красота в некрасивой жизни.

“Я в отчаянии, Но ты придаешь смысл моему существованию, Собирая меня, словно кусочки мозаики.”

Хидэ смотрит на Токио с самой высокой точки исследовательского центра, наблюдая за дымом и несущимися по городу караульными маяками, принадлежащими нарядам полицейского агентства. На город опускались сумерки. Иссиня-черное небо, подернувшееся насыщенно-пепельными облачными массами, местами пропускало отсветы звезд, отражающихся в светло-ореховых радужках наблюдающего картину парня. С запада подул ветерок, заделавшись сторожевым псом, контролирующим перемещение отары овец из капелек воды и льдистых кристалликов. Отсюда мир казался ему уязвимым — олицетворением отчаяния, тяжелого случая и отсутствия даже лживого подобия призрачной надежды; усложненной версией падшего на колени перед виселицей, выдавливающего слезы и жалкую мольбу о ниспослании милости. Токио разрушался у него на глазах, теряя остатки будущего нераздельно от поглощенных «ублюдками» жизней. Город начинает засыпать. Сирены потонули в первом раскате надвигающегося с запада грома, а горячо теплящиеся на душе отблески звезд слились в водоворот электрических разрывов, на кусочки разрушающих небо и разгоняющих по домам толпы лишенных страха зевак. Вмешательство естественного течения, казалось бы, подарило этому миру последнюю ночь — время спокойствия и мнимой безопасности, — но на деле лишь собираясь отнять у него последние крохи выпотрошенного вместе с телами здравого смысла — изнаночной стороны прорвы «отпрысков»-гуманоидов прямиком с Яйцеводов, зафиксированными в определенных местах по всему городу. Парень выдыхает сквозь рот и чувствует легкую вибрацию от ткани, надежно прикрывающей нижнюю часть его лица. Он слышит шорох шагов и последовавший за ним скрежет распахнувшего на крышу квадратного люка, поворачивая голову и пропуская резко сдавленный костями сердечный выброс, отдавшийся эхом спазма в районе желудка. Канеки смотрел на него своими печально округлившимися утратившими блеск глазами. Платиново-белые волосы спадали на плечи тусклыми ниточками, под глазами залегли тени, щеки впали темно-серыми прочерченными скулами углублениями, а из-под воротника больничной рубашки, недостающей ему до подбородка, проглядывались неровности искореженной кожи, жутко напоминающей следы от ожогов. Они смотрели друг на друга так долго, пока очередной раскат грома, подобно электроимпульсной терапии, не привёл их обоих в чувства, оглушительной звуковой отдачей прошивая насквозь до затянувшихся трещинами костей. Глаза Хидэ улыбнулись так ярко, что на секунду Канеки удивился, списав светоносность друга на проглядывающие сквозь тучи и дым солнечные лучи, но всё-таки сделал шаг ему навстречу, подавляя неумолимо рвущееся желание упасть на колени и позволить буйствующему шторму облегчения захватить его поголовно. Но он двигался дальше, не спуская с него глаз, ровно до тех пор, пока ноги не подкосились и он упал в руки Хидэ, предусмотрительно подставившего свою опору. — Ты перепутал: «Лежите, отдыхайте и набирайтесь сил»... — с напускным серьезным выражением на лице проинформировал Хидэ, — с: «Вставайте и тащитесь сломя голову на крышу к своему непревзойденному лучшему другу». Канеки вцепился пальцами в футболку Хидэ, плотно закрывая глаза и прижимаясь к нему всем телом, потому что в любое мгновение он мог исчезнуть, а Канеки не допустит этого снова. — Никогда не думал, что заделаюсь одним из главных героев твоих книжек. — Хидэ держал его так же крепко, но говорил с открытыми глазами, неосознанно прижимаясь губами к его сухим волосам, прикрывающим мочку уха. — Сейчас, по закону жанра, мы должны лететь вниз с небоскреба и клясться друг другу в самозабвенном чувстве посмертной любви. — Не могу поверить, что это ты. Канеки расслабил хватку, но только для того чтобы ненадолго отстраниться, посмотреть на его лицо и ненасытно изучить каждую черточку, заметно изменившуюся со дня их последней обернувшейся трагедией встречи. Хидэ тут же прочитал выражение на лице друга, смягчив взгляд и печально улыбнувшись уголками искрившихся заботой и волнением глаз. — Всё хорошо, Канеки. — уверенно произнес Хидэ, переместив свою руку на его шею, — Всё хорошо. Кен смотрел в его глаза, не решаясь опустить взгляд на платок, сострадательно прикрывающий нижнюю часть лица, и Хидэ спокойно выдерживал его взгляд, справедливо разделяя всю боль на его до капли изувеченном сердце. — Я хочу увидеть. — наконец, произнес