Чужая кровь

Gentle Mother, strength of women, Help our daughters through this fray. Soothe the wrath and tame the fury, Teach us all a kinder way. Джордж Мартин, «Битва королей» * * * - ...Яэль, Яэль! Ты с нами пойдёшь ягоды собирать? Деревенские ребятишки гурьбой пробежали мимо, болтая в воздухе пока ещё пустыми корзинами. Кое-кто тут же помчался дальше – к лесу, туда, где и росли колючие кусты. И остальные, наверное, скоро потопчутся-потопчутся на месте, да и последуют за ними – так она думала. Что им молчаливая девица, путь она даже и ученица старой ведьмы? Окликнули впопыхах, увидев знакомое лицо, – и забыли. Однако – нет, с удивлением обнаружила Яэль, остановились, оборачиваются. Смотрят пристально, ждут. Неужели – и правда ждут её, зовут за собой? - Так ты с нами, да?! Яэль смутилась, растерянно пожала плечами. Вообще-то ей действительно было с ними по пути. Ещё ранним утром старая жрица велела ей отправиться в лес – собирать травы, пока они не высохли и не замёрзли под снегом. Потому и корзина с собой тоже есть – едва ли не вдвое больше, чем у ребят, выстланная грубой тканью. Но... узнай старуха, что она снова возилась с деревенскими детишками – вот уж она будет не рада. Ни кричать не будет, ни бранить – наоборот, промолчит, лишь посмотрит презрительно, холодно... Только вот уже от мысли об этом пробирает дрожь. Ведь, если задуматься, она права. Неправильно это. Неправильно тянуться к людям, неправильно желать человеческой любви. Ведь она – будущая жрица Великого Бога. Так сказано в пророчестве. Так говорили ей с детства. С самого рождения её всё было решено – даже в имени её заключена была её судьба. Яэль. Имя, принадлежавшее некогда героической деве-освободительнице. Та, что оборвала жизнь царя-тирана, слушая голос Великого Бога. Гневная, яркая, сильная духом, суровая и справедливая. Имя – знак пути. Такой она должна была стать. Перед ней должны благоговеть, её должны бояться. Но – куда там... - Хорошо, - наконец, ответила Яэль, не сумев сдержать улыбки. – Ваша взяла, идёмте. – Тихо усмехнулась, получше перехватила корзину. - Может быть, где-нибудь я и пригожусь вам. ...ягоды, зревшие на тех кустах, собирали только в северных землях. Там же, где бурная река, наконец, впадала в море, они были редки и не наливались соком так густо, да и местные не любили их. Говорили – злая ягода, называли их – «чужая кровь». Отчасти всё было просто: и цветы, и ягоды были тёмно-красного цвета и ютились среди маленьких буровато-зелёных листьев и – отсюда и разговоры – множества острых шипов. Невозможно было сорвать даже нескольких ягод, не уколовшись об эти шипы, а уж ещё меньше повезёт тому, кто из жадности пожелал целую горсть разом. Казалось, будто кровь там и оставалась, на ветках, застывая, и ягоды так и рождались – из неё. Однако была и иная причина, что южные сторонились этих кустов. То была примета, пришедшая из легенды – о воине, который пообещал своей любимой защищать её, но погиб, охраняя границы её владений. Тогда из его крови пророс этот кустарник, крепкий и колючий, и поговаривали, что то было его проклятием. Как к женщине своей он никого не подпускал – так и окружила кровавая поросль её замок после его смерти, и ни один враг не прорвался бы сквозь тот заслон; однако и хозяйка осталась заперта в тюрьме из переплетения ветвей – навеки принадлежащая ему одному, своему верному стражу. И кто позарится на ягоду – тот изведает на себе ярость призрачного хранителя. Здешние жители с насмешкой смотрели на перепуганных южан. Некоторые – с недоумением, а то и со злобой. Яэль и сама с малых лет слышала эту историю совсем иной – ещё до старой жрицы ей рассказал про призрачного воина отец, называя его покровителем и защитником. Говорил, что никто не посмеет напасть на Север, пока жива колючая поросль; ягоды же, росшие из крови, лечат любую болезнь и лучше всего утоляют голод, потому что и от него, и от недугов желал страж защитить свою женщину. Их вкус – горечь и сладость; и от того, и от того порою сводило зубы, если набрать в рот слишком много. «Не такова ли, - говорили, - истинная любовь?» Яэль, впрочем, не знала. Ей ли говорить о любви? Ей ли рассуждать, правдива ли легенда? Она должна только верить – верить в пророчество, верить в Великого Бога. Размышлять – только лишний раз бередить душу... А что до шипов – так не зря в поход за «кровью священной» отправляли одних детей. Ведь считалось, что им, безгрешным, шипы не помеха, а редкими острыми уколами святой, строгий, но справедливый, карает лишь провинившихся. Яэль только горько усмехалась, слыша об этом – что бы там ни говорили о вере, но здесь она даже не сомневалась: такое могли только выдумать сами старшие, чтобы оградить себя от неприятной работы. А дети – что им ответить, когда за любой ропот упрекнут в неверии и слабости? Кто поранится – сам, значит, и виноват, что когда-то где-то не послушался. И – знай пугать друг друга призраком сурового стража... - Вот ка-ак выскочит из чащи! Да ка-ак схватит!.. - Замолчи, - одна из девочек, маленькая темноволосая Сальма, прибывшая когда-то с матерью с Юга, скривилась, стоило мальчишкам вспомнить любимые страшилки. – Ты так и в прошлом году говорил, и никто на нас не выскочил. Яэль снова улыбнулась, наблюдая за ними. В прошлый раз на сбор ягод она не попала – не потому, что не звали, а просто у старой жрицы нашлась для неё другая работа. Она и не спорила – порой сторониться людей бывало проще, чем чувствовать на себе их взгляды. Проще, чем пытаться понять: любопытство ли это? Недоверие? Или, может быть, жалость? Ведь какие только разговоры не доносил до неё ветер... - Ох, да, да, захаживает к нам эта девочка, - говорили женщины. – То улыбается и смеётся, то глаза прячет, как маленькая лесная ласка. Вроде и дикая, и гордая, и фыркает порою на кого, а всё равно – сердце-то мягкое, не то что у старой ведьмы. И как она будет суд-то голосом Бога вершить, если любую мошку норовит пожалеть? Как она будет наказывать, если она сейчас всё то старух, то детишек утешает, когда не дичится? Неужто охолодят её наши северные ветра и выдуют всё из души её? Ох, как знать, как знать... чую я, что всяко она для иного создана. - Ты бы молчала, - говорили в ответ. И страх был в голосе – конечно, не перед юной ученицей, а перед её наставнеицей и самим Великим Богом. – А то скажут ещё – кощунствуешь. Она жрица! Значит, какой надо – такой она и станет. И затихали голоса... да не все. Безумные чувства будили они в сердце Яэль. Нельзя, нельзя задаваться вопросами... И всё-таки – как будто чуть менее одинокой она становилась, слыша такие речи. И правда, для чего она создана? Неужели и впрямь только затем, чтобы стать новой жрицей, и ничего-ничего ей не решить, если всё уже решило пророчество? Вот какие слова слышала она с малых лет: будет князь, и будет у него три дочери. Старшую и среднюю, как и водится, ждёт замужество, чтобы скрепить мир на Севере родственными узами. Младшая же родится поздно и нежданно, когда сёстры её уже успеют вырасти и окрепнуть. Её-то и отдадут Великому Богу, и будет она предана ему всю свою жизнь. Может ли быть такое, что даже древние предсказатели ошибались? Или... могли ли сами люди неверно услышать, неверно истолковать? Яэль гнала эти мысли прочь, но они становились всё сильнее. Сильнее, чем она сама. Почему именно она родилась в этот день и час? Должна ли она подчиниться, забыть о том, чего желает её сердце, заставить его замолчать, - или...? Нет!.. Хватит, говорила она себе, хватит. Пока – искать нужные травы, класть их в корзину, а вместе с этим – срывать с колючих кустов ягоды самой и радоваться, что хоть какая-то часть шипов не вопьётся в детские ладони. Вот уж во что, а в то, что древний святой, или призрак, кем бы он ни был, пощадит безгрешных, она не верила. Именно безгрешным всегда приходилось на этом свете хуже всех. - Да уймись ты! – за всеобщими перепалками и болтовнёй Яэль не сразу услышала чей-то плач – и вздрогнула, лишь когда до неё донёсся звонкий голосок одного из старших мальчишек. – Я же тебе говорил, осторожнее надо быть, что я теперь-то могу поделать? Она осторожно подошла поближе – Петер, высокий, худой и, как обычно, с перепачканным лицом, возился со своим соседом, маленьким Данни. Тот сидел прямо на земле, отбросив корзинку, и всё громче всхлипывал, в ужасе глядя