В стране берёзового ситца

Я снова здесь, в семье родной, Мой край, задумчивый и нежный! (Сергей Есенин)

Этой весной Дэннис похоронил деда, погибшего в битве за Хогвартс, потом его самого арестовали, но вскоре выпустили — в организацию он вступил недавно, и никаких серьезных улик против него у Аврората не было. Он почти сразу же уехал к тетке в Германию, долго гостил там, и только в конце октября добрался до Москвы. Дэннис никуда не торопился, поэтому решил сначала как следует посмотреть столицу. Москва поразила его огромными размерами и хаотичностью. Дух древнего города жил в кремлевских стенах, в соборах, помнящих царей, в хитросплетении улочек старой Москвы, лучами расходящихся во все стороны от центра. Но этот дух старины как будто тонул, терялся в приметах нового времени, которые на каждом шагу нахально лезли в глаза. А еще удивило Дэнниса обилие нищих и равнодушие к ним горожан. И какая-то суетливость, неуверенность, лихорадочное беспокойство, разлитое в воздухе. Потом Дэннис узнал, что в России как раз недавно случился финансовый кризис: кто-то потерял все сбережения, у кого-то лопнул бизнес, кто-то лишился работы… Две недели Дэннис провел в Москве, и наконец отбыл в Рязань. С московского поезда он сошел ближе к вечеру и рассудил, что в гости к родственнику не следует являться на ночь глядя — да еще и неизвестно, жив ли тот. Остановился Дэннис в гостинице — как ему сказали на вокзале, лучшей в городе. Сонная толстая администраторша долго что-то делала с его документами, потом дала ключ от номера. Лифт не работал, и Дэннис поднялся на четвертый этаж по обшарпанной лестнице — на стене с облупившейся краской ему бросилось в глаза непечатное слово, нацарапанное гвоздем. Номер оказался грязноватым, через весь потолок шла трещина, а в ванной на раковине сидел здоровенный таракан. «Плевать, — подумал Дэннис. — Завтра утром уеду, можно и потерпеть». Он подошел к окну и некоторое время созерцал довольно унылую картину. Посреди пустынной площади высился памятник — на фоне серого неба, под моросящим холодным дождем, с большой вороной, усевшейся прямо на его голове, он казался забытым и никому не нужным. И ни одной живой души — только эта ворона да двое пьяных на скамейке рядом. Цветы, посаженные вокруг постамента, давно завяли и пожухли. Задернув шторы, Дэннис развернул скатерть-самобранку, которую домовой Кузька, взятый с собой из Британии — уж очень ему хотелось увидеть Россию и родной дом — тут же уставил разными угощениями, и поел. — Пойти, что ли, в бар, выпить? — пробормотал он. — Не ходи, барин, — предупредил домовой. — Огорчение будет. А водка и дома есть. На скатерти тут же появился графин и рюмка. — Скучно одному пить. Да не бойся, ничего со мной не случится, — махнул рукой Дэннис. В гостиничном баре народу было мало — за дальним столиком сидели трое молодых людей, пили пиво под соленые орешки и о чем-то тихо переговаривались, а у входа расположились две девицы — очень молоденькие, хорошенькие, как картинки, с льняными волосами и точеными фигурками, в коротких юбках. Они жеманно, маленькими глоточками, пили кофе и сок, беседовали громко, ничуть не стесняясь посторонних — как Дэннис понял, речь шла об их отношениях с разными мужчинами, — и сквернословили при этом. Дэннис даже покраснел — такой трехэтажный мат он слышал только от деда, когда тот бывал сильно не в духе. Неожиданно Дэнниса захлестнула тоска — вселенская, словно он один во всем мире, да и мир сузился до размеров этой гостиницы с тараканами. Он вообще в России часто чувствовал себя странно. А сейчас хотелось не то бить, крушить, ломать все, что под руку попадется — не то соорудить петлю и повеситься в номере. «Да какого черта…» — подумал он и, усевшись перед стойкой, заказал виски со льдом. Виски был дрянным — похоже, самый дешевый налили в бутылку из-под дорогого. Но все же Дэнниса немного отпустило, и он попросил повторить. А когда уже расплачивался с барменом и раздумывал, как убить время до ночи — в номере сидеть не хотелось — от дальнего столика к нему подошел один из парней и предложил сыграть в карты. Дальнейшее Дэннис запомнил