Канеки, упрямо стискивая зубы и борясь с накатившим приступом тревоги, — Покажи мне. — Вы разрываете меня на части, ненасытные папарацци. — легко пошутил Хидэ, но вдруг неожиданно почувствовал нестерпимое желание оставить всё так, как есть, не утоляя любопытство Канеки, но позволяя ему спать все последующие дни до смерти спокойно. К сожалению, последний был настроен решительно, и Нагачика, нежелательно преисполненный готовностью друга, не мог не выполнить его единственную, но далеко не простую просьбу. — Я не успел нанести марафет, поэтому не позволяй первому впечатлению себя одурачить… Хидэ развязал узелок на затылке и убрал платок, поднимая голову, но не встречаясь с глазами Канеки, которые исследовали каждую обезображенность на нижнем лице его друга: лишенную плоти и оголяющую зубы челюсть, неровными кусками опускающуюся ниже по подбородку к шее. Глаза Канеки постепенно наливались водой, и Хидэ из последних сил подавил резкую судорогу, исходящую от болезненной вспышки, что беспощадно пронзило сердце насквозь. — Спасибо… Спасибо, что показал… Вот чёрт… Прости меня, Хидэ… Мне так жаль… — шептал Канеки, опуская голову и зарываясь лицом в волосах. Нагачика смотрел на него и был готов сравнять этот мир с землей, если бы это означало, что Канеки больше не придется страдать. Хидэ никогда не винил Канеки в том, что случилось в канализации три года назад под одиннадцатым районом, и всё это объяснялось достаточно простой и оправдывающей Кена истиной: Хидэ и был тем, кто попросил Канеки сделать это. Возможно, он перегнул палку, когда так незатейливо и просто настоял на том, чтобы пойти на еду лучшему другу, но в противном случае Канеки не смог бы сражаться, не с тем, кто ждал его на поле брани, преисполненный намерением разделаться с ним, как с тушкой плотоядного кролика, ранее подстреленного способностями побежденного им же охотника. Он всё ещё помнил те нежные прикосновения губ Канеки к его собственным, его горячий рот с изнеможенным придыханием и тоненьким всхлипом всепоглощающе-черной боли. Потные и перепачканные сгустками крови, они цеплялись друг за друга, углубляя поцелуй ровно до тех пор, пока Хидэ умышленно не прокусил себе губу, замечая сверкнувший какуган Канеки. Дальше была боль, агония, вызванная челюстью гуля и цепкими когтями проголодавшегося Канеки. Хидэ сидит в тишине, прокручивая воспоминания из далёкого прошлого. С тех пор прошло много времени: казалось, больше, чем продолжительность жизни обычного человека, — и сейчас они уже не те, кто умер и воскрес в канализационных путях одиннадцатого района. — Это был самый худший и лучший день в моей жизни. — спустя какое-то время произнес Нагачика, — Его цена не так уж и велика. — он заставил Канеки поднять голову и встретиться с его взглядом, — Слушай… в этом нет твоей вины. Я рад, что всё так случилось. В смысле я не рад тому, что всю оставшуюся жизнь мне придется косплеить альтер-эго Джонатана Крейна, но... Спустя столько времени мы оказались здесь, вдвоём. Относительно невредимые, но всё-таки живые. И я… я бы делал это снова и снова, если бы это помогло тебе выжить. Канеки смотрел на него, полными слез и невыразимой тоски, глазами, и Хидэ хотелось его обнять, прижать к себе так крепко, чтобы заставить его почувствовать свою значимость, не только для тех, кто окружал его и возлагал надежды на Безымянного короля, но, в первую очередь, для самого Нагачики Хидэйоши. И он бы сделал это, если бы Канеки не приблизился к нему первым и, задержавшись в дюйме от лица, чтобы оценить реакцию друга, накрыл его веко своими холодными губами, нежно поцеловав его каждую отдельную ресничку, неподвижную под слабым давлением обжигающе-горячего пряного воздуха. — Я так скучал по тебе. — шептал Канеки с закрытыми глазами, целуя каждый миллиметр на лице Хидэ и нежно придерживая его за шею, — Я бы сошёл с ума, если бы не потерял память. Я бы… я бы не смог простить себя. Чёрт. Я так сильно люблю тебя, Хидэ. Нагачика слушал его и запоминал прикосновения к коже, слабые, но бережно проникающие на фоне раскатов грома и шума обрушившегося на Токио дождя в самое безопасное место в утробе сердца. Он почувствовал давление внизу живота и неровности кожи Кена, изменившейся с тех пор, как его вытащили с, так называемого, монстра-какуджа, протянувшись ближе, но затем нащупав пальцами платок и неохотно отстранившись от лица Канеки. Платиновый блондин сомкнул свои пальцы на запястье Нагачики, удерживая его в зафиксированном положении и