Братья

На самом краю продуваемого всеми ветрами балкона, стоит король. Сухие, уже потерявшие силу, руки цепляются за каменные перила почти отчаянно. А, может, он просто не хочет показывать, как дрожат пальцы, хотя давно и ни для кого не секрет, что правитель — немощен. В морщинках, в привычно сведенных у переносицы бровях, в высокомерном взгляде правителя читается презрение и властность. И только вот в такие моменты, когда его никто, кроме разве что ветра и неба, не видит – он позволяет себе допустить во взгляде тоску. Холодный ветер выдувает из старческого тела все остатки таящегося в нем тепла. Но король не уходит. Всю жизнь смерть шла за ним по пятам, опаляла мертвенным дыханием шею, но сейчас, старик это чувствует, она подобралась к нему вплотную. И пока она еще не забрала его на суд Ушедших Богов, он должен понять, должен беспристрастно взвесить свою жизнь и понять – не зря ли... достойно ли он прожил свой срок, как правитель и как человек. — Ваше Величество, – лакей почтительно склоняется, прикладывая руку к груди, хотя его сейчас никто и не видит. Усмешка, привычно презрительная, привычно унижающая, кривит губы короля. Он помнит, когда к нему так обратились впервые. — Филипп! Мальчик лет семи вырывается из рук гувернантки и бежит по коридору, раскинув в стороны руки и маша ими, словно крыльями. — Я птица! Я птица! — Прошу вас, вернитесь! – девушка-служанка, торопливо и виновато кивая проходящим мимо нее величественным господам, бежит за ним, придерживая полы широкой юбки, — пожалуйста, вернитесь! Мальчик упивается секундами свободы, не заполненными правилами, всякими «нужно» и «обязан», не отнятыми у него уроками этикета и изучением его ужасно длинной родословной. Раскинув руки, он сбегает по широкой лестнице, едва не падая на последних ступеньках и, не заметив вовремя опасность, попадает прямо в объятия к своей матери. — Вот ты где. Его останавливают, отряхивают одежду, вместе с несуществующей пылью стряхивая все веселье и очарование выдуманного полета. — Филипп, ты ведешь себя недостойно. — Простите, матушка. — Пойдем, тебя ждут. Все возвращается на круги своя. Его руки больше не крылья. Он вновь принц, единственный наследник трона. Отец Филиппа погиб много лет назад на охоте. И хотя матушка, начиная плакать о своей загубленной жизни, говорила, что "прошло всего пять лет", для мальчика это казалось таким большим промежутком времени. Дед, страшный седой старик, которого сам Филипп очень боялся за костлявые руки и дребезжащий голос, сейчас законный правитель. Правда, он уже несколько лет не встает, но все равно продолжает считаться королем. После смерти сына он слег и больше не вставал. Говорил, что проживет до того момента, когда Филипп достигнет совершеннолетия, но в последнее время слуги все больше шептались, что «лежачая скотина-то скоро сдохнет». — Я привела его, Ваше Величество. Запах комнаты, где жил дед, всегда казался Филиппу каким-то очень мерзким. Вроде и не такой уж сильный, но он въедался в волосы и одежду, и после каждого посещения мальчику казалось, что от него воняло на протяжении еще пары-тройки дней. Матушка подвела мальчика к широкой кровати, где на парчовых подушках, укрытый теплым одеялом лежал высохший, худой король. Дернув узловатым пальцем, старик подозвал к себе наследника и выдохнул, кажется, из последних сил: — Оставь нас. Поджав губы, матушка удаляется. Старик дожидается, пока закроется за ней дверь и смеется. — Не сдержал я обещания, мальчик. Похлопав по одеялу рядом собой, правитель ожидает, пока мальчик присядет на край кровати. Филиппу не хочется подходить к деду. От страха и отвращения в животе все скручивается в тугой комок, но деваться некуда. — Ты жалеешь, что у тебя нет братика или сестрички? Вопрос неожиданный. Филипп склонят голову на бок, выражая недоумение, хотя ему за этот жест постоянно влетает и от гувернантки и от матушки. — Не знаю. Но ведь они бы тоже хотели сесть на трон. А так мне не придется... Засмущавшись, запутавшись в словах, Филипп замолкает, чувствуя, как предательский румянец растекается по щекам. Улыбка короля бледнеет. — Хорошо тебя воспитали. И мальчику очень хочется сказать, что он не это имел в виду, что он был бы рад сестренке или братику, чтобы с ним или с ней можно было вместе играть и болтать ночами, бегать, изображая птиц и смеяться над робкой гувернанткой. Но дед уже сжимает рукой его ладонь. — Не так уж плохо иметь кого-то родного, Филипп. Это не плохо, поверь мне. Мальчик кивает, досадуя про себя, что дед не убрал руку – она неприятно холодная и костлявая. И хочется отдернуть кисть, а лучше отсесть он него