смутно — похоже, его опоили каким-то маггловским зельем, помрачающим разум. Помнил, как шли по коридору, помнил тесную, заставленную большими коробками комнату, помнил разбросанные по столу карты, деньги, бутылку и стаканы. Потом была голая девица — одна из тех, которых он заприметил в баре. Еще Дэннис, кажется, читал стихи, когда-то увиденные в книге, привезенной бабушкой из России, и запавшие в память: Пускай ты выпита другим, Но мне осталось, мне осталось Твоих волос стеклянный дым И глаз осенняя усталость (1)… А девица визгливо хохотала, потом орала: — Бл*дь, ты будешь платить? Смотрите, да он же совсем в драбадан! Ой, да это же не деньги! Мужской голос возражал ей: — Дура, это фунты. Это еще круче, чем баксы! Утром Дэннису казалось, что при малейшем движении его голова просто лопнет. Однако он все же встал и, держась за стены, поплелся в ванную, где долго стоял под холодным душем — горячей воды все равно не было — пока немного не пришел в себя. Вернувшись, огляделся — вокруг царил бардак, в воздухе клубами висел табачный дым, на полу валялись пустые бутылки из-под виски. Девица спала на диване, едва прикрытая простыней, а троих картежников и след простыл. В карманах было пусто — хорошо, хоть палочка осталась при нем, и денег он вчера взял с собой не слишком много. «Антипохмельное еще надо было захватить из дома», — усмехнулся Дэннис. Девица пошевелилась и застонала, потом, открыв глаза и увидев хмурое лицо Дэнниса, похоже, испугалась. — Ты мне сам дал пятьдесят фунтов! А этих ребят я вообще не знаю… — Врешь ведь, — поморщился он. При дневном свете она казалась совсем юной, и было в ней что-то жалкое. — Я ни при чем… Я не брала у тебя ничего… Она говорила что-то еще, из чего Дэннис понял, что те трое называются какими-то «ореховскими» (2), и их здесь все боятся. — Ладно, мне до них дела нет, — он вышел за дверь. Надо было собраться, заплатить за проживание в гостинице и ехать на вокзал. В номере домовой Кузька встретил его упреками и причитаниями: — Что я говорил? Никогда меня не слушаешься. Похмеляться будешь? — Не буду. И Бог с ними, с деньгами — не последние. Полезай в рюкзак, в Долоховку поедем. — Ну, наконец-то! — обрадовался домовой. Потом, когда Дэннис смотрел в окно поезда, прислушиваясь к стуку колес, из памяти не шла давешняя девица, и он не мог отделаться от жгучего стыда и неловкости — сам не понимая, почему. За окном проносились печальные осенние пейзажи, деревеньки, березовые рощи — уже почти облетевшие и от этого казавшиеся прозрачными. «Страна березового ситца…» — вспомнилось ему опять из бабушкиной книжки. И была во всем этом какая-то пронзительная грусть, отозвавшаяся в душе Дэнниса странной, как будто давно знакомой, почти сладостной болью. «Неужели правда, как дед говорил, что Россия у нас в крови?» — подумал он. Долоховка была похожа на другие виденные им из окна деревни — такой же маленький кирпичный вокзал, такая же печать бедности и заброшенности на всем… И так же чужеродно смотрелся на станции новый киоск, облепленный яркой рекламой, торгующий спиртным, сигаретами, шоколадками и всякой дребеденью. Дэннис спросил дорогу у какой-то старухи, которая подробно рассказала ему, как найти дом Зайцева. Он вошел в незапертые ворота, постучал в дверь — и увидел на пороге высокого осанистого старика с седой бородой, одетого бедно, но чисто. Пустой левый рукав был заправлен за ремень брюк. Он удивился, когда старик назвал его Антонином — но потом подумал, что Петр Иванович видел деда всего раз в жизни, когда тот был чуть старше Дэнниса. А они с дедом очень похожи, это все говорят. Они долго сидели за столом, пили водку и брагу, закусывая вареной картошкой, яичницей с салом, солеными огурцами и квашеной капустой. Дэннис хотел достать скатерть-самобранку, но хозяин воспротивился: «Сегодня ты у меня в гостях». Петр Иванович расспрашивал про жизнь в Британии, про недавнюю войну, о которой в российской магической прессе писали по-разному — одни горячо одобряли Лорда Волдеморта, другие сравнивали его с Гриндевальдом. Дэннис отвечал коротко, но не скрыл, что его дед был одним из самых