на свою руку – из длинного пореза капала кровь. - Тише... можно, я посмотрю? Кроме них, рядом осталась только Сальма и ещё пара самых младших ребят – остальные уже прошли дальше, мелькали среди кустов и деревьев, смеялись и препирались. Тоже поставив корзину на землю, Яэль опустилась на колени рядом с Данни. Впрочем, что она может сделать? Даже если остановить кровь, боль и страх никуда не денутся. И всё равно – достала платок, осторожно стёрла кровь, погладила дрожащие пальцы мальчишки. Зашептала – тише, тише... Вот бы забрать всю эту боль себе! И – кажется, что и правда собственные ранки от шипов стали саднить чуть сильнее. Конечно же, только кажется. Если бы только она умела по-настоящему помочь... Не сразу Яэль поняла, что вовсе стих шум вокруг. Ни шелеста листьев под ногами ребят, ни перебранок, никто не суетится, не ойкает, напоровшись на шип. Все ушли? Нет... Только подняв взгляд, она осознала, что ребята, отставшие от сверстников, не побежали за ними, а смотрят на неё – или, скорее, пытаются заглянуть через плечо то ей, то рослому Петеру, который застыл, невольно заслоняя её от остальных. И только когда Данни в очередной раз всхлипнул – совсем тихо, словно бы по привычке, Петер словно сбросил оцепенение. - Ну, хватит реветь, - пробурчал он. Скорее, впрочем, растерянно, чем недовольно. – Что теперь-то? Сам, что ли, не видишь, что никакая кровь уже не идёт? Смотрел он, однако, вовсе не на младшего друга. Взгляд его был прикован к Яэль. - Скажи... – вдруг мальчишка заговорил приглушённым голосом, - это тебя старая ведьма такому учит, да? - Учит? – Яэль тоже невольно понизила голос. – Чему?.. И – почти сразу же поняла ответ. Петер удивился не только тому, что так быстро остановилась кровь. Порез на руке Данни теперь выглядел так, словно мальчишка напоролся на шип пару дней назад – ранка почти затянулась, и образовалась едва заметная корочка. Он и сам, похоже, только осознал это – и растерянно произнёс: - И не болит уже... Не менее растерянная, Яэль взглянула на свои руки, покрытые мелкими царапинами. Что она только что сделала? Неужели – и правда забрала боль себе? Но... она не солгала. Старая жрица и впрямь ничему подобному её не учила. Что она, Яэль, вообще успела за всё это время узнать от старухи? Конечно, она постигала премудрости хозяйства – понемногу, постепенно, ведь когда-то, после смерти наставницы, ей предстояло жить здесь одной. Однако эти времена едва ли должны были настать скоро, а укреплять веру нужно было с самого начала – иначе всё впустую. Поэтому долгое время Яэль целыми днями учила молитвы и повторяла их, а ещё читала книги о законах, которые оставил им Великий Бог, о тех, кто нарушал их, и о том, как они были наказаны. Ведь когда-то и ей предстояло решать самые важные споры, судить за преступления так, чтобы сам Бог говорил её устами. Яэль не любила те книги – она вовсе не хотела никого наказывать. И уж точно не в них могла она вычитать, как прикосновением ладони снимать чужую боль. Мог ли вообще Великий Бог такое позволить? Сколько ей говорили, что боль – это испытание, данное свыше? Может ли быть такое, что эта сила идёт не от Бога, а от чего-то тёмного и злого, способного завладевать сердцами людей? Сила... есть ли она вообще? Может быть, только почудилось? Но... нет, подумала Яэль, и раньше случались в её жизни странные чудеса. Как-то принесли ей птицу со сломанным крылом, и она в отчаянии взяла её в руки – можно ли помочь, как вылечить? Как же ей хотелось тогда, чтобы эта птица живой и здоровой вспорхнула с её ладоней! И вдруг – и впрямь, взмахнула крыльями... не может быть! Тогда Яэль была убеждена – просто показалось, просто, значит, и не было крыло сломано вовсе. Но... была ведь роженица, которая так металась в бреду по постели, что Яэль попросили привести к ней саму старую жрицу. Яэль только подержала её за руку, поговорила с ней, отвлекая от мучений – и даже старуха заметила, что той стало легче. Почему после этого саму Яэль бросало в жар до самого вечера? А как быть с дровосеком, поранившим пальцы? И вот ещё теперь... - А меня ты полечишь? Полечишь? Ребятишки загалдели наперебой, так громко, словно их здесь было с десяток, – до тех пор, пока Петер, вспомнив, что он старший, не прикрикнул на них. Кое-кто тут же всхлипнул – испугавшись то ли этого окрика, то ли того, что его ранка разболится сильнее. Яэль приподняла ладонь – мол, тише... - Я всем помогу, - сказала ясно, не колеблясь. - Только... не говорите никому, ладно? Эти слова звучали так просто и легко – словно она включалась в обычную детскую игру. И – Яэль была уверена в этом – смысла в них не было вовсе. Дети могут пообещать, но сердца у них нараспашку – очень скоро обо всём узнает вся деревня. Конечно, узнает и старая ведьма... Что она скажет? Яэль не могла даже предположить... но и гадать у неё просто не было сил. Они нагнали остальных, и с детьми она оставалась до самого вечера, почти забывая о времени. Теперь она была осторожнее – украдкой касалась, словно случайно, подходила к каждому, но ничего не говорила. Разве что на Петера смотрела серьёзно – помнишь ли уговор? Когда начало темнеть, руки болели так сильно, что Яэль едва могла удержать тяжёлую корзину, но она старалась не выдать этого. Собственной боли она давно уже не боялась. С удивлением она поняла, что почти не испытывает страха и перед старухой с её холодным взглядом, пусть даже она не собрала всех нужных трав. Но в первый ли раз она не исполняет её поручений? Будь что будет... Так она думала, когда они покидали лес – Яэль шла позади, пока ребятишки наперегонки сновали среди деревьев. И, когда они вышли к опушке, она ненадолго задержалась, вдохнула прохладный вечерний воздух. Чуть лучше закуталась в шаль, подняла глаза к небу... И – застыла. Из-за расступившихся облаков выглянул алый полумесяц. * * * Лишь раз в поколение бывает так: полумесяц, встающий над землями Севера, окрашивается в алый цвет. И знает любой, кто поднимает взгляд: то Великий Бог подаёт своей преданной служительнице знак. Пока тонкий серп набирает силу, должна она подготовить свою ученицу, избранную пророчеством, к главному испытанию. И когда месяц обратится в круглое око луны, то испытание должно свершиться. Алый полумесяц... Когда Яэль смотрела на него, она с трудом верила своим глазам. Виделся он ей похожим на оскал окровавленных губ хищника, умело загнавшего жертву в ловушку, пусть кто угодно назвал бы это сравнение страшным кощунством. Как же это? Почему – сейчас? Она была уверена, она не ждала его раньше, чем через несколько лет... Впрочем, что могли бы изменить даже эти годы? Она не готова. Она просто не сможет, никогда... И только старая жрица как будто бы вовсе не удивилась. Ничего она даже не сказала – только заперлась в своей комнате на целые долгие сутки, и Яэль знала: всё это время она посвятит молитве. И... вдруг такой потерянной почувствовала она себя. Такой одинокой. Это было так странно – ведь обычно только и хотелось ей, чтобы избежать общества старухи. Почему же сейчас так тревожно, так мучительно даже без неё, без её упрёков, без её пронзающих холодом глаз? Как будто есть на свете только она, Яэль, и этот месяц – окровавленный серп. Серп, занесённый над её головой... И вовсе не стало легче даже тогда, когда старая жрица завершила свою долгую молитву, никуда не ушло это одиночество. Потому что – слишком странно смотрела она на Яэль, словно бы ещё холоднее и презрительнее, чем всегда. Но не стала бранить её, лишь покинув комнату – только поманила за собой на крыльцо. И – долго-долго глядела на алый месяц... - Значит, такова воля Великого Бога, - наконец, произнесла она. И ничего больше не сказала – словно смирилась с неизбежным. И вот – лишь несколько дней прошло, а стоит уже на холме алтарь из камней. И собраны травы, что будут брошены в ритуальное пламя, - осталось только высушить их, но к тому часу, как раскроется лунное око, всё уже будет готово. Остро заточен и нож, который новой жрице предстоит взять в руки. И прибыл из крепости ловчий, и привёз в клетке пойманного для ритуала ворона... ...