подальше, но нельзя. Этикет не позволяет. Принц засматривается на край узорчатого одеяла, где искусная вышивальщица пустила единой золотой ниткой золотые силуэты птиц. — Филипп, — дед начинает странно, с присвистом дышать, переводя дыхание после каждого слова, — молись, мальчик мой... молись, чтобы Боги вернулись... ведь нельзя же нам... без родной крови... на земле жить... нельзя... молись... Захрипев, старик с силой, удивительной для его высушенного тела, сжимает ручку мальчика и выгибается, открывая в беззвучном крике рот. Филипп кричит от страха, пытаясь вырвать руку. Страх и накатившее волной отвращение придают сил. Вырвавшись, мальчик бежит к двери, слыша за спиной хрипы и сорванное дыхание деда. Двери распахиваются перед Филиппом и он со всего разбега врезается в матушку. Подняв голову, мальчик хочет сказать, что с дедом что-то не так и что он, должно быть, сошел с ума. Матушка не отрываясь смотрит на кровать, откуда через несколько секунд уже не доносится ни единого звука. С торжеством и какой-то слишком уж веселой улыбкой она опускает глаза на сына. — Свершилось... Ваше Величество. Особенно сильный порыв ветра, прошедший по кистям рук и лицу обжигающей холодом ледяной крошкой, на миг выдергивает престарелого правителя из омута воспоминаний. Да, матушка была порядочной стервой. Вот только способ удержания власти выбрала неверный. Траурная тоска по погибшему больше десяти лет назад мужу выглядела довольно неестественно. — Прикажи подавать на стол. Лакей еще раз кланяется и уходит, оставляя короля в одиночестве. Не так уж и плохо, что у него не было братьев или сестер. Одиночка по натуре, он бы сам не потерпел соперников. Больно другое. Еще во время молодости деда Филиппа случилось страшное – землю оставили Боги. Священные огни во всех храмах погасли в один миг. Рощи, что считались священными – погибли. Вода, даже в горных ручьях, потеряла свой кристальный вкус. Люди недоумевали, почему Боги отвернулись от них. Все попытки зажечь огни в храмах потерпели неудачи. То пламя, что раньше держалось и при дожде, теперь гасло от любого ветерка. За рощами пытались ухаживать, как за садами, но травы и деревья только быстрее чахли и умирали от действий человека. Первая растерянность сменилась попыткой понять. Моления и службы у затухающих мест силы возобновились с новым рвением. Тогда впервые случилось то, что было тайной частью служения темным богам – человеческие жертвоприношения. Но ответа не было. Люди не понимали, как можно быть такими жестокими и эгоистичными, чтобы не отвечать на их мольбы. А Филипп, читая о хрониках тех лет, не понимал, как у Богов хватило терпения покровительствовать человечеству так долго. Регентство матери продлилось до четырнадцатилетия сына. Потом была попытка отравления, сорванное покушение, не увенчавшийся успехом государственный переворот и, последний акт отчаяния, собственноручно ею поднесенная чаша отравленного вина. Надо ли говорить, что верить людям, после предательства собственной матери как-то не хотелось. Ее казнили по приказу Филиппа накануне его пятнадцатилетия. Мальчишка, по сути подросток, но уже одновременно и жестокий правитель – ему было необходимо запугать и заставить себя уважать. Чтобы все склонились перед ним и в как можно меньшем количестве голов поселилась мысль, что король – недостойный власти юнец. Стараясь выжить и сделать все для своего государства, он был жестоким, злым, подозрительным. Иногда, показательно добрым, когда чувствовал, что перегибал палку или это было необходимо, опять же, для подчинения. Но его холодность и надменность очень скоро превратились из маски правителя в черты характера. Если присмотреться, то рукава у его одежды, некогда отороченные белым мехом сейчас вытерлись. Почти бесцветные волоски, пучками еще напоминают о некогда шикарных манжетах, но теперь лишь подчеркивают упадок. Как самого правителя, так и всего вокруг. Хотя, это опять же иллюзия. Просто не из чего сделать новые. Как любят говорить старики: «сейчас такое время». Именно так. Сейчас даже такое вот убожество, как вытершиеся манжеты с островками некогда шикарного меха – признак роскоши. Старик король расправляет плечи, вдыхая воздух полной грудью. В боку сразу начинает колоть, хотя эта боль уже так привычна, что на нее обращать внимания. Когда в летнюю ночь разразилась непогода, суеверные люди решили, что Боги вернулись. Животные заметались, но никто не обратил на это внимание. Старик склоняет голову, сильнее сжимает губы. Верный пес, наверное, его единственный настоящий друг с детства пришел к нему в ту ночь. Положил голову на одеяло рядом с рукой хозяина и