Samhain Tales

Детей малых в плен не брали. Знали потому что, приберет их к себе море, от долгого плавания иные воины с ума сходили, без еды и воды. А тут эта вот... Хилая совсем, тощая, как щепка, и глазищи здоровенные на чумазом лице — не то серые, не то зелень с искрами, прям кошка. И зубы еще оскалила, когти навострила, готовая сражаться за свою жизнь до последнего. Не княжна была, не дочка купеческая — вся в обмотках, оборванка совсем, а на поясе кошель с травами. Видимо, помощница колдуньи местной, в этих диких местах отдавали в услужение ведьмам всякое отребье, только бы с глаз долой. Не то, что дома, там шла к костям и словам заветным младшая из дочерей, волосы остригала коротко, что шеи край виднелся, и безропотно надевала поверх убор тугой, украшенный рогами оленьими. Тяжело ей было — отправляли на утес, на три дня и три ночи, где приняли бы ее к себе норны, благословение свое дали. А роду счастье — не пропадет Сила, перетечет из одной вены в другую. В день смерти надрежет старшая из сигне-кьяерринг свою руку, даст крови литься вольно, до последней капли. А младшая, преемница ее, будет ловить их ртом своим. Замкнется круг, и будет их род не только богатым и знатным, по-прежнему обласканным богами останется, Силу сохранит да преумножит. А что эта — травы свои в кошель запихала, будто одними листьями можно согнать темный дух, усевшийся на горло, срезать нить злых чар, что цепким репеем вгрызаются в следы воина. Э нет, только Сила нужна тут. Она одна. — Asam de terr ko`taah! — сказала, что плюнула дикарка, снова оскалилась и Кайло подметил — целые зубы у нее, ровнехонькие. С такими улыбаться только, и людей не испугаешь. Скрутить ее, шею тонкую переломать, пел его меч. Кровью багряной окропить алтарь чужой, и пусть видят боги, что бессильны они перед великим Скайуокером. — Ne terr! Ne terr! — не подходи! Вот как запела она, поняв, что ее ждет. Защитные знаки сложила пальцами своими тонкими, а Кайло схватил их и сдавил. Не возьмет ее колдовство его, он и без того проклят. Один глаз золотой, другой черный, Сила порченая нутро скрутила, безумием одарила. Что ему ее жалкие потуги, ни одна Тьма не возьмет то, что уже гнилое, изгаженное. — Гляди в глаза мне, ведьма, — сдавил он снова и на себя потянул. Тонкая она была, но не травинкой, стальным ножом в руках его показалась, со всех сторон острым. Не убить ее захотелось, а подмять, содрать платье грязное да обезобразить. Себе подобной сделать. — Гляди... — уложил ее Кайло на камень, что много крови видел. И сегодня свою плату возьмет. Криками и стонами. А уж судя по тому, как сопротивлялась девчонка, то и без красного не обойдется. — Ne terr... — шептала она сдавленно, потому что горло ее он стиснул так, что белее снега оно стало. А в лицо вся краска бросилась. Мучительно сипела она. Просила, скребла пятками по камню. Вот она, славная жертва. Плечи острые, грудь смуглая, усыпанная золотыми пятнышками, живот впалый, словно кормилась эта замарашка теми же травами. Но сладко было смотреть, как она дрожит. Как зачарованная, глядела на него, и в глубине глаз ее искры вспыхивали. Вздрогнула тонкая губа, обнажив клыки, когда он коснулся низа живота и смахнул обрывки одежды в сторону. Нагая она лежала под ним, натянутой струной, лезвием ножа. — Surr nam a kot`aar... — не договорила, забрал он остатки слов да в горло вогнал. Ему-то что, раздеваться не надо, распустил шнуровку на штанах и хватит. Не опочивальня это, да и она не его жена. Так, отребье, что до утра и не доживет. Кровь красная побежала по бедрам ее, струйками потекла, камни обагрив. Теплая кровь была, хорошая — в его жилах чернота жила. Не вздрогнула она ни разу, даже когда развернул ее спиной к себе, подмяв да руку заломав, в которой острый кинжал спрятался. Серебристой рыбкой мелькнул тот и в траву нырнул. К камню прижал ее Кайло, что должен был защитить ее от чужого взгляда, прикосновений жадных, а теперь принимал в свои объятия нареченным мужем. И стона из себя не вытащила, а ведь больно ей было. Не тронутая ничьими руками, губами была она, и внутри нее жарко было и тесно. Отпустил ее Кайло, когда темные клубы над опушкой поднялись. Догорела ее деревня, колдунью старую первой на суку вздернули, глаза выколов, чтобы не могла та напоследок словами отравить. Крики