***
— Тэ, пожалуйста, когда я дойду до «этому парню больше не наливать», — как бы между делом затевает разговор с другом Чимин. Потом, несколькими днями, а может и неделями, позже, когда ребята решают отметить долгожданные, вклиненные, выходные дни в их, донельзя забитый, график. — Уговори Юнги-хёна пить за меня. Прошу, сделай это, как ты умеешь. Ради меня, умоляю. И не то, чтобы Пак выглядел жалко, говоря это, но да, именно так он и выглядел. Хотя, с другой стороны, как бы ещё он мог объяснить хёну, если не в пьяном бреду, когда организм становится более менее внушаемым, но охотно идущим на контакт, что у него с Чонгуком ничего не было и быть не может. А тот случай — несчастная ошибка, секундное помешательство, помутнение рассудка и ничего больше! Да, он видеть никого с собой рядом и близко не желает, кроме Юнги. Этим же вечером, видимо, Боги решили остаться на его стороне, раз Юнги действительно согласился выпивать за Чимина, обходясь и без особых условий, о которых просил младший часами ранее. Сначала в это не особо верится, но дальше всё идет по тщательно продуманному паковскому плану. Вот все начинают расходиться, вот Чимин плетется в свою комнату, волоча с собой за руку мало, что понимающего Юнги, вот он признается ему, что любит, и тот… любит его в ответ. Любит долго и без остатка, отдавая себя всего, вновь заполняя всю образовавшуюся пустоту внутри Пака одним только своим присутствием. Вообще, любить — самый ёбнутый в мире глагол и, наверное, ему не дано передать всего того, что испытывал Чимин. Всю следующую ночь Юнги лечил его, лечил ласково и бережно, словно всегда был рядом, защищал и не отпускал, будто и не было тех ужасных двух лет кромешной тьмы, моря лжи и нескончаемого одиночества.***
А утро Чимина начинается с привычного и уже, наверное, родного запаха сигарет, доносившегося из окна соседней комнаты. Из комнаты, в которой жили Джин и Юнги. Юнги обещал, что бросит эту дурную привычку, и бросал, да только слова на ветер. Соседнее место двуспальной кровати, как обычно, пусто, Пак переваливается на него, полагая, что оно будет прохладным от ещё не успевшего согреться после ночного воздуха, но… оно теплое. Едва способно холодить кожу, будто некто, лежащий на ней до этого, только что встал. — Неужели это не сон? — думает про себя Чимин и зажмуривается, пытаясь то ли вернуться в действительность, то ли остаться в грёзах подольше. Делает глубокий вдох, и табачный дым лишь сильнее врезается в лёгкие, хотя, вроде как, должен был исчезнуть, выветриться. — Не сон, пожалуйста, не сон. Юнги был совсем близко, стоял напротив окна, подставляя свое бледное худощавое тело первым солнечным лучам, но в то же время оставался преступно далеко. Смотрел куда-то вдаль долгую минуту, пока тлеющий в его руках огонёк медленно доходил до фильтра сигареты. Беспредельно. Порочно. Эстетично. Скорее попусту сжигая, чем выкуривая, он окончательно затушил окурок собственной маленькой порции смерти о ранее подставленную пепельницу. Пепельницу, некогда подаренную Паком на сто дней их отношений со словами: « Я знаю, как это сложно. Ну, в смысле, бросить… «. Он говорил лишь о гадостной привычке курения, а Юнги уже тогда понимал, как это трудно будет: перестать однажды, держать маленькие теплые пухлые пальчики в своих вечно холодных ладонях. Вздрагивает, замечая первые копошения со стороны кровати, швыряет в Пака подобранной с пола футболкой, и ворчит себе под нос что-то в духе: — Одевайся, не хочу, чтобы завтрак задержали из-за тебя. И опять уходит за дверь. И, вроде, радоваться надо бы, Юнги-хён впервые не проигнорировал его присутствие вне камер и остальных ребят, да, только повод из этого так себе. С первого взгляда понятно: в их отношениях не изменилось ровным счётом ничего. Даже не смотря на то, что случилось прошлой ночью, даже не смотря на то, что Юнги любил его, как кажется, искренне. Любил чисто, неподдельно, но то было лишь ночью… сейчас Юнги по-прежнему, по обыденному, холодный, как айсберг в океане, тот самый, что затопил Титаник в апреле тысяча девятьсот двенадцатого. У них только одно отличие: глыба льда разбила надвое, и затопила британский пароход, а Мин Юнги паковское сердце. Он натягивает на себя брошенную старшим футболку, умывается, собирается и плетется на кухню, встречаясь в дверном проёме с Хосок-хёном. Тот сначала смотрит, немного опешив, а потом говорит, мягко улыбаясь: — В следующий раз будь тише, хён. И быстренько сматывается, оставляя в негодовании уже Чимина. Почему Хосок-хён обратился к нему так, если он, вроде бы, как на год сам старше Пака? Хмурится, думает над сказанным, а потом взгляд как-то сам опускается на живот, где красиво так, белым по черному напечатано «93». Год рождения Шуги-хёна. Он дал ему свою футболку. Мин Юнги поделился с ним своей вещью. Чимин сначала улыбается сам себе и мыслям, что это всё не сон, совсем не слыша, как со стороны комнат Хоби-хён всё ещё говорит с ним, призывая убавлять по ночам громкость голоса, а потом всерьёз задумывается: неужели Юнги-хён всё-таки принял его? Значит ли это, что они могут возродить отношения?***