Далеко не впервой было Яэль вместе с её наставницей принимать в этом доме гостей: из любого уголка Севера мог в любой день и час прибыть к жрице странник, прося у неё совета или благословения, а если не было у неё для него слов – хотя бы амулета на удачу. Амулеты делала сама Яэль – маленькие мешочки-ладанки, украшенные вышивкой, с высушенными травами и камешками внутри. И это было той редкой обязанностью, которую Яэль искренне любила. Вышивать она научилась давно – ещё до того, как впервые увидела старую жрицу, и это напоминало ей о доме. А заговаривать амулеты на удачу, на защиту – это было так легко, потому что она по-настоящему вкладывала в это свою любовь. Как будто бы частичкой души делилась, говорила: будет моя вера с тобой, будет сила с тобой, сбережёт от ран и невзгод. Занималась она амулетами и в эти дни – ведь очень скоро здесь будет столько людей, что желают увидеть испытание, и многие из них захотят сохранить себе что-нибудь на память об этом дне. Однако уже в этот день встретила она гостя, которого совсем не ждала... Ловчий прибыл не один. Вместе с ним, оседлав белого коня, посетил двух служительниц Великого Бога ещё один человек. Яэль застыла, увидев его ещё издалека. Не может быть... Айнхард! - Я приветствую вас, - спешившись, он заговорил первым, лишь чуть склонив голову. – Прошу простить за внезапный визит, однако обстоятельства подсказывали мне, что я должен лично посетить вас. Юный ловчий был ранен на недавней охоте. Я опасался, что безумцы могут воспользоваться его слабостью и напасть, а ведь потерять пойманного ворона было бы дурной приметой. И потому я вызвался сопровождать его. Ни о чём, однако, не спросила старая жрица. Только приняла у ловчего клетку с вороном и, безразлично оглядев обоих гостей, проговорила: - Благодарю вас. Желаете ли отдохнуть с дороги? Ничего не ответил юный ловчий, а Айнхард покачал головой: - И я благодарю вас, однако не посмеем мы отрывать вас от дел и молитв. Мы отдохнём в деревне – там есть кому принять нас и накормить обедом. И... лишь на мгновение он и Яэль оказались рядом. Направил коня юный ловчий, собираясь уезжать, и отвернулась старая жрица, собираясь уносить в тайную свою комнату клетку с вороном – никто не видел. И произнёс Айнхард едва слышно: - Я жду тебя там же, где ждал всегда, сестра моя; приходи под покровом ночи. И, когда они уезжали, Яэль стоило огромных сил заставить себя не смотреть вслед – чтобы только себя не выдать. Айнхард, брат... Неужели – правда? Неужели – ради неё он здесь? Не может быть... - О чём мечтаешь-то, девочка? – услышав голос старой жрицы, Яэль застыла, вдруг испугавшись, что та настолько крепка в своей вере, что данной ей Богом силой может читать чужие мысли. Но... нет, ничего не стала выспрашивать. Только сказала: - Время второй дневной молитвы настаёт. Иди к себе – а после я найду для тебя дело. Однако Яэль знала, что не в силах будет сосредоточиться на молитве. Да и... имеет ли она право обращаться к Богу, когда вот-вот готовится нарушить его завет? Когда делает это уже не впервые? И когда ждёт этого отчаяннее, чем любого божественного знака... Айнхард... Они всегда звали друг друга братом и сестрой, хотя в действительности были только кузенами. Как странно вспоминать об этом... странно думать о детстве, о другой жизни. Ведь когда-то, совсем недавно, она сама жила в той же крепости, откуда прибыл он. Третья дочь князя, самая младшая, нежданная... Яэль почти не помнила старшую сестру – она вышла замуж через два года после её рождения; дружна была со средней, но и той очень скоро нашли жениха. Как же Яэль радовалась, что ей не придётся выходить замуж за того, на кого ей укажут! Никто не нравился ей из знатных мужчин, которые приезжали к её родителям – все они казались ей слишком мрачными, к тому же очень скучными. Если бы она тогда могла предположить, что однажды увидит того, с кем пожелала бы разделить жизнь – и никогда не сможет... Она видела Айнхарда и в детстве, когда дядя, брат отца, привозил сына с собой. Тогда Яэль нечасто решалась даже поговорить с ним – она ведь до этого почти не видела мальчишек и не знала, что от них ждать. Однако они всё равно встречались – в библиотечной башне, где Яэль любила проводить время больше всего. Поначалу ей было страшновато – вдруг он посмеётся, что она, уже почти взрослая, читает сказки? А было там сказок великое множество: и с Севера, и с Юга, и даже из дальних стран, пересказанные странниками и записанные для князя. Как же хотелось Яэль перечитать их все, узнать, понемножку – поверить в них. Не станет ли мальчишка дразниться из-за этого? Но... ни слова грубого не сказал Айнхард. Только приходил – и, тихо взяв книгу, читал вместе с Яэль. Когда же они начали говорить? Кажется, и это тоже было из-за книги... Однако лишь позже выдался им недолгий срок, чтобы побыть рядом. И помогло тому несчастье: умер дядя, отец Айнхарда, и юношу приняли как родного в главной крепости Севера. К тому же не было у старшего князя наследника – жена подарила ему только дочерей. А значит, однажды именно на плечи Айнхарда предстояло возложить ношу правления Севером... И вышло так – только странная, болезненная нежность Яэль смогла унять его горе после смерти отца. И уже тогда, когда они только-только стали тянуться друг к другу, знали они оба: совсем немного у них времени. И были встречи в роще, у маленького пруда, и были прогулки, и были беседы в библиотеке. Однако говорил Айнхард и вот что: - Где бы ты ни была, я нашёл бы тебя; ты будешь далеко, потому что пророчество разделяет нас, – но одновременно и близко, ведь мне не придётся мчаться на край света. И я желаю видеть тебя, сестра. И если ты тоже желаешь этого – пусть редко, пусть недолго, я буду тебя посещать. И были тайные встречи. И пусть не смели они больше, чем взяться за руки – порою Яэль казалось, что лишь этим и живёт она, лишь так находит силы видеть этот мир... Что же будет теперь? Когда наступит час испытания... что станет с ней? С ними? Ведь они нарушали столько запретов... Не поразит ли их кара Великого Бога, когда она, Яэль, станет уже настоящей жрицей? Может быть, только потому и прощались ей маленькие грехи, что была она просто юной ученицей? Страшен небесный алый серп... И – ещё ворон... - Насыпь дурной птице зерна, - наконец, сказала старая жрица, прежде дав ученице остальные указания. – Только не вздумай баловать её! И проверь замок на клетке – кто знает, на что способен крепкий хитрый клюв? Яэль была даже рада любой работе – безумие охватывало её при одной мысли о предстоящей ночной встрече, и нужно было хоть как-то унять его. Вот только... Ворон! И – словно ледяная рука хватает за горло. Да, сказала себе Яэль, выслушав указания старухи. Верно, дело и в вороне тоже. * * * Тысячу лет назад в последний раз спустился на землю Великий Бог. Обернулся он белым вороном, ибо даже ради свершения своего дела не смог бы ходить по тверди, подобно людям, настолько он был выше их. Однажды, после того, как он шесть лет, шесть месяцев и шесть дней летал над морями и городами, наблюдая за неразумными своими детьми, даже его начала сковывать усталость, ибо тело птицы всё равно оставалось живой плотью земного создания. Тогда выбрал Бог самое ветвистое и высокое дерево и устроился на ветке, подобно простому ворону. Именно в те мгновения это и случилось... Там, на чёрных ветвях, притаились такие же чёрные вороны. Тревожно трепетали их крылья, и казалось, будто бы в зимнюю пору дерево обросло жуткими живыми листьями. И стоило им услышать чуждые крыла, как засверкали их глаза злыми искрами. Мгновение – и взметнулась к самой вершине дерева чёрная туча... Однако же белый ворон не был простой птицей – он был Всемогущим Великим Богом. Ни за что не сдался бы он глупым тварям просто так, без боя, а драться он способен был и с огромной стаей. И когда поняли чёрные вороны, что не одолеть им единственного врага, он взлетел на окровавленных крыльях и произнёс человеческим голосом: - И будете же вы с этого дня зваться дурными птицами, ибо не признали своего властителя, а с пустой головы и от безудержной ярости кинулись на чужака, который не принёс вам зла, а лишь был отличен от вас! И придёт ваше наказание... Белый – цвет его; кровь на свежем снегу – жертва ему; чёрный – нечистое, тень на его великих крыльях... Яэль стояла посреди крохотной тайной комнатушки, где старая жрица хранила всё самое ценное и сокровенное для важных ритуалов. Здесь же, в самом углу, висела клетка с почти что неподвижной птицей. Плотная занавесь скрывала окно, не пропуская ни лучика света; лишь