грустно вздохнул. Филипп проснулся и потрепал любимца по загривку, почти сразу же вновь проваливаясь в сон. Собака еще немного постояла, а потом запрыгнула на кровать, забиваясь под бок короля. Хоть и нельзя было такого позволять питомцу, но Филипп промолчал и не согнал его. Положив ладонь на голову друга, он почувствовал, что собаку бьет крупная дрожь. Еще одна вспышка молнии осветила комнату. Собака тихонько заскулила и сильнее прижалась к королю, поднимая на него большие печальные глаза. В свете еще одной небесной вспышки Филипп увидел на глазах громадного волкодава, слезы. Может, Боги тогда и вернулись, да только не для людей. В один миг все двери были открыты. Животные, птицы, будто повинуясь чьей-то команде, выходили из домов и дворов, из клеток и садков и шли-шли-шли... уходили от людей. Кто-то старался остановить, пытался удержать. Но в большинстве своем люди оцепенели. Темнота ночи, освещаемая частыми всполохами молний. И не капли дождя. Сильный ветер кружил вокруг, сдирая черепицу с крыш, срывая листья с деревьев. И все животные выходили, и устало шли куда-то, в одном им известном направлении. Те хозяев, что пытались поймать корову или того же коня и привязать, будто сковывала сила – они падали на колени, не в силах пошевелить даже пальцем. Собака пролежала с хозяином всю ночь. Филипп поглаживал большие мохнатые уши, загривок и спину зверя, говорил что-то, зная, что его понимают. Утро встретило их наконец-то успокоившейся бурей, криком во всем дворце и срочными донесениями со всех уголков королевства. А поседевший за ночь пес обессилено лежал в ногах хозяина, не отходя от него не на шаг. С того дня пес не оставлял Филиппа одного ни на секунду. Когда король вставал, чтобы куда-то уйти, собака с трудом поднималась на дрожащие лапы и ковыляла за ним. Та ночь словно бы выпила все здоровье и всю жизнь матерой собаки. Филипп не знал, какая воля потребовалась его другу, чтобы остаться с ним, в противовес силе Богов и воле собратьев. Но король больше не оставлял его. Всегда ждал, а когда пес уже не смог сам ходить, приставил специальных слуг, чтобы они переносили собаку вслед за хозяином. И если на похоронах матери он не проронил ни слезинки, то когда его друг перестал дышать — впервые за много лет, заплакал. Страх, обуявший всех людей в королевстве, обернулся резней и беспорядками на неделю. Филипп знал, что это все скоро закончится, но все же приказал ввести войска в город. Через неделю наступило затишье. Время заставило понять, что уже ничего не изменить. Животные не вернутся. Но выживать как-то надо. Предстояла зима, которую надо было пережить без мяса, меха, шкур, масла и прочего, что раньше казалось само собой разумеющееся. Старик привычно проводит рукой по поясу, проверяя наличие меча. Старая и очень полезная привычка. На памяти одного-двух поколений люди лишились и божьего покровительства и помощи животных. Филипп зло усмехается. Он не исполнил предсмертную волю деда – не молился о возвращении Богов, а в последствии и животных. Просто потому что считал, что это недостойно. Ведь если животных мудрецы называли младшими братьями человека, то Боги, без сомнения – братья старшие. И если уж и они отвернулись от человека, отчаявшись ужиться с ним в одном мире... Как называют того, от кого из-за его жестокости и глупости отвернулись даже собственные братья? Зима в этих краях не такая уж и холодная. Просуществовать на зерне и прочих запасах кое-как удалось. Хотя и много жертв было из-за болезней. Охота перестала существовать. Не за кем было гоняться, да и некем затравливать. Ведь ушли как дикие, так и домашние животные. И лишь самые верные предпочли променять остаток жизни на общество хозяев, но таких были единицы. Одежда. Теперь уже неоткуда было получить мех или кожу. Выбора особого не было – донашивать старое или довольствоваться ткаными материалами. Зимой с этим было особенно тяжело, но люди ко всему привыкают. Еда. Оскудение как раз и спровоцировало многие болезни, которые теперь косили население каждой зимой. Но ведь человек всегда найдет выход из положения, не так ли? И слишком часто проще не приспосабливаться к новому, а переиначить новую ситуацию на старый лад. Первые заявления, что в каких-то забегаловках подают мясо, вызвали бурю эмоций по всему королевству. Народ плевался, проклинал святотатцев и нелюдей, решивших попробовать сейчас единственно доступное мясо – человечину. Кто посмелее – хвастались, остальные – не признавались. Так было год или два. Возмущение понемногу затихало. А через пять лет наступило молчание, какое бывает, когда в одной комнате собрались преступники и