Пак Чимин никогда не любил игры на риск, и уж тем более, никогда не нуждался в деньгах. Но сейчас, если бы на столе перед ним разложили десять пистолетов, в числе которых будет один заряженный, и предложили один миллиард долларов, если он выстрелит себе в голову одним из них с вероятностью один к десяти. Он бы согласился. Шутка, конечно. Он бы выстрелил, даже если бы ему не предлагали денег и заряжены были все, потому что… он, кажется, снова проигрывает. И не простой игре, а жизни. Наверное, Чимин крупно просчитался, наивно полагая, что отношение Юнги к нему могло хоть на долю миллиметра сдвинуться с мертвенной точки. Ошибся. Опять. — Ого, Луна. — Вскрикивает Мин и подсаживается к Чимину ближе, замечая в его телефоне фотографию девушки с длинными русыми локонами, украшенными царственной короной, и обрамленной, по всей видимости, настоящими драгоценными камнями. — Кто это? — Спрашивает Чимин, переводя заинтересованный взгляд на хёна. — Сам узнай. — Ведя плечом, снисходительно, как всегда. — Тогда, забью. — Впервые резко, непочтительно, бросая вызов, потому что, если он узнает, точно проиграет. Это будет ещё один балл в копилку Юнги-хёна в их негласной игре «докажи, что любовь убийственна».***
— Называй это как хочешь: мания, привязанность, помешательство, но не любовь. — Юнги выглядел раздраженным. Его явно достала вся эта ерунда, несуразные признания в любви, нескончаемо вытекающие из уст Пака. Нормальному человеку давно бы в пору, возненавидеть за такое отношение к себе, пренебрежение к чувствам влюбленного, да и вообще что-нибудь ещё. Чимину бы пора возненавидеть Мин Юнги. Пора бы, но он не может. Он не может возненавидеть Юнги, как бы сильно сам того не желал. Не может. Но… Чимин тоже человек, он долго терпел, боролся с чувством ненависти, только потом всё же не выдержал. Сломался. И тоже возненавидел. Жаль только он был не совсем таким же, как все. Он не мог возненавидеть Юнги, но он смог возненавидеть себя. Он ненавидел всякий сантиметр своего тела. Глаза, нос, губы, руки с пухлыми короткими пальцами, маленький рост и большой вес. Позже, к причинам физическим добавились и психологические, например, такие, как: детский характер, писклявый, не сформировавшийся до конца, голос, необходимость всегда быть активным и жизнерадостным. Чимин заставлял себя растягивать губы в улыбке, чтобы никто не заметил грусти в его глазах. — Это настоящий ты или очередная твоя маска? — Как-то обратился к нему Юнги, во время записи очередной песни, когда они с Тэхёном ужасно громко радовались жизни. Они тогда рассмеялись над хёном, мол, какая маска? Зацени лучше вот это смешное видео с нелепым котёночком, пытающимся идти за остальными своими собратьями, но в силу не до конца открывшихся глаз, лишь натыкающегося на углы. Смеялся громко и заливисто, превращая и без того лисьи глаза в совсем маленькие дуги полумесяцев… А потом, оставаясь наедине со своими мыслями, Чимин задыхался в бесконечном потоке слез. Каждый раз хотел умереть. «Боже, конечно же, это маска, хён, — мысли Чимина кричали настолько громко, насколько это вообще было возможно, оглушая все дальнейшие звуки извне. — Это не котёнок, это я носом во всё тычусь, пытаясь за тобой следовать. Это мои глаза слепы, раз не вижу в этой вселенной никого, кроме тебя. И мне абсолютно плевать, если это чувство однажды убьет меня. Я хочу быть только с тобой, потому что без тебя жизни всё равно нет. Я знаю, сокрытая под сладкой маской лжи, горькая любовь губит меня, но позволь мне делать вид, что это моё истинное лицо, пока оно может уверять тебя, что я в порядке.» Он врал. Тонул в своей же лжи, и от того ненавидел всего себя лишь сильнее. Каждый день он находил в себе новые недостатки только потому, что не нравился человеку, которого любил всем сердцем. Всей своей душой. Но даже если так, Чимин готов молчать, готов беречь тот маленький, тлеющий уголек надежды, что никогда не вспыхнет былым пламенем, подобно его мечтам.***