огонёк свечи, которую несла в руках ученица, отражался в глазах ворона, а не то он и вовсе был бы незаметен среди мрака и теней. Птица, которую лишили неба... Ворон был пленником, ворон был обречён, однако держался гордо, как человек на плахе, так и не ссутуливший плеч. - Ворон, ворон... – даже не позвала, а просто зашептала Яэль, не ожидая, впрочем, что птица хоть бы повернёт к ней голову. – Разве был ты среди той стаи, что напала на воплощённого Великого Бога? Разве виновен ты в бедах людей? О, ворон, ты же просто птица, неужели Бог так строг, что тебя не простил? Разве не достаточно крови вашей он пролил тогда в жестоком бою, чтобы это было наказанием? Разве за тысячу лет ваш род не искупил своего греха? За всё время, пока она торопливо произносила свою отчаянную речь, ворон лишь выше поднял крепкий клюв и моргнул. Сердце Яэль сжималось при виде его, однако в то же время и наполнялось восхищением. Даже если бы и впрямь эта птица была виновна в страшном невежестве и беде, она смотрела прямо в лицо своему наказанию, своей гибели. И за одну такую смелость можно было бы простить ей всё, что бы она ни сотворила ранее... Белый – цвет его, холодный и острый. Серебряное лезвие, девственный снег, строгость без пятен излишества. Жертва ему – кровь, ярко-алая, окропившая великую белизну; так рождался мир, так вершилась кара. Кинжал, пронзивший ночную тьму, создавший землю, прорезавший звёзды. Ибо чёрный – нечистое, нечестное, невежественное... Когда будет вершиться ритуал, она, новая жрица, идущая на испытание, должна будет вонзить тонкий кинжал в грудь дурной птицы, останавливая биение её сердца. - О, ворон, ворон! – воскликнула Яэль. – Прости меня... Едва слышно произнесла она эти отчаянные слова, словно бы разрывающие горло. Кто знает, не слушает ли её старуха, не следит ли за ней? Ревностно берегла она время, отведённое на сон – оттого, должно быть, и прожила так долго, сохранив здоровое тело... зато днём – где угодно могла быть, бесшумная, будто вездесущая. Однако и ворон едва ли услышал её... но Яэль была этому почти рада. Что толку просить прощения, если это ничего не изменит? Даже ещё хуже, подлее станет убийство... И всё равно – даже тут Яэль нарушила указания и насыпала ворону целую горсть зерна. Хоть как-то скрасить последние дни... неужели – и впрямь последние?! Блеск чёрных глаз, хрупкие крылья... «Я не смогу, не смогу! Никогда...» В смятении Яэль покидала комнату; такой же растерянной она и заканчивала оставшуюся работу. Наконец, уйдя к себе, хотела она сесть за амулеты – и почувствовала, что не может даже этого. И – только замерла у окна... только и сумела, что смотреть на кружащиеся снежинки. С первого дня, как алый полумесяц взошёл на небе, снега успело выпасть столько, что, казалось, уже наступила настоящая зима. То и дело, выбираясь в деревню, Яэль замечала, как дети бросаются друг в друга снежками – а кое-кто норовил швырнуть и в неё... и пару раз, робко, нерешительно, Яэль отвечала. Так бывало и прошлой зимой, и позапрошлой – и казалось от этого, что ничего не поменялось в жизни. А на самом деле – вот знак от Великого Бога... Однако, оказываясь в деревне, Яэль думала не только – и даже не столько – об алом полумесяце. Всё пыталась она понять, что изменилось в том, как смотрят на неё жители деревни. И... неужели никто из ребят и впрямь не проболтался? Всё пыталась она найти хотя бы Петера, взглянуть ему в глаза – и именно его, как назло, нигде не было. Что ж, он один из старших – должно быть, занят работой... И вместе с тем, став внимательней, замечала Яэль и другое. Как будто бы ещё добрее стали к ней деревенские женщины, как будто бы глядят они на неё... с жалостью? И вспоминала она нечаянно услышанные когда-то разговоры: «Вдруг для иного она создана?» И так отчаянно хотелось ей помочь им, быть к ним ближе, а не отстраняться от людей, чтобы лучше слышать Великого Бога. Не судить хотела она – утешать и радовать... И вот что, наконец, поняла она. Может быть, и могла бы она заставить себя взять в руки кинжал, когда придёт час. Может, и хватило бы ей воли замахнуться и нанести птице смертельную рану, чтобы пройти испытание. Если бы она только видела в этом истинную веру, истинную силу. Если бы... если бы она действительно этого желала. Однако дело было не только в том, что она, Яэль, была слишком слаба. Просто в глубине её сердца, в самом потайном его уголке, крылось иное. Она не боялась не справиться. Нет, больше всего на свете она боялась пройти испытание, как должно. Она не желала этого. * * * ...Серый плащ, белые волосы выбиваются из-под капюшона. Яэль почти бежала – ей казалось, что так проще справиться с суровым ветром, швыряющим снег ей в лицо. Айнхард... ждёт ли он её? Неужели – ждёт, мёрзнет на этом ветру, тоже, как и она, заслоняясь от снега? От мысли об этом щемило сердце, и Яэль начинала жалеть, что их встреча должна быть именно в этот час. Ведь из-за неё ему приходится терпеть холод ночи... - Брат мой... Он ждал её – и в этот раз Яэль бросилась к нему и крепко обняла его, едва увидев. - Я здесь, сестра. Погляди на меня. И – совсем недолго они пробыли вместе, как уже закончился снегопад. Поблуждали вокруг, танцуя, медленные снежинки, и вовсе стала спокойной ночь, словно бы и не было этой яростной метели. Однако и небо стало чистым, и никакие облака не скрывали больше от их глаз серп алого полумесяца. Как напоминание... как угроза. - Ведь больше мы не сможем видеться... верно? Яэль сама поразилась, что сумела произнести это. Вот он, брат её, рядом с ней, словно ничто и никогда не сможет им помешать. Сильный, крепкий, беловолосый, голубые глаза его – цвета самого холодного северного льда. Неужели она действительно в последний раз видит его так близко? Неужели и правда скоро она станет настоящей жрицей и будет навеки отдана одному лишь Великому Богу? Она не могла поверить в это. Не было даже слёз, потому что не было горя. Это безумие, безумие... и всё же в душе Яэль всё ещё отчаянно пыталась найти выход. - Я желаю видеть тебя, Яэль, - Айнхард не отпускал её – обнимал за плечи. – Я желаю... быть с тобой. Однако, может быть, мы оба поступаем неправильно. Может быть, многого не понимаем, может, это Великий Бог испытывает нас этим чувством... Мы не отказались от него с самого начала, а потому вынуждены страдать сильнее. Если нарушал заветы будущий правитель Севера и новая жрица, что станет с нашими родными? Что станет с этой землёй? Вздрогнула Яэль. Чуть отстранилась – и тут же холод словно заключил её в свои оковы. - Если ты желаешь попрощаться... Я понимаю. Она резко осеклась – снова, снова слова сорвались с губ раньше, чем она успела задуматься. Ведь она прекрасно видела: нет, Айнхард не желал оставлять её, отказываться от неё. Иначе бы он не назначал ей тайных встреч. Может быть, разум подсказывал ему, как следует поступать, но сердце спорило с ним. Точно так же, как не желало подчиняться заветам и пророчеству её собственное сердце. - Здесь что-то неправильно, брат мой... Яэль начала говорить – и всё-таки слова давались ей с трудом. Словно ударом холодного лезвия были для неё речи брата – но не потому, что он стремился задеть её; не потому, что она перестала верить в его любовь. Нет... Она просто понимала: а ведь он прав. Всё это время, пока полумесяц сиял на небе, она думала только о себе. Или... может быть, не только – ведь и самого Айнхарда она вспоминала, и с вороном говорила так, словно был он равным ей человеком. И всё-таки... Она, Яэль, видела только то, что окружает её. Но Айнхард – будущий правитель, поэтому он беспокоился обо всём Севере. И впрямь, что станет с деревней, со многими деревнями, с жителями других крепостей, если не сбудется пророчество? И всё же... Яэль уже почти ненавидела себя – и всё равно не могла прогнать это дикое чувство, которое мешало ей. Что-то не так. Как будто, если она возьмёт в руки ритуальный нож, это будет ещё страшнее, чем несбывшееся пророчество. - Айнхард, послушай меня! – отчаянно продолжила Яэль. – Я... ведь мне никогда не стать хорошей жрицей, брат мой, – и вдруг эти слова дались ей удивительно легко. И следующие – тоже. – Даже если я пройду испытание... Жрица, самая главная жрица Великого Бога, должна быть суровой и справедливой. Я не такая, брат мой, я не гожусь на эту роль. Если даже я убью птицу... я всё равно не смогу вершить суд. Не смогу говорить устами Бога. Но я и не хочу. Айнхард, я не хочу наказывать, не хочу убивать! Брат смотрел на неё пристально, внимательно – как будто вспоминал всю их прежнюю жизнь, всё, что он знает о своей сестре. И вдруг Яэль испугалась – как будто бы она мучает его, заставляет принять какое-то решение за неё. Но ведь это не так! Всё, что было ей нужно – чтобы он только выслушал её. Он же – будущий правитель, и он уже достаточно мудр для этого. Никогда не совершал он безумств, никогда не говорил ни одного резкого слова, кто бы к нему не обращался. И словно за маской прятал своё лицо – и только Яэль открывал его, как и сердце... - Я не боюсь, Айнхард! – наконец, воскликнула она. – Я ничего не боюсь... Хоть ты веришь ли мне, что не слабость воли говорит во мне? Мне не страшно, чем бы мне ни угрожали. Даже если меня казнят!.. И, говоря это, она не лгала. За себя она давно не боялась. Сколько раз они со старой жрицей проводили ритуалы? Всякий раз, когда сменялись времена года, жрица должна была окропить своей кровью жертвенный камень... ...