Ты не изменишь ничего.
В предрассветной тишине пусто. Так же, как и в голове. Но за стеной дыма вдруг становится слышно, как худые пальцы перебирают струны. Как прицокивает язык, едва раздается фальшивый звук. Слышно, как стрелки часов отматывают время назад, и, кажется, у полуразбитого окна снова сидит он. — Хикаро, — застывает имя на губах. Но даже если кричать, он не услышит. Снова увлечен своей гитарой, шипит, хмурится, кусает огрубевшие пальцы, но не бросает. Сотканная из дыма музыка не тает. Наоборот, заполняет собой пространство, не дает дышать: плохо и хорошо одновременно. Кей любил эту мелодию — она была похожа на них самих, рвущихся к свободе, стремящихся в никуда. Смешно. Сейчас смешно до слез, когда знаешь, что тогдашнее призрачное будущее обернется нынешним настоящим.Ты не изменишь ничего.
В этой мелодии был шторм. Гитара ревела в умелых руках, раскачивая душу, словно маленькую лодку. Но, закрывая глаза, Кей представлял себя ловким фрегатом с готовыми порваться от ветра парусами. Он взлетал на гребни волн и падал, не боясь пучины. Ведь рядом — его спасательный круг. И шторм — внутри, когда они были вместе, когда смотрели друг на друга и рисовали знакомые черты в полутьме. Когда соприкасались ладони — и они становились отражением. Кей хотел быть таким, как Хикаро: сильным и честным, стойким, но хрупким. А стал собой. Глотает каждую нотку спасительного опиума и сходит с ума всякий раз, когда вот так внезапно разворачивается в прошлое. В прошлое, где его еще не было.Не прячь музыку, она опиум для никого. Только для нас.
Там Хикаро, снова недовольно щурясь, потирает пробитое ухо, постукивает ногтем по тонкому металлическому кольцу сережки. Значит, снова подыскивает аккорд. Такой, от которого потом накроет ничуть не хуже, чем от травки, — он метко попадет в настроение, вольется в кровь, побежит по венам, впитается в плоть… И ты поймешь, что никакого другого звука здесь и не могло быть. Хикаро слишком рьяно вбирал в себя мир, вдыхал его полной грудью, не понимая, как этот воздух токсичен. Как он медленно отравляет то живое и светлое, что теплится внутри робким огоньком. Что называют душой. Но, с другой стороны, если бы он не пропускал в себя мир, то вряд ли смог бы так точно подбирать ноты. Кей понимал. Но все равно не хотел терять его, даже зная, что это неизбежно. Пальцы из дыма прошлись по невидимым струнам. Теперь его очередь стать отравленным — Кей улыбался при мысли об этом. Улыбался и слушал, как гитара плачет навзрыд, уже зная их участь.… Давай вечером Умрем весело…
Вот бы снова коснуться его руки… Уйти за ним навсегда. Шагнуть в зовущую, соблазнительную темноту. Заглянуть в пропасть смерти, как в свое отражение. Дым рассеивался. Музыка затихала, исчезая вместе с ним. Имя, застывшее на губах, так и не стало произнесенным вслух. Это не просто галлюцинация, Кей чувствовал. Он готов был поклясться чем угодно, что чувствовал, как вечно холодные худые пальцы вместо грифа сжимали его запястье. И до боли знакомое лицо вглядывалось в него с прежней неуловимой грустью, скрытой за нахмуренными бровями и маленькой морщинкой на лбу. Кей сотни раз представлял себе эту встречу, каждый раз по-разному. Сначала хотел ударить Хикаро, так, чтоб треск в костях отдавался. Потом хотел сказать, что простит ему предательство, так и быть. А потом… хотел просто обнять. Душа слишком сильно тосковала без его голоса и музыки — единственной, под которую по-настоящему верилось, что все пройдет, и жизнь начнется заново, вернет их мечты на круги своя. Музыки, в которой воплотилась свобода… Кей представлял себе, как откроет дверь квартиры. Войдет, обхватит острые плечи, прижмется и снова ощутит гулкие удары «внутреннего метронома» — так Хикаро называл свое сердце, хвастаясь, что оно всегда бьется ровно. Но оно уже не билось. И Кей не знал, как давно… Дверь открыли чужие люди. Из кладовой достали пыльный футляр с гитарой, которую собирались выбросить. Оборвался последний аккорд.…Давай вечером умрем весело…
Если б можно было вернуть все назад, Кей сам продал бы свое тело. Пусть хоть на части разорвали, лишь бы не видеть застывшее на губах имя начертанным на могильной плите. Если б можно было вернуть все назад, больше всего на свете Кей хотел бы его обнять. Сказать так много и не говорить ничего. Но он мог лишь смотреть на выдавленного из груди, собранного из выкуренного дыма музыканта. Смотреть и слышать его гаснущую музыку — теперь проходящую лезвием по жилам. Смотреть и жалеть себя, уже не способного стать его отражением, как раньше. На вечно хмуром лице дым рисует неловкую улыбку. Именно сквозь такую Кей впервые услышал в свой адрес: «Я люблю тебя. По-настоящему люблю…» И сейчас… Он будто слышал голос и те же самые слова. Но было больно.Не прячь музыку, она опиум для никого. Только для нас.
Музыка рассеялась, оставив в предрассветной тишине две души, что смотрели друг в друга, как в зеркало. Остаток дыма оседал прикосновением на кончиках пальцев. Но стоило протянуть руку, попытаться коснуться в ответ — и образ распался, оставив после себя горький осадок одиночества. Кей потушил в пепельнице самокрутку, пустым взглядом смотря куда-то далеко за очерченную стеклом грань.И звезды светят мне красиво. И симпатичен ад.
Смерть — далеко не самый плохой исход, думал он. Куда страшнее хоронить себя заживо.