— Ребята, вы все знаете, что не так давно я работал с ещё одним исполнителем над созданием новой песни. И понимаете, наши с ним отношения немного вышли за рамки «только коллег». — Мин специально выделил два последних слова, собирая их в кавычки, нарисованные пальцами в воздухе. — Вы все знаете этого человека, и, я надеюсь, поймете и поддержите меня, так как, больше мне обратиться не к кому. Я долго думал над этими отношениями и, наконец, осознал, что без них точно не справлюсь. Пожалуйста, поддержите меня. Чимин пытался. Он честно пытался переболеть любовью к Юнги и начать новую жизнь. Такую же, как и у остальных. Он спрашивал Тэхёна, говорил с Чонгуком и, в конце концов, просил помощи у Хосок-хёна. Но в ответ… ничего. Это книжная любовь, Чимини, — отвечали они мягко. — Такого не бывает. Почему не бывает, Чимин понять не мог. Он же чувствовал и делился своим чувством с другими. Тэхён как-то переубеждал его, что тот найдет ещё своего соулмейта. Может не сегодня, не завтра, но когда-нибудь обязательно. — Тэ, я никогда не смогу «случайно» встретить его на улице и влюбиться с первого взгляда. Хотя бы просто потому, что уже нашёл его. И он давно принял меня, как свою пару, вот только делать с этим ничего не хочет. Кажется, для него я навечно останусь просто кем-то существующим, путающимся время от времени у его ног. Не надо меня больше убеждать в обратном. Ещё хотелось добавить: ты всё равно не поймешь, какого это, имея Чонгука. Но успел вовремя прикусить язык и буквально ушёл от дальнейшего диалога, закрывая изгибом локтя выступающие капли, непрошенных, слёз. Наверное, Чимин многое на себя брал, утверждая, что никому более не доступны столь глубокие чувства, но как ещё объяснить то, почему его никто не слышит, он не знал. Он больше не надеялся, что его поймут. Так уж устроены были люди: им нет дела до чужого горя, пока они сами с ним не столкнуться. Чимин слишком рано осознал это. — И ты делаешь это, даже не смотря на то, что было между нами той ночью? — А что было той ночью? — Мин свел брови к переносице, пытаясь вспомнить, о чем именно с ним пытается говорить младший. — А, если ты об этом, то было классно, наверное. Я просто столько выпил, извини, малыш, ничего не помню. Когда он видел их целующимися, думая ещё тогда, что чувства могут оставить его, уйдут навсегда, было не так больно. Пак Чимин надеялся, честно верил, что любовь, наконец, может отпустить его. Только он ошибся, впрочем, как и всегда.***
— Мм, малыш, я скучал. — Мин притягивает Чимина за плечи к себе и мягко сковывает в объятьях. Говорит, что скучал, беспамятно скучал. Не приходил, не звонил, даже не написал, заскучался, наверное. И Чимину бы хотелось отпустить его сейчас, не только из объятий, но Юнги не отпускал. — Хён, я думаю, ты мой соулмейт. — Я тоже так думаю. Мин Юнги выглядит безмятежным и абсолютно спокойным, говоря это. Чимин пытается объясниться, полагая, что хён его неправильно понял, стискивает в пальцах подол безразмерной рубашки, старается подобрать нужные слова, и чуть ли не до крови прикусывает нижнюю губу от волнения, пока Юнги не прерывает его равнодушным: — Так сильно хочешь меня? И, видимо, в этот момент внутри Чимина ломается что-то намного важнее костей. Потому что он больше не хочет. Ничего. « Но знаешь, я не виню тебя за это. Я знаю, ты знаешь, я сам виноват. Не люби меня больше, пожалуйся, никогда.» Чтобы он ещё хоть раз доверил свою душу разбить на кусочки. После такого не восстанавливают. « После того случая ты перестал воспринимать меня всерьёз. «Всего лишь ребёнок, не умеющий себя контролировать». Даже сейчас, стоило мне лишь поменять наши имена в своем рассказе из личного дневника, и ты уже не узнал нас. Ах, да, нет никаких «нас». Есть только ты и я, а дальше мы друг другу никто.» Может быть, Чимину просто нравится это чувство.***
— Пап, что такое любовь? — Любовь — … Ну, представь, что ты стоишь спиной к краю пропасти. Твои глаза завязаны толстой, светонепроницаемой тканью, а в шаге от тебя стоит человек. Он безумно тебе нравится, и ты доверяешь ему настолько, что не боишься, если однажды он толкнет тебя вниз. — Как ты доверяешь тому дяде? — Что? — У тебя в телефоне дядя. Ты любишь его? Чимин до сих пор хранил фотографии Юнги в одной из отдельных папок галереи телефона, иногда выставляя его на экран блокировки. Туда же только фото любимых помещают, да? — Да. Я люблю его. — Врать не за чем. — Так же, как маму? — Да… — И Пак Чимин не соврет, говоря, что любит свою жену, мать их общего ребёнка. Только вот, Пак Чимин её просто любил. А безнадежно и навечно так и осталось к одному только Юнги.