***
А Лиза, прекрасная Лиза, стоит, в три погибели согнувшись, вся, что ведьма лесная, растрепанная да злая, не взгляд — оскал, не вдох — удар, волком смотрит, бандитом дорожным, зарежет одним властным голосом своим. Утонченная, изысканная нечисть, аристократичные манеры страшного колдовства. В глазах у Гоголя все еще стоит истинный облик Лизы — чудовищные за спиной щупальца, одежды тяжелые, при ходьбе лязгающие, да два меча, каждый величины такой, что и у Ильи Муромца не сыщешь, и Вакула не скует. И эти тонкие руки с прекрасными длинными пальцами, что дрожали даже сжимая фужер с вином, — эти же руки беспощадно обрушивали тяжелые удары на головы бедных диканьских дивчин?.. Николай не может в это поверить. Во всю чертовщину уж уверовал — а в это никак не в силах. И потом, дрожа не то от страха, не то от боли, когда и предательство Яков Петровича, и страх Бинха, и сила Марьи по венам вместо крови растекаются, а в мозгах сам Сатана кадриль выплясывает — не может смириться. Как же так? Не доглядел, не уберег, не увидел на дне чистых глаз страшный омут, из которого черти один за одним лезли и лезли... Куда ж смотрел, дурень, красой запретной обманутый? Простой писарь за графской женой погнался... Расплата будет и будет жестока. Принять удар уж был готов — чего теперь-то вообще мытариться да мучиться? Лиза, прекрасная Лиза, поет свои песни и он продолжает ей верить. Ведь были же встречи, были же слова, качели и поцелуи — были. Из могилы, считай, вытащила — тоже было. Как же — всадник? Как же — проклятие? Как же — сестру предала?.. Теплым ветром, парным молоком, лепестками ромашки — вливает ему дыхание обратно, дышать заставляет, жить, бороться. Не лететь тебе еще, Николай, в геенну, живи еще тут, в вист с Пушкиным играй... Лиза, прекрасная Лиза... Как же — всадник?..***
Соловьем разливается. Хищной куницей крадется. Паучьи сети плетет. Все знал, все просчитал с самого начала. Столичный денди, следователь, создающий лишь больше загадок, орлиный взгляд да коршунья душа... Николай стоит за выступом стены, плечом чувствуя тепло Бинха и нервное его дыхание, сам дрожит от плохо скрываемой ярости и болотного отчаяния. Не показалось, значит, не привиделось, что в глазах у Гуро бесенята пляшут. Все думал — отсветы каминные, отблески свечные; все надеялся, что речи эти замудренные просто от широты души да хвастовства Яков Петрович разливает. Николай грешным делом потянулся к нему, к Гуро. Не родственную душу, конечно, но человека близкого, сложного, но сложного как-то знакомо, как-то схоже в нем разглядел. И учился бы Гоголь у него охотно, и помощником бы стал под стать. Стал же он дознавателем — и распутал дела, до сих пор горчит под языком, словно корень полынный проглотил. Согрешил бы — отцом назвал... Слава Всевышнему, не успел дать такой жилке в сердце забиться. Оплакивал его, как родного. Сундук и тот открыть не мог — руки дрожали, стоило только представить, как посягнет на святое. Взглядам косым и бинховскому скепсису не поверил. Подозрения все от него поганой метлой отметал. Самого потом едва не вымели. Считал — правда у Гуро. Обсчитался. Не почитал, но всегда был на его стороне сражаться готов. Не боготворил, но всю веру и все силы душевные на благо его дела отдавал. Не уповал на него лишь, но голове его светлой доверял как себе. А голова-то оказалась вся в проплешинах, вшою поеденных. По самому нутру жестокие слова Яков Петровича прошлись. Как напополам Николая разрезали — и почувствовал он себя мавкой, в адскую бездну упавшей. Жариться бы им вдвоем, да только Николаю жить с этой болью да оплакивать тех, кто ушел. Уходит и Гуро. Набойки звонко по камню звякают. Красный плащ горит, что пожар лесной. Сгори ж и ты. Согрешил бы — отцом назвал...***
Господин полицейский глава до последнего держал Гоголя за локоть — не суйся, не твое это дело. Но мальчишка был неуправляемый — едва только расслышал, что его, как котенка бумажкой, поманили, а потом той же бумажкой водили за нос, — сорвался с места, на негнущихся деревянных ногах пошагал ровно на середину зала. Пришлось идти следом, содрогаясь от холода. Оглядывался по пути — живут же нынче государственные преступники и колдуны: вон и дорогущие ткани, и изразцы у камина иностранной работы, стол небось с самого, как говорится, Парижу... Да и платье на преступнице диковинное, ни одна диканьская баба себе такого за всю жизнь пошить не сможет. Имущество бы это, по-хорошему, описать потом и распродать или отправить на государственные нужды. Однако выжить бы сначала... ... "Выжить бы сначала", — одна мысль стучится в голове, пока Бинх пытается вытащить лезвие меча из ладони. Боль адская, слышно, как хлюпает кровь и по кости скрежещет металл. Но не был бы Александр Христофорович Бинх главой полиции, если бы страшился таких мелочей. Тем более несносный этот Гоголь, чтоб его разорвало, помрет ведь, неуч, сумасшедшая баба эта глаз с него не сводит, как бы до греха не довела. Торопится, перед глазами все плывает, все мешается — тут на полу распластанный Гоголь, там на столе в обмороке Гуро, в Диканьке Тесак надирается, Леопольда с Вакулой где-то носит, Всадником графиня оказалась, какая-то девчонка ни за что померла, Данишевского пристрелили, всё какие-то ведьмы, колдуньи, проклятья, заговоры, магия, тайные общества, темные-светлые, сильные-слабые, враги-друзья... Как во все это занесло обычного писателишку, который и слов-то толком связать не может, коли его к стенке припереть — непонятно. Но защитить его надо, как важного свидетеля... Или черт с ним, со свидетельством? Когда рука, пришпиленная к стене, наконец освобождается, с пульсирующей в ладони болью Бинх чувствует облегчение от понимания — Гоголя спасти он вовсе не за тем хочет, чтобы дело справить по закону. А просто — хочет. Иначе сам себе зваться хоть кем-то запретит. Встает между Гоголем и этой страшной бабой — хотя красивая она на лицо девка, картины писать только так. Но в глаза ей лучше не смотреть — затянет в пучину боли, тоски и греха, разорвет на клочки, уничтожит. А Бинху все равно — есть у него Дело, есть Закон, его блюсти надо и лишнего кровопролития не допустить... ... Струится густым потоком черная кровь на пол. На губах пузырится маковым цветом. Проходит насквозь равнодушное стальное лезвие. Был Александр Христофорович Бинх — и не стало его. А имущество бы все-таки описать...***
А Гоголю жить вечно. С воспоминаниями о доброй сестрице-мавке. О прекрасной проклятой Всаднице. О красного цвета предательстве Гуро. О маленькой ведьмочке Василине. О вечно пьяном докторе Леопольде. Об угрюмом кузнеце с огромным сердцем Вакуле. О робком, но трудолюбивом Тесаке... О Бинхе, который запирал его в клетке, не верил, не слушал, перечил, вставлял палки в колеса, не побрезговал арестовать прямо после смерти, похороны-то торопил, как мог и настаивал на вскрытии, обвинял в смертях и снова — не верил. И был тем, кто, как мог, защитил "вурдалака" от разъяренных казаков. И встал последним рубежом между сильнейшим колдовством и беззащитным Гоголем. Гоголю жить вечно — значит, и Бинху. Жить.