, закидывает его ноги себе на плечи, складывая мальчишку пополам, на глазах мелкого засовывает ранее вылизанные пальцы себе в рот, чтобы смочить ещё больше, но делает это чертовски медленно, так старательно играется языком, проводя кончиком между по всей длине, и заглатывает по самые костяшки, причмокивая и втягивая щёки, другой рукой гладит внутреннюю сторону бедра младшего, берёт колом стоящий член у основания и, вынув пальцы, обхватывает губами головку, одновременно толкаясь влажными фалангами в сжатое кольцо мышц. Сверху доносится стон, чувствуется, как парень прогибается в спине, цепляясь за края подоконника, упирается лопатками в стекло позади (вроде, он не закрывал окно на ночь?), ему чертовски неудобно, но Осаму вбирает глубже, заставляя стукнуться затылком об оконную раму от того, что резко выгнулся навстречу, чтобы заглатывал полностью, и остаётся только постанывать в такт движениям, ведь немая просьба исполняется тут же. - Всё, хватит с тебя, - хрипло говорит Дазай, когда уже невмоготу терпеть всё это, выпрямляется, склоняется над зеркальным отражением себя самого, только то смотрит на него мутным взглядом с раскрасневшимися щеками и приоткрытыми губами, часто дыша от переизбытка. - Не обещаю быть нежным. Ты же так не любишь боли...       На секунду в знакомых глазах промелькает осознание, но Осаму уже толкается внутрь, не давая подготовиться ни себе, ни ему, а его ведь предупреждали, что всё ретранслируется обратно. Выходит туго и муторно, всё воспринимается вдвойне болезненно, но Дазай может впервые в жизни лицезреть хоть какие-то бурные эмоции на лице и поэтому не останавливается, насаживая сильнее и слушая, как под ним стонут от боли и до хруста сжимают пальцы, проклиная в душе его же собственную смерть. Ощущения просто феерические, выходит так, что ебёшь ты, но ебут в отместку и тебя, этакая шуточка шизанутой судьбы (или грёбанного автора, мать твою), от которой не грех и чокнуться остатками рассудка, но Дазай стойко терпит это, и в какой-то момент становится проще, а стонут уже от другого, более приятного чувства. Приноравливается двигаться так, чтобы вырывать из мальчишки вскрики наслаждения, сам запрокидывая голову и хрипло дыша, подтягивая к себе это ненавистное тело, чтобы войти глубже и выгнуться дугой вслед за своим прошлым. Позволяет притянуть себя за шею ближе, вынуждая склониться и упереться ладонями в горизонтальную поверхность, позволяет целовать себя и кусать до крови, царапать ногтями спину, снова целовать, но слишком распоясался мелкий, и Дазай злится, раздражённо отталкивает партнёра, подхватывает того под бёдра и начинает грубо вколачиваться, увеличивая скорость и не жалея сил и ненависти, что так долго копилась чёрным клубком внутри. И первым же кончает, изливаясь внутрь, застыв на мгновение и потрясённо выдохнув, не ожидая такой скорой разрядки. О младшем он и думать забыл, выскользнув почти сразу и сползая на пол, чтобы там перевести дыхание и придти в себя. Вертеть на хую своё собственное прошлое, которое уже давно просило такой взбучки - высшая мера мести. Словно поставить завершающий штрих на полотне жизни, которого так давно не хватало именно сейчас и в этом месте, и от которого так свободно становится внутри, что уже на всё поебать.       Осаму усмехается, ощущая на виске холодную сталь пистолетного дула. - Давай, убей меня ещё один раз, как будто это хоть что-то поменяет. - Да нет, просто время вышло. Желаю подольше помучиться в адском котле жизни. - Да с удовольствием, лишь бы _тебя_ там не было.       Дазай не может не повернуть голову и не посмотреть напоследок на своё неподвижное тело, скрытое тенями комнаты. Безразличие в каждой чёрточке лица, застывшее вечной маской, заледеневшая пустота в каждом кусочке тела, застрявшая в нём осколками стекла, даже поза казалась какой-то деревянной, как будто перед ним была всего лишь кукла, сделанная на удивление так похожей на него, но в которой не было души. Запертый в своём выдуманном мире, отказавшись жить среди реальности и отринув столько привычного для всех остальных, но только не для него, оставалось ли хоть что-то...

Можешь ли ты услышать меня сейчас?

- Я слышу тебя, - говорит Дазай-младший, опуская руку. - Но и ты тоже должен услышать меня. И отпустить. Ведь я никуда не уйду, если ты не простишь себя сам. - Когда-нибудь это произойдёт, ведь и Одасаку этого хотел. - Захоти этого и без него, ты в силах всё поменять собственными силами. А теперь уйди с глаз долой...       Выстрела он так и не услышал. Лишь открыл глаза, сонно жмурясь от того, что в лицо зарядил проклятый луч солнца, картинно вздохнул, прикладывая руку ко лбу и изнемогая от несусветной жары, от душного воздуха не было продыху, а вставать не хотелось от слова совсем. Ещё башка с похмелья раскалывается так, что лезть на стены ничего не стоит. Осаму свято клянётся, что с этого дня н и к а к о г о с а м о д е л ь н о г о б у х л а, и испытывает чувство дежавю, но отмахивается и нехотя выбирается из-под одеяла. Тело липнет от пота и заставляет чувствовать себя премерзко, и первой связной мыслью в тумане сознания промелькает идея окунуться под холодный душ, а потом отпоить себя чаем. Ни о чём другом думать больше не хочется, а на душе пусто, как всегда, но с какой-то несвойственной ей лёгкостью, облегчением. Дазай не понимает, как обычный сон способствовал такой приятной перемене, но ему определённо легче, а посему не видит смысла копаться в причинах, по-своему наслаждаясь хорошему расположению духа.       Напевая под нос знакомую песенку из далёкого и _почти забытого_ прошлого, он отправляется в ванную, чтобы смыть с себя всю ту грязь, что творил совсем недавно, но о которой так безбожно забыл, как только очнулся в реальности. А может оно и к лучшему, кто знает. Он совсем не замечает, что его единственный чахший цветок на пустом подоконнике впервые расцвёл прекрасными цветами жизни, вдоволь насытившись его временным забытьем. Ему и невдомёк, что это чудо зовётся асфоделем, которое в народе именуется проще - цветком смерти.

Он и вправду умер, но только частью - той частью, о которой предпочёл больше не вспоминать.