В первый раз она растерялась, заплакала. Старуха даже не то чтобы смеялась над ней – нет, она никогда не смеялась. Просто крепко схватила её за руку, придержала. Сказала – стой смирно. Лицо её нисколько не изменилось. Разве что на миг скривились губы, но это могло и померещиться. Во второй раз Яэль не ждала приказа. Просто стояла. Молчала, не отводила взгляда от лезвия, рассекающего её кожу там, где уже остался длинный тонкий шрам. Третьего раза она едва дождалась. Ей не терпелось сделать это самой. Точно так же – без всякого выражения на лице, простым резким движением. Показать, что ей не страшно. Что ей не будет страшно. Что она не боится больше ничего. Никто не должен смотреть на неё с презрением. Она докажет, она достаточно сильна... - Яэль! Айнхард схватил её за руку и снова притянул к себе. Какое-то время они так и стояли, обнявшись, и Яэль чувствовала – он подбирает слова. Отчаянно ищет их – и, может быть, сам так и не может понять, какие будут верными. - Я знаю, что ты ничего не боишься, сестра моя, - наконец, проговорил он. Очень мягко... осторожно, сложно ступая на топкую почву. – Однако самому мне страшно потерять тебя. Я признаю, что боюсь больше никогда не быть рядом с тобой... но и за твою жизнь я тревожусь. И всё же... – он снова задумался и посмотрел в глаза Яэль. Как будто всё не решался что-то сказать вслух. – Я знаю тебя, сестра, и вижу тебя. И впрямь, у тебя мягкое сердце, даже если резки твои речи. И я знаю, что мягкость эта – истинная твоя суть. И в этом не слабость твоя – в этом сила... И бешено забилось сердце Яэль, едва она услышала эти слова. Потому что – значит, хотя бы он слышит её, хотя бы он понимает, как страшно ей будет убить, как страшно будет наказывать, как будто бы – переступить через саму себя. Её суть, её сила... И – наконец, она решилась рассказать... - Айнхард! У меня есть секрет... И Яэль заговорила. О птице со сломанным крылом, о людях из деревни, о колючих кустах, о ягодах, о детях... Снова и снова возвращались к ней прежние сомнения, как будто она переживала всё случившееся заново. Испытывает ли её Великий Бог, даровав ей такую силу, но желая, чтобы она отказалась от неё? Или... или знак даёт, что её руки предназначены не для наказания, а для исцеления? И – наконец, замолчав, Яэль подняла взгляд, с тревогой посмотрела на брата. Что, что он скажет? - Забирать боль... – наконец, произнёс он. Удивлённо, даже как будто бы растерянно. – Я не слышал о таком и в легендах, однако... я верю тебе. Ведь это так похоже на тебя, Яэль. Принимать боль, избавляя других от неё... И снова заходилось сердце Яэль, когда Айнхард говорил это, как будто он нежно касался самой её души. Как будто она только так помнила, кто она такая на самом деле, как будто снова начинала верить себе. Что она – не просто третья дочь князя из пророчества, не будущая жрица, исполняющая волю Великого Бога, она – Яэль. Та, кто она есть... - Яэль! – неожиданно воскликнул Айнхард, и она вздрогнула. Насколько же она потерялась в своих мыслях, что вовсе перестала замечать и ночь, и деревья вокруг, и метель, которая вдруг снова завыла с новой силой! Теперь она словно бы очнулась – и как будто бы даже показалось ей, что мелькнул среди деревьев незнакомый силуэт. Айнхард потянул её за руку – идём же... - Едва ли кто-то видел нас, - наконец, произнёс он, когда они подошли почти к самой деревне. – А если и видели – не узнали, как узнать в такую метель? Однако сейчас нам лучше скрыться, сестра, к тому же ветер слишком яростен и опасен. Пусть будет на всё воля Великого Бога. Яэль и сама знала это – и только шепнула: - Я благодарю тебя за всё, брат мой. И, возвращаясь к себе, идя сквозь вьюгу, рвущую плащ и треплющую её волосы, она чувствовала: пусть им не суждено было завершить разговор, что-то изменилось в ней. Или... не изменилось даже – окрепло, или – словно бы загорелся чуть ярче огонёк. Пока ещё она не могла понять, что это значит для неё, что это вообще значит. Но... не боялась. И – почти не испугалась, когда на пороге встретила её старая жрица. Не сразу заговорила старуха – поначалу только сверлила ученицу испытующим взглядом, словно бы проверяя на прочность. Чего она ждала? Объяснения? Оправдания? Яэль молчала. И лишь после долгой тишины, нарушаемой лишь голосом вьюги, старая жрица шагнула к Яэль и ударила её по лицу. И снова – Яэль не шелохнулась. - Значит, вот как осмелела? – всё-таки заговорила старая жрица, но в её голосе не было ярости. Только презрение – ничего иного. – А лучше бы поберегла эту смелость до часа испытания. Войди же в дом! И, когда Яэль вошла и сбросила плащ, старая жрица вдруг воскликнула – громко, словно отдавая приказ: - Смотри в глаза мне! – и Яэль встретилась с ней взглядом. – Я увижу всякую твою ложь – поверь, я прожила достаточно, чтобы научиться этому. Отвечай! Одно я должна знать – сохранила ли ты свою честь, оставаясь верной лишь Великому Богу? В первый миг Яэль даже не осознала смысла вопроса. В следующий же... вдруг вспыхнул в ней гнев – такой, что она едва не закричала. И пришла ей в голову безумная затея: а может быть, раз уж заговорила старуха об этом, и впрямь солгать ей? Сказать, что нет в ней больше чистоты и невинности? И тогда это решит всё. Тогда не будет никакого испытания. Но – всё кончится. Может быть, старая жрица просто возьмёт кинжал – и убьёт её прямо сейчас. И всё же она не произнесла роковых слов. Отчасти – всё же остался в ней страх. Страх, что старуха догадается, прочтёт ложь по её губам, по её глазам, по сжатым кулакам. Что тогда? Может быть, презрение её будет так велико, что она даже рассмеётся. Отчасти же... был здесь не только страх за себя. Если всё же кто-то видел?.. Если станет известным, что был её брат с ней рядом в эту ночь – выходит, она, Яэль, оклевещет не только себя, но и его... И... была ещё одна причина – странная, глупая, которую Яэль осознала лишь потом. Оклеветать себя было легко, но... была у неё ещё надежда, что что-то может свершиться иначе. Не хотелось ей быть для всех глупой девицей, поддавшейся юношескому чувству. Ей хотелось быть собой, быть Яэль. Той, что не хочет убивать. Но всё это было потом, потом были мысли, были надежды. Пока она лишь яростно крикнула: - Да! – и, словно бросая вызов: - И ни слова больше я не стану говорить. И снова старая жрица ударила её. - Возвращайся к себе, - только и сказала она. Яэль резко развернулась – и, уйдя в свою комнатку, так захлопнула за собой дверь, что задрожали висевшие в углу амулеты. Она ждала наказания. И не боялась. Что старуха решит на этот раз? Обычно всё бывало просто – она запирала её в комнате, приказав молиться. Иногда Яэль слушалась... но на самом деле – даже радовалась тому, что можно побыть одной, пусть и нагруженной какой-нибудь работой. Впрочем, в этот раз вина была больше, чем просто неисполненное поручение или невыученный урок. Значит, старая жрица придёт к ней со своей палкой – и будет бить её по плечам. Пусть. Пусть делает, что хочет, сколько угодно! Она не дрогнет, не издаст ни звука. Может быть, хоть теперь, хоть раз даже эта женщина с холодными глазами поверит – её ученица не так слаба, как ей кажется. Может быть, раньше она просто держалась недостаточно хорошо. Зато она этот