преданных диктатору людей и дважды сидел за это в тюрьме. — Ох, да как же Антонина угораздило в эти дела впутаться?.. — неодобрительно качал головой Петр Иванович. — А где ты по-русски так выучился? У деда? — Сначала у деда, конечно. Он дома по-русски говорил. Но его посадили в тюрьму, когда мне было шесть лет, — ответил Дэннис. — Надолго. Так что я бы все забыл, если бы не домовой. — Помню, мать рассказывала, что у Долоховых был домовой, — кивнул Петр Иванович. — Это тот самый? — Да. Я его с собой привез. — Так надо ему молока налить, — Зайцев встал из-за стола, достал банку с молоком и блюдце, отмахнулся, когда Дэннис, желая ему помочь, тоже поднялся с места. — Сиди, я сам. — Кузька! — позвал Дэннис. — Ишь, какой! — усмехнулся Петр Иванович, увидев показавшуюся из рюкзака лохматую голову. — Чисто кот, — добавил он, глядя, как тот лакает из блюдца молоко. Спать они легли уже за полночь, после того, как хозяин ненадолго отлучился на работу. — Хоть глянуть, все ли там в порядке… А наутро Петр Иванович сходил на почту и позвонил Даше, вдове своего погибшего внука. — Дарья обещалась на выходные приехать, с дочками, — сообщил он, вернувшись. — Две девчонки у нее, одной семь, другой восемь. И у обеих дар… Только вот беда — обучение в школе нынче сделали платное, а какие деньги у учительницы? Разве что дом продаст, когда я умру  — не за горами уже. Скоро и с Антонином свидимся… Вечером приехала на электричке Даша — хрупкая большеглазая молодая женщина с двумя девочками — беленькими и тихими, очень похожими друг на друга. Глядя, как младшая из девочек, Света, заставляет увядший цветок герани на подоконнике снова зацвести, а Рая, старшая, зажигает свечи, не прикасаясь к ним (свет отключили, впрочем, никто этому не удивился, а Петр Иванович пояснил, что такое случается часто), Дэннис восхищенно сказал: — Им обязательно надо учиться. Знаете… я вам денег пришлю. Вы мне скажите, сколько, чтобы заплатить за обучение и все, что нужно, купить… Ну что вы, — смутился он, когда Даша заплакала и принялась его благодарить. — Мы же родственники… Кстати, кто они мне? Племянницы двоюродные? Или троюродные? А когда Даша с девочками уехала, Петр Иванович наконец показал Дэннису долоховскую усадьбу. По осени отдыхающих в санатории мало, а те, кто есть, в основном по номерам сидят, пьянствуют либо развратничают с чужими женами да непотребными девками. Превратился санаторий в самый настоящий притон. Нет, разврат, конечно, и прежде был — но все же не так открыто. А нынче никто никого не стыдится и ничего не боится. Кузька, когда Дэннис открыл рюкзак, выпрыгнул оттуда и на радостях обежал весь дом. А Петр Иванович точно так же, как делал это дома, налил ему в блюдечко молока и повел Дэнниса на чердак, знакомиться с мезантропом. — Батюшка-барин! Сподобились мы наконец-то… Пожалуйте ручку… — взвыл мезантроп и впился зубами в запястье Дэнниса. Кузька уже был тут как тут. — Здорово, кикимора! — поприветствовал он мезантропа. — Ты еще живой? — Сам ты кикимора! — обиделся тот. — Я и тебя переживу, нечисть! — От нечисти слышу! — Во мне дворянская кровь, я не чета тебе! Ты кто есть? Прислуга, вроде кухарки! А я — страж! Они долго препирались между собой, пока Дэннис не велел обоим замолчать. — Слышь, Денис, может, заберешь мезантропа в Англию? — сказал Петр Иванович, когда они с гостем вернулись домой. — А то помру я, так он, поди, по новой на людей кидаться начнет, — и рассказал, что делалось в долоховском доме после революции, когда не стало прежних хозяев. — Отчего же не забрать, — согласился Дэннис. — В Лондоне дом большой, и чердак там есть. Пусть живет. На следующий день они побывали на кладбище — несколько каменных надгробий предков довольно хорошо сохранились, можно было даже прочитать надписи — в основном изречения из Священного Писания. На одной могильной плите Дэннис разобрал: «Слуга Царю, отецъ солдатамъ» (3). — Тут прапрадед твой, а мой — и Антонина — дед, Григорий Андреевич, полковник артиллерии, — пояснил шедший рядом Петр Иванович и посоветовал: — Денис, ты земли родной горсть возьми, увези на могилу деда. Он в прошлый