привлекая к себе внимание не допускающим сомнения голосом. — Не надо. — попросил Канеки, — Тебе необязательно скрывать это. Я хочу видеть. Позволь мне сделать хотя бы это. Хидэ не хотел травмировать Канеки еще больше, но после всего того, что случилось, не мог противостоять желанию друга. Дождь обильно пропитал их лица и одежды, но они не поспешили обратно под крышу, вцепившись в друг друга на опасном расстоянии от края обрыва. Хидэ не мог поцеловать его, но губ Канеки хватало на обоих, в то время как пальцы рук Канеки деформировались, словно под воздействием радиации, но руки Хидэ компенсировали недостатки. Восполняя физические изъяны друг друга, они не обращали на это внимание. Нагачика цеплялся за его волосы на затылке и пропускал через себя электрические заряды по всему телу, исходящие от отчаянных поцелуев платинового блондина. Сердце Хидэ бешено колотилось, когда он чувствовал его тепло, не до конца веря тому, что происходит, тому, что человек, ради которого он свернул бы горы и уничтожил всё живое на их пути, находится рядом с ним с ускоренным ритмом сердца в объятиях неотвратимо сжимающихся костей ребер. Канеки нежно целовал его шею своими губами, срывая пуговицы на рубашке и смешивая желание губ с обильными струями прохладного ливня, не закрывая глаз, внимательно изучающих рельеф неестественно-бледного живота Хидэ. Нагачика изнывал от желания и буйствующих в нервах чувств к тому, которого он звал своим лучшим другом так долго, сколько вообще себя помнил, но в действительности значащий для него гораздо больше, чем просто друг, поднимая голову и наблюдая за тем, как Канеки проводит своими влажными губами по животу Хидэ, оставляя дорожки горячего дыхания на его теплой коже со смазанными следами от непрекращающегося летнего дождя. Хидэ заметил, что дыхание Канеки стало неровным, прерывающимся на резкие мучительные вдохи, и понимал, в чём дело. Он знал, что будет с Канеки, когда тот увидит его лицо. Именно по этой причине последние три года Нагачика держался на расстоянии, позволяя ему жить той жизнью, которая не была построена на не заслуженных им страданиях. — Эй. Иди сюда, маленький кролик. — Хидэ утянул его за собой, из последних сил сдерживающего слезы, и крепко прижал к своей груди, заботливо укрывая от дождя собственными руками и телом, разгоряченным его же участием. — Ты, наделенный SS рангом, победивший столько врагов, что и не сосчитать, оплакиваешь меня так, будто я коньки отбросил... — Я разрушил твою жизнь, Хидэ. — вполголоса произнес он в грудь Нагачики. Хидэ невольно задумался о тех днях из прошлого, построенного на их многолетней дружбе: с самой первой минуты их спонтанного знакомства на школьном дворе перед спортивным стадионом. Канеки создавал впечатление очень тихого и замкнутого книжного червя, предпочитавшим литературу обществу людей, а Нагачика, напротив же, казался полным энтузиазма и жизненной энергией. Но на деле всё было совершенно не так. Лишившись отца, Хидэйоши полагал, что обречен всю жизнь провести в одиночестве, обделенный возможностью найти ещё один свет в его погубленном будущем, несправедливо омраченном стечением обстоятельств и результатом чреватой последствиями миссии. Да. Оно, одиночество, было невыносимо тяжким бременем на хрупких плечах Хидэ, пока не появился Канеки. Ведь из них двоих именно Нагачика был тем, кто нуждался в поддержке и присутствии Канеки больше, чем Канеки нуждался в нём. Это не было очевидной вещью, но такова была правда. — Мне нравятся то, как ты её разрушаешь. — Хидэ запустил свои пальцы в его волосы и прикрыл глаза, позволяя каплям дождя смыть его слезы, — Продолжай, пожалуйста. Они лежали вдвоем под открытым небом с разрушительной комбинацией вспышек молний и мягкого свинца, затопившего город, цепляясь друг за друга, обезображенные уродливыми следами и цепочками памятных шрамов. Побитые, сломленные, втоптанные в грязь чередой обстоятельств, но все ещё живые и пронизанные стремлениями двигаться дальше, потому что для них преисполненная трагизмом красивая смерть была побеждена некрасивой жизнью, даже если это и значило пропускать через себя беспрестанную боль и испытывать страх от грядущего бедствия. Они боролись, но вместе с тем и любили. Дышали, чтобы бороться за любимых, и боролись, чтобы дышать вместе с ними. Бесконечная нить порочного круга под названием жизнь. И эти двое были из тех, что назывались живыми. Швы и рубцы, смоченные дождем и каплями слез, истошно кричали об этом миру.