раз – справится... Но старуха не приходила. Не пришла она вовсе в эту ночь, и Яэль всё же забылась тяжёлым сном. * * * Только утром старая жрица разбудила Яэль. Вошла в комнату, резко отдёрнула шторы, чтобы впустить свет – она никогда не прикасалась, не трясла за плечо. Яэль приподнялась и посмотрела на неё – впервыа растерянно... потом – вспомнила. Однако старуха, похоже, шла не наказывать её. Лишь коротко сказала: - Пойдём. Яэль быстро встала, расчесала волосы, торопливо собралась. Что-то случилось? Старуха как будто была чуть более задумчивой, даже отрешённой, чем всегда... и это было нехорошим знаком. Так бывало, когда ей предстояло принимать решение. Когда она должна была кого-то судить... Однако в этот раз суд ждал не Яэль. Старая жрица повела её к подножию холма – нет, свою ученицу она не стала бы наказывать при всех. А значит... значит, снова привезли преступника. Такое случалось не так редко, однако и не настолько часто, чтобы к этому можно было привыкнуть – так, по крайней мере, было для Яэль. Старуха говорила ей: гляди; гляди и учись, пока я жива, ибо после тебе предстоит вершить суд самой. И... как знать, может быть, в этот день жрица всё же и впрямь была сосредоточена мыслями на преступнике и поэтому то, что её ученица пришла накануне в ночи домой, перестало её беспокоить. Однако всё же Яэль казалось: старуха понимает, что наблюдать суд для неё будет страшней любого наказания. ...Это было одним из ритуалов – может быть, самым страшным из всех, что видела Яэль. Разжигали костёр – и сейчас, и много раз прежде, и потому перед камнем, рядом с которым вставала старая жрица, уже давно была яма с выжженной землёй. Рядом должны быть стоять стражники – те, что привозили преступников; порою они проделывали путь через весь Север, чтобы главная жрица решила его судьбу. Собирались здесь и деревенские – и много раз напоминали им о том, что нужно приводить с собой и детей, чтобы те видели, чтобы знали, чтобы предостеречь их. Яэль обычно должна была стоять поодаль – тоже наблюдать. И – надолго она запомнила, как одна девочка однажды подбежала к ней и крепко прижалась, щекоча ей подбородок белым пухом волос... - Ведут, ведут!.. – зашептали в толпе. – Смотрите! Яэль оглянулась и застыла. В этот раз преступником оказалась женщина. Высокая, худая, ещё не старуха, однако морщины уже пересекали её лоб. Шаг её был достаточно твёрдым, хотя глаза – затуманены от усталости; и всё-таки сопровождавшим её стражам не приходилось ни тянуть её за собой, ни толкать в спину. Казалось, она не понимает до конца, что творится с ней... или потеряла столько сил, что ей это уже безразлично. И вот все заняли свои места, и старая жрица начала говорить... - Я, жрица Великого и Всемогущего Бога на земле этой, одаренная им силой и властью, готова ныне вершить его правосудие. Перед лицом всех, кто верит, и всех, чьи глаза не ослепли, я говорю о преступлении, что совершила женщина, именуемая Маррой Ай-Раан... Жутким становился в такие моменты голос старой жрицы. Словно бы шёл он из самой её утробы, и каждое слово произносила она медленно, нараспев, едва отделяя их одно от другого. Чуть приостанавливалась она лишь на имени... однако в этот раз имя, даже отчётливо произнесённое, прозвучало в пустоту. Женщина, обвинённая в грехе, даже не вздрогнула от его звука. Яэль слушала внимательно, стараясь не пропустить ничего. Сколько раз уже слышала она эту молитву – предвестие суда? Достаточно, чтобы, даже не выучивая её нарочно, суметь запомнить наизусть. Здесь бывали разные люди – здесь, напротив жрицы, вершившей их судьбу. Кому-то она велела лишь молиться – долго, упорно, порой – оставаясь тут же, под её началом и под стражей. Кого-то отправляли в горный храм искать прощения у Великого Бога там, кого-то – на рудник, чтобы искупить вину трудом. Бывали и убийцы... и даже им старая жрица смотрела в глаза. Искала в них – раскаяние ли, страх ли, или, наоборот, злое торжество? И – тоже выносила приговор. Однажды – так и не отводя взгляда, вонзила нож одному из них прямо в сердце... Однако такие бывали редки – гораздо чаще убийц судили сами князья, и не всякое убийство было так вероломно или запутано, что с ним обращались к самой главной жрице. Гораздо чаще Яэль пугали не преступники, а сама старуха. Ждала она её приговора так, словно сама совершила страшный поступок... и всякий раз, когда назначалось наказание, у неё щемило сердце. Ничего не могла она решить здесь – и всё-таки оставалось у неё нехорошее, гложущее чувство, словно она причастна к чему-то дурному. Словно она своими руками причинила боль кому-то, кто не заслужил её, каким бы ни было его преступление. Что могла совершить эта женщина? Она и вовсе не похожа на преступницу... И произнесла жрица страшное слово – кощунство. ...дерзкие речи произносила она. Что жесток и страшен Всемогущий Бог, что не любит он своих детей. Только испытания посылает он на них: то холодные зимы, то неурожаи и голод, то князей-тиранов. Почему он не спасает никого? Почему не жалеет даже самых юных, которым ещё жить и жить? Разве же справедливо это – столько обрушивать на нас? За что нам благодарить его? - Взаправду ли ты говорила эти слова? И впервые женщина подала голос: - Да. - Взаправду ли убеждала других в этом, заставляя их усомниться в вере? И в этот раз ответа она уже не дала. И были новые вопросы, и сурово глядела жрица, и порой отвечала ей стража. Но – ни слова больше от самой преступницы... как будто сил у этой женщины не осталось даже на разговор. Яэль слушала, неотрывно глядя на всё сквозь ритуальное пламя. И верно, дико это и малодушно – роптать на Великого Бога, она знала это с детства. И всё же... Вдруг поняла она, что вовсе не дерзость слышит она в том, что говорила эта женщина. Только мучительную усталость и боль. Ведь и впрямь суровы зимы, и впрямь гибнут посевы, и впрямь порой голодают даже малые дети... Удивительно ли сломаться, когда видишь их беды? Кажется, что отчаялась женщина получить помощь от Бога, не выдержала испытания – и обратилась к людям. Неужели эта слабость непростительна? Неужели нужно не жалеть её, а добивать наказанием? «Не смогу... никогда я так не смогу...» - ...Все мы знаем, как суров Север, - говорила тем временем жрица. - Все мы знаем, что сейчас, когда идёт к нам зима, должны мы особенно ревностно чтить Бога Всемогущего и Великого и оправдать его же надежду на нас, тёмных его детей. Все мы должны помнить, что на всё его воля; никто не забывает, что любая напасть – это наказание его, и должны мы искупать свою вину, ни на мгновение не усомнившись в справедливости его. И я, его жрица, глас его, вершу наказание для дерзнувшей преступить эту грань. Да будет она навеки отмечена знаком искупления, чтобы никогда больше не посметь повторить греха; да будет этот знак гореть для всех видящих, чтобы память их не тускнела и не повторили они чужого зла; да свершится суд. И – только теперь заметила Яэль, что жрица сняла с пояса кинжал. Вот она подносит его к пламени – и лижет огонь металл. Нет... Нет, нет, не может быть!.. - Постойте! И тут же собственный голос показался Яэль слишком звонким. Взгляды обратились на неё – и она почти пожалела, что посмела нарушить ритуал. Ни разу ещё она не решалась на это... Что дало ей смелость теперь? Слова ли брата? Или – так пугавший её раньше алый серп полумесяца? Она здесь, она помнит, кто она. Она – Яэль. Она должна что-то изменить... Нужно, нужно найти правильные слова!.. И она заговорила, уже не заботясь о том, чтобы речь её была истинно красивой, чтобы звучать как настоящая жрица. - Разве слова – это и впрямь такое страшное преступление? – голос дрожит, путаются слова, сбивается речь. – Что Великому Богу до слов, разве они могут навредить ему? И разве можно сбить с пути того, кто истинно верит? Она же не убийца, не воровка... Разве не словами она должна расплатиться за слова? Пусть читает молитвы! Ни на кого не смотрела Яэль – только на старую жрицу. Преступница же в этот миг стояла к ней спиной, и невозможно было узнать, как изменилось её лицо. Было ли на нём удивление? Надежда? Или всё то же безразличие? Обернулась старая жрица к Яэль – и словно бы молнией поразила её. - Твой голос, юная дева, будет звучать очень скоро, - проговорила она. Очень спокойно... очень холодно – холоднее, чем всегда. - Однако прежде тебе ещё