раз взял, для своих… Дэннис послушался. Две недели пролетели незаметно. Почти каждый день кто-нибудь из соседей под разными предлогами заглядывал в гости — всем было любопытно посмотреть на потомка прежних владельцев Долоховки — а на субботу и воскресенье приезжала Даша с дочками. Дэннис уже с утра разворачивал скатерть-самобранку, и со стола не сходили пироги, блины и оладьи с медом и вареньем. Домовой Кузька веселился на свой лад, проводя дни и ночи в старой усадьбе, в компании мезантропа — иногда подшучивая над отдыхающими, но не выходя за границы дозволенного хозяином. А когда Дэннису настала пора уезжать, провожали его чуть ли не всем селом. Во внутреннем кармане у него покоился холщовый мешочек с землей. Кузька и мезантроп оба поместились в рюкзаке, правда, они долго переругивались между собой и толкались, пока Дэннис не пригрозил, что обездвижит обоих Петрификусом и так оставит до самого Лондона. * * * В Рязани Дэннис немного задержался — посетил областной художественный музей, где, по словам Петра Ивановича, можно было в одном зале увидеть все портреты из долоховского дома. Затаив дыхание, Дэннис переходил от картины к картине, всматривался в лица, и ему казалось, что предки видят его и хотят ему что-то сказать — но портреты были не зачарованные, иначе не попали бы они в маггловский музей. Почетное место занимал большой портрет декабриста Василия Даниловича и его жены Анны Ивановны — не поехала она за мужем в Сибирь, слаба здоровьем была, и маленького, только что родившегося Андрюшу оставить не могла. Дождалась, когда сын уедет в кадетский корпус — и умерла. Рядом с родительскими портретами и портрет Андрея Васильевича висел — того, кто и построил в селе школу и больницу, что до сих пор стоят, хоть школу и закрыли новые власти. Вот и Никита Романович, который мезантропа в Долоховку привез… И отец его, Роман Дмитриевич — в парадном бригадирском мундире, при всех орденах — израненный в битвах и умерший от последствий коварного боевого заклятия, полученного от шведского ярла-колдуна во время осады Риги. Рядом жена его, Мария Яковлевна — в девичестве Мэри Брюс, шотландка, родственница чернокнижника Якова Брюса. Варила супругу целительное зелье, отводила до поры до времени смерть. Семерых детей родила, а не потеряла ни красоты, ни стати. «Наверное, могла бы еще столько же…» Дородная, как все красавицы той давно минувшей эпохи, с пышной прической — не пудрила она волосы, сияют живой прелестью, словно красное золото. Одна рука с розовыми ноготками лежит на высокой груди, другая придерживает юбку. Синие глаза приветливо улыбаются из недоступной зрению живого человека дали, из тьмы времен. Волшебная палочка Марии Яковлевны лежит рядом на столике — тонкая, украшенная резьбой, белая, будто из слоновой кости выточенная. «Какое же это дерево? И где ее палочка сейчас? Да, скорее всего, передала кому-нибудь из дочерей или внучек…» А вот уже знакомые лица — полковник Григорий Андреевич и Вера Петровна — видел их Дэннис дома на фотографиях, прапрадедом и прапрабабушкой они ему приходятся. Только прадеда Валерьяна, белогвардейца, нет в рязанском музее. Дэннис долго пробыл в зале с долоховскими портретами, пока, спохватившись, не взглянул на часы — поезд уходит через двадцать пять минут! Он мог бы и аппарировать в Москву, да в чужой стране это нельзя без лицензии, которой у него, конечно же, не имелось, потому что прибыл он в Россию маггловским транспортом, а не через Министерство магии. Еще раз бросив взгляд на портрет Марии Яковлевны, он поспешил к выходу. Есть в Британии девушка, тоже шотландка, правда, лишь наполовину — Мораг МакДугалл. И волосы такие же — красным золотом на солнце сияют. Видел ее Дэннис всего несколько раз, а вот не идет она у него из мыслей. А сейчас на прародительницу посмотрел, и сразу Мораг вспомнил, и всю дорогу думал Дэннис только о том, как прибудет в Лондон, как зайдет ненадолго домой — оставить Кузьку и мезантропа — и сразу явится к МакДугаллам. В самолете он ненадолго задремал, и в полусне ему казалось, что он уже слышит стук её каблучков, видит рыжие локоны и ясные голубые глаза.