Дыши!

      — Дыши!.. — Сириус бьет кулаками по груди Джеймса, валяющегося на паркете в доме в Годриковой Впадине. В голосе — истерический рык и бессилие. Он опоздал, опять опоздал! Он всегда опаздывает, наяву, во снах, всегда! Он — напрасное блэковское отродье, неспособное помочь друзьям. Ошибка материного чрева. Он ничего не может сделать, и готов оторвать свои бесполезные руки, перегрызая вены и сухожилия.       Но все равно продолжает остервенело, безумно верить, что его медицинские тумаки возымеют эффект.       — Ды-ы-ыши-ы-ы-ы!.. — Сириус бьет кулаками по груди Роксаны. Подъезд маггловской многоэтажки безучастен — какая-то тетка спускается по лестнице с сумками и фыркает презрительное «Наркоманы». Она не заметила яркой красной лужи под спиной белобрысой девчонки. Ей кажется, что очередная малолетняя шлюха обдолбалась насмерть, и что ей так и надо. Сириус хочет порвать ей глотку человечьими зубами. За то, что так похожа на мать. За то, что такая равнодушная сука. За то, что он бессилен что-либо сделать.       — Дыши, Сохаты-ы-ый!.. ДЫШИ БЛЯТЬ! — совсем не так учили заводить сердца на курсах в Мунго. Двумя руками, сложив их крест-накрест точно над сердцем пациента, ритмично и ровно надавливать. Сириус уже этого не помнит, он бьет двумя кулаками, со всей дури, не разбирая, куда попадает.       — ДЫШИ, ЧЕРТОВА ТЫ ЗМЕЯ! — кулаки Сириус ссадил о значки на ее куртке. На теле не найдут побоев — синяки бывают, только когда кровь живая. Сириус не хочет об этом думать, он представляет, как Роксана будет его материть за треснутые ребра.       — Джим, Сохатый, ну дыши же, тупоголовый ты олень!.. — сил молотить руками уже не остается. Он вдруг осознает, что сидит на ледяном полу, что и его, и Джима, уже порядком занесло первым снегом из открытой входной двери. Что пальцы — окоченели, что ног он не чувствует, а очки Джима почему-то треснули. На истерический всхлип никто не отозвался — человечий вой не услышать из соседского дома, никто и не хочет.       — Рокса-а-а-а-на-а-а… — безнадежная просьба, мольба. Сириус, давно уже сидящий перед распростертой на полу Роксаной на коленях, вцепился руками в волосы и запрокинул голову. Черты его лица плыли, глаза отсвечивали желтизной, а зубы, почему-то, перестали помещаться во рту. Он завыл. Глухо, безнадежно, прерывая псовью песню тихими человеческими всхлипами.       Дверь на этаж выше распахнулась с громким скрипом петель, пропитый мужицкий голос гаркнул — «Заткни свою псину, выблядок!», послышался звук несмазанного ключа.       — Сохатый, ну как так-то… — усталость навалилась на плечи весом небес, и Сириус согнулся над телом друга, безнадежно и горько, как в детстве, рыдая. Никто уже не поможет, никого не осталось. И кажется, будто колени холодит не ледяной пол, а свернувшаяся, но еще влажная кровь. Что все повторяется с психоделической точностью, будто само мироздание мстит Сириусу неизвестно за что.       — Ты ведь хотела завтра опять на «Звездные войны» пойти, так какого хера валяешься здесь, дура белобрысая?! — и нет больше сил биться стертыми кулаками в поледеневшие прутья ее ребер, и нет больше сил выть, потому что горло разодрано, и голос охрип. Он — безучастный камень. Он — бессильный мальчишка. Он — смотрящий вокруг себя и не понимающий, где допустил ошибку. Дурак.       — Сохатый, скажи мне, что это было не напрасно, — голос сиплый, сорванный. Сириуса шатает. Он — потерявший последнее. Он — осел посреди степи, полной шакалов. Он — мертвый ребенок, шедший по миру с пикетом, «Всегда семнадцать — всегда война!», и в итоге задушенный своей же растяжкой. Дурак.       — Хей, Рокс, что бы ты сказала, если бы знала, что умрешь в грязном предбаннике маггловской многоэтажки? Это задело бы твое слизеринское самолюбие? — Сириус оглядывается, ему смешно. Еще вчера, по укурке, они с Рокс здесь сидели, они облаяли ту тетку и ржали как шизофреники. Все написанные матом пророчества, что сверкают на стенах, — их пьяных рук дело. «Мы все умрем, так чего трепыхаемся»? «Мамочка была права — я — вся ее проебанная юность в гормональном флаконе». «Призрев любой закон морали, устроим здесь мы трали-вали». «Всегда семнадцать — всегда война, и вечный дождь с двух сторон окна». «Мне не двадцать, вы все пиздите!» «Кольт и убивающее заклинание — великие уравнители».       В углах сверкали памфлеты на Министерство Магии, Дамблдора, и даже самого красноглазого ублюдка, и магглы, наверное, думали, что все это — призыв к революции в психбольнице.       — Не напрасно ведь, да, Джим? Ты задержал его, или вовсе убил? И Лили с Гарри успела аппарировать вон?.. И если я сейчас поднимусь по лестнице, я найду пустые комнаты?!.. — Сириусу страшно подниматься. Смотреть в такие же пустые глаза Лили и крестника, к которым он тоже не успел.       Он все равно встает на ноги, шатаясь, нагибается и, отодвинув очки, двумя пальцами закрывает Джиму веки. «Спи спокойно, мой друг. Мы скоро свидимся». В словах Сириуса — обреченность. Он точно умрет совсем-совсем скоро, едва найдет и выпотрошит Хвоста. Просто потому что не все брошенные псы выживают на улице.       Квартира Сириуса — на пятом этаже, под самой крышей. Он хотел аппарировать с Рокс на руках туда, но не рассчитал. Одному Мерлину известно, как он не вплавил их в одно из перекрытий пола-потолка между этажами. Дурацкие маггловские многоэтажки. Будто коробки, а люди — кошки-агорафобы, так боящиеся внешнего мира, что даже стены им нужны — бетонные.       Сириус закрывает Роксане глаза двумя пальцами, оставляя на веках багровые разводы и куски свернувшейся крови. Все его руки — в крови. Все колени его — в крови. Лицо в красных разводах, одежду он сожжет, и сжег бы кожу, всю в заскорузлых следах ее и чужих смертей, если бы мог отодрать.       Сириус идет по лестнице, придерживаясь за стену. На плечах его — белый прах подступающей зимы, в глазах его — стекло из запасов таксидермиста. Весь он — творение оного, со скрипом двигающее окоченевшими шарнирами суставов. Лестница тоже скрипит, выделанное дерево не любит холода. Тоже чучело своего рода, кстати.       Сириус заходит в детскую и хватается за дверной косяк, потому что рыжие волосы расплескались по полу как пролитое кем-то пламя, а белые руки, окостеневшие ветви японского клена, до сих пор тянутся к детской кроватке.       Он поднимается на подгибающихся ногах и идет пять пролетов в квартиру, оставив тело в подъезде. Всем плевать на очередную наркоманку, упаровшуюся в углу. Он открывает незапертую им самим дверь, чиркает пару слов на первой попавшейся бумажке, сворачивает в журавлика и отправляет к Джиму. Тот придумает, что надо делать.       Рокс иногда говорит, прикуривая сигарету от маггловской «зиппы» с британским флагом, — «Проблема человечества в том, что пытаются свернуть тысячу бумажных журавликов только дети из Хиросимы, а взрослые не хватаются даже за целые бревна, ни то, что за соломинки». Они с Рокс узнали о маггловском течении Второй Мировой пару лет назад, от какого-то напившегося ветерана. И о том, что такое «ядерная бомба». И о том, что такое «автоматная очередь». И о том, что такое «первое убийство» или «лучевая болезнь».       Тот вечер был выжжен в их памяти, потому, что то — был первый отчетливый страх неизбежного в их жизни.       Сириус смотрит на Лили под аккомпанемент безудержного плача проснувшегося Гарри.       И снова, в сотый раз по кругу. «Дыши»!