нужно пройти испытание. Сейчас же – слушай меня, ибо я всё ещё обязана наставлять тебя. Вот каков будет на сегодня урок: нельзя впускать в своё сердце непрошенную жалость. Слова – путь к делам; слова могут услышать неразумные малые дети, и это наставит их на неверный путь. И каждое дурное слово про Великого Бога – не меньшая вина, чем раны, оставленные на теле детей его. Тебе ли не знать этого как будущей жрице? И Яэль застыла, оглушённая... и много раз потом корила себя за это. Молниеносным жестом, даже странным для старухи, жрица подняла кинжал и направила остриё в грудь виновной. А потом был крик. Это был очень странный крик – и страшный. Не пронзительный, способный сорвать голос издавшему его. Звук был приглушённым, как могла бы вскрикнуть озёрная цапля, которую пытаются задушить. Когда всё стихло, Яэль едва не скорчилась от нахлынувшего ужаса. Первой мыслью её было – преступница умерла, потому что жрица вонзила клинок ей в сердце. Лишь потом, уже с трудом веря своим глазам, девушка увидела на груди обвинённой тот знак, о котором старуха и говорила. Треугольник, выжженный раскалённым кончиком острия. Почти сразу же, когда крик стих, подошли совсем молодая женщина и невысокая девочка лет двенадцати. Сестра? Или две дочери? Неужели и они проделали весь путь сюда? Встали они с обеих сторон от преступницы, подхватили её под руки – и повели, с трудом переставляющую ноги. Вслед за ними пошла и стража – медленно и тяжело. И – Яэль опять замерла... Броситься ли к ним? Ведь она могла бы... могла бы забрать боль, помочь хоть теперь, пусть уже опоздала. Однако она стояла – и не могла шелохнуться, точно прикованная к земле. Что будет, если она нарушит завет уже теперь? Если узнает старуха о том, что она, Яэль, умеет лечить прикосновением? Что будет, если всё изменится прямо сейчас? Перешёптывались вокруг деревенские, расходились по домам – Яэль всё ещё стояла, не в силах очнуться. И смогла сдвинуться с места, лишь когда старая жрица подошла к ней – и, резко дёрнув за запястье, потянула за собой. Яэль точно очнулась от сна – и, дёрнувшись, как от удара, высвободила руку, уже не думая о том, каким это будет неуважением. Она не могла. Не могла больше позволить прикоснуться к себе той, что только что причинила измученной женщине страшную боль. Словно бы кровь осталась на этих руках. «Я не смогу. Никогда так не смогу...» «...и не желаю». Взглянула на неё старая жрица – и впервые Яэль показалось, что на лице её было удивление. - Идём, - коротко сказала она. Но Яэль вновь не послушалась. Она остановилась, пропуская старуху вперёд, и смотрела на удаляющихся людей, на яму, в которой горел костёр, наконец, снова на небо. И – страшное безумие крепло в ней. * * * Три дня Яэль не находила себе покоя. Три дня избегала лишний раз взглянуть на наставницу, однако дело было вовсе не в страхе. Она отводила взгляд, потому что была уверена, что её выдаст блеск глаз. Она не подходила близко, потому что слишком отчаянно стучало сердце – и казалось, что это может услышать и старая жрица. Безумие... безумие захватило её. Однако, к удивлению Яэль, старуха и не пыталась мучить её разговорами или наставлениями. Может быть, дело было в предстоящем испытании, и так бывало всегда – той, кому она предстоит, позволяли побыть одной, чтобы очистить разум от лишнего. И тогда, предоставленная себе, Яэль вернулась к книгам... Одну за другой она открывала их и читала древние сказания. Иногда – просто сидя у окна, иногда вечером при свече; бывало – брала она книгу и приходила в тайную комнатку, где держали пленного ворона. То читала она вслух, а то – просто говорила с ним, рассказывала ему о прочитанном собственными простыми словами... И – всякий раз неизменно сжималось сердце её от боли. ...прогневила девочка Бога, и семь дней стояла она на коленях, прежде чем заслужила вновь его снисхождение. Вновь он заговорил с ней, но голос его был строг, и поняла она, что мало каялась, и только страшное испытание позволит ей искупить свою вину, а до этого бродить ей в печали по сёлам и городам... ...бежал с поля боя воин, как будто бы услышав в уме голос своей возлюбленной; она пела, но отчаянной была её песня, звала она его к себе. Бежал от вдаль, прочь от мечей и копий, и нашёл он её стоящей на краю обрыва, и успел в последний миг схватить её за руку; однако в тот же миг молния с неба поразила их обоих. Ибо был он труслив, а она не нашла в себе сил ждать, призвала его, тем искусив... И была другая женщина, что не взглянула даже в глаза своему мужу, который не хотел отпускать сына на бой и спрятал его. Ушла она сама вместо него, нарядившись в шлем и кольчугу, и клинок её поражал без промаха. А что было с её семьёй – о том лучше и не вспоминать... - Почему же так, скажи, ворон? – шептала Яэль, хотя, конечно, ворон ничего не смог бы ей ответить, да и всяко едва ли захотел бы. И всё же, произнесённые вслух, её слова как будто становились сильнее, а мысли прояснялись. – Ведь Великий Бог создал нас, и мы дети его. Как же может так быть, что он поступает с нами так сурово? Может, права была та женщина? – и снова звучал в ушах её захлебнувшийся крик, и Яэль торопливо продолжала говорить. – Может ли быть так, что это мы все-все ошибаемся? Что если неверно поняли мы его заветы? Ведь столько лет прошло... вдруг мы всё позабыли? И молчал гордый ворон. Однако у Яэль не было уже такого жгучего стыда за то, что она говорит с ним. Она почти придумала, что делать. Она сможет, она точно сумеет... И, когда прошли три дня после суда, а алый полумесяц напоминал уже не окровавленный серп, а скорее цветочный лепесток, Яэль приняла решение. Осторожно, крадучись, как куница, она прошла по дому. Старая жрица уже спала... Как же Яэль боялась, что теперь она станет запирать её в её комнате каждый вечер! И всё же – нет, удача не оставила её. Может быть, старуха решила, что достаточно запугала свою ученицу. Если бы она знала, что и не было страха вовсе... - О, ворон, ворон... - и вот девушка приоткрыла дверь в комнатку – осторожно, чтобы только не было скрипа. – Я пришла к тебе, ворон, не с ножом, но с миром; ты не веришь мне сейчас, но я не трону тебя. Сняв клетку с крючка, она поднесла её к окну. Отдёрнула штору, раскрыла створки. Ключ блеснул у Яэль в руке... Несколько мгновений она колебалась. Можно было остановиться и передумать. Не делать шага в страшную неизвестность, покориться, позволить решать Великому Богу: ведь люди слепы и невежественны, и она может не понимать своего истинного предназначения. Потом она представила жертвенный клинок в своей руке – и птицу, бьющуюся под рукой в судороге. Настолько быстро, насколько ей это удалось, она повернула ключ и распахнула дверцу клетки. - Лети, лети, ворон! Улетай отсюда прочь и не возвращайся, не ищи больше свою погибель! Скройся чернотою в чёрном небе, прочь от людей, и пусть Великий Бог пощадит тебя впредь, ибо самое страшное на этом свете ты уже пережил. Ты не сломался, ворон, так что лети теперь, лети. И пусть мой путь будет таков же, как и твой. Холодный ветер, рванувшийся в окно, будто бы подхватил бывшего пленника. Последние слова Яэль произнесла уже тогда, когда птица устремилась в ночные небеса, и умолкло хлопанье крыльев. Поставив клетку на пол, Яэль выпрямилась. Холод заставил её съёжиться, но она тут же вновь расправила плечи. Теперь пути назад у неё не было. Даже если старуха и обнаружит её сейчас, ничего уже не изменить: птица, пойманная для ритуала, отпущена на волю. Юной жрице уже не окропить свои руки первой кровью существа, на котором лежит древняя вина. Ей не придётся читать молитв и заклятий. Испытание не состоится. Яэль не собиралась таиться и скрываться. Всё это время у неё даже не возникало подобной мысли. Она готовилась к тому, чтобы принять наказание, каким бы оно ни было. Принять его честно – и тем самым доказать всем, что в ней нет страха. Что она не жалеет о том, что сделала. Что так подсказала ей её душа. Лишь одного она хотела. Увидеть брата... А значит, теперь путь её лежал к крепости. * * * ...