Это мое желание

Аркейд стоит и смотрит на алое знамя – вышитый бык светит золотом, бьет по глазам сквозь грязные стекла очков. Хлестко, как плетью. Метко, как пулей из снайперского ствола.        Горячая пыль поднимается в воздух – встревоженная сотнями, тысячами ног. Грязными разводами въедается в кожу, проскальзывает в волосы ранней платиновой сединой.        Над багровыми шатрами возносится черный дым. Звенит и сверкает сталь.        Ave, Caesar!        Разведчики у претория салютуют старшему фрументарию, и он коротко кивает в ответ.               Я помню тебя. Ты и раньше видел во мне воплощение всех пороков. Слабого путника, стершего ноги до крови в конце долгого странствия без смысла и без надежд. Пережившего триумфы и поражения, предательство, дружбу с волком в овечьей шкуре. Бездна прошлых печалей неисчерпаема, но сколько их еще впереди у раба?               Аркейд опытный врач, он лечит по приказу своего господина. Сшивает кожу, рассеченную заточенными клинками, вытаскивает пули из кровоточащих ран. Днем, когда светит солнце, он вслушивается в биение чужих сердец, в глубокое дыхание и ровные голоса.        Ночами он мажет целебной мазью багровые полосы на узкой спине рабыни.        Medicus amicus et servus aegrotorum est. Врач – друг и слуга больных.               После изматывающей грусти наступает смирение. Благословенный путь постыдного эскапизма. Здесь не из чего выбирать, но твое лицо мне хотя бы знакомо. Поэтому именно ты, жестокий и хитрый vulpes, последуешь за мной до конца.               Аркейд знает: тысячи воинов прошлись по его земле огнем и мечом, удобрили почву кровью, обратили надежды в прах. Он слышит, как наяву, каждое обещание – из тех, которые никто не сдержал. Клянет себя – и больше никого, ведь ненависть ядовита и разрушительна. Ловит взгляды – то пресные и равнодушные, то полные снисходительного презрения. Через силу смотрит в глаза в ответ.        Ирония: кто больше всех жаждал свободы и независимости, тому была уготована совершенно иная участь.        Привилегированный дерзкий раб в посеревшем медицинском халате не нравится старшему фрументарию. Но для великого Цезаря этот раб – еще одна золотая монета в сокровищнице. Ценный трофей, вырванный из грязных рук павшего на колени Запада.        Simulans amicum inimicus inimicissimus. Самый опасный враг – тот, кто притворяется другом.               Я видел тебя сегодня. Ты стоял по правую руку от моего господина. Недвижимый, как изваяние, как заключенное в камень древнее божество. В глазах – лед. В руках – книга. Древний фолиант, напечатанный до войны. Наследие старого мира, который ни я, ни ты не помним. Нам остались только кипы пожелтевших страниц и истрепанные обложки. Бесценный источник знаний, вот только самого главного ты не найдешь ни в одной из книг.               Аркейд спит беспокойно и видит во сне простую метафору: время песком утекает сквозь гибкие пальцы. Пальцы хирурга, исследователя и ученого – им непривычен холод оружейных металлов и сопротивление спускового крючка.        Аркейду снятся собственные бледные пальцы на загорелой, усыпанной шрамами коже, горячее дыхание и ледяные глаза. Он вбирает чужое тепло ладонями, любуется четким рельефом скелетной мускулатуры, считывает губами участившийся каротидный пульс. Глотает сокращения стенок сосудов, будто капли целительного эликсира, суть самой жизни – той, что больше ему не принадлежит.        Он давно не боится смерти. Его, ученого и врача, страшит загробное одиночество. Он шепчет сквозь сон: «Hoc est in votis. Это мое желание. Извини».               Ни с кем не случается того, что не дано ему вынести. Уверен, ты не знаешь, кому принадлежат эти слова. Я расскажу тебе, хитрый жестокий лис. Прошепчу еле слышно на ухо, когда твоя плоть начнет наливаться кровью в моих руках, когда с твоих тонких губ сорвется стон не боли, не злости, а наслаждения. А позже ты сам поймешь, как много лжи здесь скрывается. Еще больше, чем в наших нечастых встречах. Больше, чем в твоем преданном взгляде, устремленном на нашего господина, в твоей горделивой осанке и полных достоинства речах. Я покажу тебе, где заканчивается наш путь. Я дам тебе шанс на искупление – и на долгожданное завершение этого странствия. Ты последуешь за мной, как я и обещал.               Аркейд вырывает страницы из личного дневника. Одну за другой, неторопливо, с дотошной, хирургической аккуратностью. Бросает их в воздух – они планируют, как осенние листья в тех краях, где деревья ежегодно оголяются к ноябрю.        Ни с кем не случается того, что не дано ему вынести. Это правда – он сам исчерпал все, что было ему дано.        Осталось последнее – прикосновение медицинской стали. Единственное родное, что сохранилось здесь. Пальцы врача, когда держат скальпель, не потеют и не дрожат. Движения выверенные, четкие – работа хирурга не терпит нервов и суеты. Лезвие рассекает кожу, слой жира и мышцы пресса, вспарывает брюшину. На пол льется, хлещет потоками, в ноздри бьет густой и привычный запах. Сердце заходится, в глазах светлеет. Расчет был верным – шок сразу перекрывает боль.        Аркейд зажмуривается – и видит. Лицо Цезаря, из чьих рук выдирают самые ценные, самые дорогие трофеи. Лицо старшего фрументария, когда ему вслух зачитывают дурацкие записи умершего раба. И когда его ведут на казнь за преступление, которого не случалось.        Аркейд улыбается: он больше не боится загробного одиночества. Раб ты, воин или патриций – omnia mors aequat¹.