стихли — мертвым был лес кругом. Прильнула замарашка к камню, следила за ним, затягивавшим шнуровку на штанах. И за острым мечом, что лежал неподалеку. Не добежала бы она, не доползла, ноги ее не держали — но жадным был взгляд. Полным надежды. — Убить меня хочешь? — понял Кайло, проследив за взглядом ее, полным ненависти. — Меня ничто не возьмет. Ни слова твои отравленные, ни клинок, — не знала она, что говорит он, чужим был его язык для нее. — Смерть моя от любви будет, которой нет. Неуязвим я навеки, — Тьма внутри заклокотала с торжеством. Однажды слава о нем покроет земли на далеком юге, никто не осмелится назвать имя Кайло безбоязненно. Будут помнить не только деда его, Энакина Однорукого, но и внука, что стал правителем всех рек, морей, опустошенных городов и выжженной пожарами земли. — Что молчишь? — дошло до нее, что ли, что травы и слова ее что пыль под ногами, только разлетятся в стороны, а вреда никакого не причинят. — Тебе ли смерти бояться, девочка... Сойдет плоть, травой прорастет, из костей новое дерево поднимется. Не впрок и кровь прольется, насытит она камни оскверненные снова. Шаг-другой к ней Кайло сделал, наклонился над оборванкой, меч занеся, а она как взвилась змеей, и ногтями давай лицо ему царапать. До боли жгучей, до крови, рвала она щеку и чудом только глаз не задела. — Se te a datar a tekk... — повисла она на его шее мертвым грузом, прильнула теснее любовницы ночной, и сквозь тунику жар ее опалил. Лбом ко лбу прижалась, и потекли слова чужие прямиком в разум. Стали понятными, родными. — Проклята я, кто убьет меня, до рассвета не доживет... Так давай, монстр, бей насмерть, исполни предназначенное... Сила великая уберегла его. Пошатнулся Кайло. Опустил меч, а девчонка тут же за него ухватилась мертвой хваткой. На себя острие направила, прямиком к обнаженной груди. — Кто ты? — не видел он никогда такого волшебства. Знал Кайло, что местные песни особые поют, следы свои запутывая, травы к ранам прикладывают, да только видано, чтобы язык чужой понять можно было пришельцу из-за моря? — Кто ты такая?! — хотела она забрать у него славу, у бессмертного и бездушного, и все из-за того, что на камнях ее снасильничал? Уж не Хель ли сама в чужую кожу завернулась, за ним по пятам последовав? — Убей меня, и род твой вымрет через три зимы. Под землю уйдут амбары с зерном, конюшни, дом пеплом засыплет, и будут над ним только волки выть... Голос был ее и не ее одновременно. Сила наполнила каждый звук, дрожала в горле ее, синем от прикосновений Кайло. Глаза сияли тем же золотом, что и его один, нестерпимо. Жгли огнем неведомым. Даже Тьма проклятая внутри вся свернулась, притихла. Свет сквозь кожу смуглую пробился, облаком укрывая, зазолотился крупицами на тонких костях. В детстве еще говорила ему мать о сосудах, с виду невзрачных, а внутри хранящих мед богов. Разобьешь — и порежет тебе ладонь осколками, прольется сладость и уйдет в землю. А ежели аккуратно возьмешь, пригубишь, то ждет тебя великая слава. И вот ему в руки такой попался. Сам пришел, в оболочке живого человека. Отбросил в сторону Кайло меч, пока не поранил свою пленницу. Коснулся ее лица дрожащей рукой и отвел спутанные волосы. Осела она тут же под ноги, словно лишилась духа, ни единой кости не осталось в теле. Великий дар ему принесли боги. Не только сжег последний из постов, отделявших его войско от хода вглубь княжества, но и взял ту, что подарит ему весь мир. Так говорила мать, расчесывая на ночь длинные волосы, и те темными змеями ползли по полу. Испытание каждому из рода придет. Не верил он в эти сказки, никогда не верил. Да и что верить той, что мужа своего предала, возлегла с братом, и оттого дитя на свет уже проклятым пришло. Содрал Кайло плащ с плеча, поднял бесчувственную девушку, и легче травинки была она. Замотал в черную ткань с головы до ног — не следовало воинам его видеть драгоценную ношу, чтобы зависть в них смертельная не проснулась. И понес из лесу, к драккарам. Знала, что делать с пленницей, мать. И хоть не по нраву ей была жажда сына к завоеваниям, и сотни рабов, что он привозил из других стран, но не посмеет она ему отказать. Скажет, как напиться из сосуда, не опалив нутро, как обрести Силу еще большую, чтобы даже сам старый Сноук перед ним склонился. Поход был удачным.