свидетели одного преступления. И каждому боязно сказать хоть что-то, потому что любое слово может навлечь на него подозрение. И все молчат, с каждой секундой подозревая друг друга все больше и больше. Последний штрих и, одновременно гвоздь в крышку гроба старых традиций и морали – тот день, когда мясо, красиво сервированное и испускающее умопомрачительные ароматы, подали на королевском приеме. Как озлобленный мальчишка, оказавшийся предоставленным самому себе, люди, сначала немного боязно, а затем все смелее, стали пробовать то, что раньше осуждали Боги. Конечно, и прежде так называемые «грехи» — отход от устава Богов, не были редкостью, но они не носили столь распространенный и нагло-нарочитый характер. Человеческая жизнь обесценилась в глазах самих же людей и приобрела вполне конкретное денежное выражение. Мясо теперь стало не проблемой. Равно как и не промокающая кожа, которой стало не хватать в хозяйстве. В те годы Филипп рискнул всем, стараясь переломить ситуацию. Тогда он чувствовал себя шакалом, отгрызающим себе лапу, чтобы спастись. Он официально разрешил убийство людей, но лишь при нескольких условиях: преступление, которому было не менее трех свидетелей; неуплата налогов более, чем за три года; попытка бунта или заговора; воровство, если вора поймали вторично; кража с королевских земель и, самая ирония, убийство человека без разрешения властей. Часть про «заговор», Филиппу нравилась больше всего. Несколько дворян, разоблаченных в попытке государственного переворота, были освежеваны прямо на площади, а куски «благородного» мяса розданы толпе. Редко в какие моменты Филипп чувствовал большее отвращение, чем когда наблюдал за радостной чернью, тянущей руки к человечине. Спустя несколько лет в законах появились поправки, согласно которым человек мог попасть на отработку небольшого долга или не очень тяжелой повинности через показательные бои. Не важно, мужчина или женщина, старик или ребенок – все они боролись между собой один на один или разыгрывали что-то вроде «охоты», когда назначалась «дичь» и «загонщики». В глазах престарелого короля загорается злое торжество. Да, его назвали «Кровавым». Но, как ни парадоксально, он выбирал, всегда выбирал путь наименьшей крови. Но не из любви к людям. Он их презирал и ненавидел. Просто... Где-то в глубине сердца билась, тлела затухающим огоньком надежда, что Братьев все же можно вернуть. Только надо подождать и постараться не превратиться за время их отсутствия в монстров. Подняв глаза к пронзительно-синему небу, подставляя лицо ветру, позволяя ему смахивать бессильные старческие слезы, король плакал о том, что люди потеряли. Как не презирать это племя, от которого отказались все. Даже братья. — Ваше Величество, обед подан. Боль в сердце разгорается все сильнее и старик, не оборачиваясь приказывает привести внука. Мальчик выходит на балкон, ежится от холода. Если бы не начавшее спотыкаться сердце, Филипп улыбнулся, видя в глазах наследника то же отвращение, что и у него самого когда-то. — Подойди, мой мальчик. Вцепившись в плечо внука, старик наваливается на него, цепляясь, стараясь не упасть. Парень цепенеет. Не шевелится и не старается поддержать. — Ты... ничего не бойся... Сердце ударяется о ребра с такой силой, что, кажется, разбивается в лепешку. Перед глазами плывет, но сейчас важно, так важно сказать... донести... — Только молись... молись, чтобы Братья вернулись... — Ваше Величество, у меня нет братьев, — побледневший мальчик наконец-то сбрасывает оцепенение, видя исказившееся от боли лицо деда, — я один, вы уже забыли? «Он думает, что я сошел с ума». Рассмеяться. Как хочется рассмеяться. — Я помню... мой мальчик.... ты только... молись... ведь нельзя же нам... одним... правда, ведь? Время замирает. Удар сердца и гулкая тишина, накрывает старика. Внук что-то кричит. Его испуганное бледное лицо смазывается, уходит куда-то влево белым росчерком. Боль достигает наивысшей точки и замирает, разлившись по всему телу. Шаг назад и старик приваливается к каменным перилам. Тишина от остановившегося сердца оглушает сильнее, чем далекие фантомные крики. Боль пропала, отхлынула от истерзанного сердца подобно волне. И от этого так хорошо и приятно, что заваливаясь назад, переваливаясь через перила, старик улыбается. Ветер свистит в ушах, но перед глазами темно и совсем не страшно. «Я жил... не зря». Смерть, что пугала всю жизнь ласково принимает в свои объятия, утешающе гладит по голове, как та, вечно смущающаяся всех и вся, девушка-гувернанточка. И можно раскинуть руки в стороны, наконец-то отдаваясь последнему полету в своей жизни. — Я... птица...