Лишь к следующей ночи Яэль проделала желанный путь. Усталой и едва держащейся на ногах увидели её стражники крепости – ни минуты не знала она покоя в дороге. Всё ждала она, что обнаружит погоню, хотя и едва представляла себе, кого может пустить старуха по её следу. И – нависало над ней лунное око... теперь – лишь чуть прищуренное, как будто бы недобро. Может ли быть так, что теперь Великий Бог в ярости смотрит на неё, не зная снисхождения? Знает ли он, что сейчас в душе у неё, судит ли её за слабость или видит истинную её суть? И... дикие, кощунственные мысли посещали Яэль, пока она шла. Неужели же Великий Бог не примет её, не поймёт, когда даже человек – понял? Неужели люди умеют прощать, а он, Бог, не умеет? Тогда... если ему нужно лишь её раскаяние - пусть он лучше накажет её! Не будет она ждать от него жалости и прощения. Даже ему, даже Великому отчаянно хотелось ей доказать, что она не боится ответить за то, что послушала своё сердце. Что она всё равно не отступится от своего решения. Но какой бы ни была правда, как бы ни осудил её Великий Бог, пока он ещё не исполнил своего приговора. И вот – жрица, сорвавшая своё испытание, вернулась туда, откуда в прошлом забрала её наставница. И вот увидела она своих родных... Лишь мгновение прожила радость на их лицах. Как будто и отец, и мать потерялись во времени, забыли, что их младшую дочь забирали от них – и подумали, что она вернулась к ним после простой прогулки. И только потом поняли, как жестоко обманули себя. Поняли, что не может её возвращение быть хорошей вестью. Ведь с тех пор, как она поселилась со старой жрицей, не было у неё права покидать те места... - Что произошло с тобой? – медленно проговорил отец, словно желая отсрочить дурные вести. – Здесь ничто не грозит тебе, Яэль... Расскажи нам. И столько горечи было в его голосе, столько жалости, что Яэль почувствовала себя маленькой-маленькой. Показалось ей, что она вернулась в детство – точно так же стояла она перед родителями, когда понимала, что сделала что-нибудь не так. И... вдруг разом отступило её безумие. Слишком хорошо она помнила, что на любые её слова отец и мать находили ответ, что всегда перед ними она оказывалась глупой, виноватой, неправой. Тогда речи их звучали точно так же – горько, но непреклонно. А значит, теперь она тоже будет выглядеть перед ними жалко и смешно. Девочка, не понимающая, что творит... - Я расскажу, - всё же сказала она. – Только... могу ли я увидеть брата? Вскинула брови мать, но отец не изменился в лице. - Айнхард вернётся лишь завтра, - ответил он. – Сегодня он захотел посетить могилу своего отца. Яэль вздрогнула, потом – тихо вздохнула. И заговорила... Не так она представляла себе возвращение. Столько было в ней отчаянной ярости: на пророчество, на алую луну, на весь мир, что не желает понять её; столько раз она мысленно бросала вызов, подбирала слова, которыми желает объясниться, – и вдруг почувствовала, что не может даже повысить голоса, когда смотрит в глаза матери и отцу. Глупая, глупая маленькая девочка... Усталыми были их лица. Встревоженными и... словно бы разочарованными. И вот первой заговорила мать – и тут же Яэль поняла, что никогда и никому она не сможет доказать свою силу. Что всё, что она сделала, было лишь нелепой выходкой девчонки, ничего не понимающей ни о жизни, ни о Великом Боге. - Понимаешь ли ты, что опозорила наш род? – голос матери как будто бы дрожал... и всё же был холоден. – Что теперь скажут люди, когда даже жрица не исполняет заветов Великого Бога, и что будет с Севером? Неужели всё это лишь из-за какой-то птицы? И снова Яэль почувствовала, как её бросило в жар. Как, почему так выходит, что даже старой жрице она могла перечить, а родным – не может? Почему словно бы в прах рассыпаются все её слова, которые она так отчаянно подбирала? Почему она снова как будто забывает, кто она такая? Будто и не было её – Яэль, а была только неизвестная девочка, у которой вовсе нет души, но всё равно не способная исполнить даже то, что ей велено. Как пугало, которое ставят на огород отгонять ворон, а оно не может даже этого и ломается, рассыпаясь под суровым ветром. Ещё немного – и, может быть, Яэль забыла бы не только себя, но и ворона, заточённого в клетку. И он и впрямь показался бы ей просто птицей, и она едва могла бы поверить, что его жизнь стала для неё важнее благополучия всего Севера. Однако разговор так и не был закончен – тяжело вздохнул отец и поднял ладонь. - Ночь на дворе, - проговорил он. – Я велю приготовить тебе постель – как бы там ни было, ты едва стоишь на ногах. А наутро вернётся Айнхард, и решение будет принято. И снова Яэль осталась одна. Она думала, что не сможет сомкнуть глаз – такое отчаяние, такое бессилие переполняло её. Может быть, и Айнхард теперь отвернётся от неё – ведь это она, она искусила его кощунственными речами, заставила его жалеть её; теперь же её родители, старшие и мудрые, помогут ему понять правду. Но... едва она переступила порог комнаты, как поняла, что нет у неё сил даже на эти мысли. Какое-то время она лежала в полудрёме, а потом не заметила сама, как забылась сном. * * * Ранним утром проснулась Яэль от звука шагов. Странно и непривычно ей было от такого шума – ведь столько времени жила она лишь вдвоём со старой жрицей, и утро поражало спокойствием и тишиной. Однако растерянность длилась недолго – почти сразу же Яэль поднялась с постели, её бросило в дрожь, как после дурного сна. Однако – нет, всё, что случилось, вовсе не было сном... Вернулся ли Айнхард? Вернулся... И – ни разу за всё время не видела Яэль такой дикой ярости в его глазах. - Что же ты сделала, Яэль? – воскликнул он, и страшным был его голос – как будто рёв раненого, но ещё сильного зверя. – Что же ты натворила? Он схватил её за плечи и сжал так крепко, что Яэль вздрогнула от боли. И... вдруг обмякла, ослабла в его руках. Значит, и он тоже злится и отталкивает её? Значит, и впрямь понял правду? Тогда... пусть он поступает так, как подсказывает ему Великий Бог. Она примет на себя этот огонь в его глазах – и выдержит. Пусть он ударит её, пусть он делает, что хочет... всё равно она теперь совсем-совсем одна – какая разница, что с ней станет? Айнхард посмотрел ей в глаза. И – не ударил её. Несколько мгновений он вглядывался в её лицо – и вдруг порывисто обнял. - Сестра моя... – прошептал он, и Яэль почувствовала, что нет в его голосе больше гнева – только тревога и нежность, - что же будет теперь с тобой? Так они стояли молча, пока не заговорила Яэль. - Будь что будет, - ответила она. – Мне не страшно. - Но старуха казнит тебя!.. «Я готова!» - едва не крикнула Яэль. И... не смогла. Не потому, что её вдруг обуял страх. Она просто смотрела на брата – и понимала, что ему в этот миг, может быть, намного больнее, чем ей. Потому что она готова к смерти... а вот он к её смерти не готов. Яэль нежно погладила Айнхарда по щеке. Как бы хотелось ей унять его боль сейчас – но, кажется, её руки не умели забирать боль души, успокаивая лишь телесную. Да и... кто уймёт его душу, если её не станет? - Отец просил не задерживаться, - наконец, проговорил Айнхард. – Идём, сестра. И вот вновь Яэль стоит перед родителями – и нет у неё слов. Молчаливы были поначалу и они – то друг на друга глядели, то на дочь; и чуть в стороне стоял Айнхард, ожидая. Но вот, наконец, заговорила мать – снова первой. Странно заговорила... как будто забыв, о чём должна быть речь. - Что ж, вот что я должна сказать, - начала она. – Мы убедились, что наша дочь ещё юна и потому способна на необдуманные поступки. И правда, ведь обычно испытание наступает для жриц намного позже, когда их воля и разум успевают окрепнуть. И поэтому ни для кого не будет удивительным вот что... – вдруг она замолчала – и потом проговорила на одним дыхании, но всё так же холодно: - Юная жрица проверяла замок на вороньей клетке – и нечаянно выпустила птицу. И, конечно, она так испугалась, что не решилась предстать перед наставницей. Ведь ровно так всё и было, верно, Яэль? Именно это и услышит старая жрица. А затем Айнхард прикажет ловчему поймать другого ворона. Не сразу Яэль даже осознала смысл её слов. Осознав же – сжала кулаки... - Что?! – яростно воскликнула она. – Всё... всё было не так! Гнев захлестнул её – она едва могла поверить собственным ушам. Мать говорила так спокойно... так легко произносила эту ложь. Яэль не сомневалась – это была отчаянная попытка защитить её, спасти не её честь, но хотя бы её жизнь. Но... так прозвучали эти слова, будто для матери рассказ Яэль и эта ложь были ровно одинаковы. Что и то, и то для неё было блажью юной девицы, которая не в ладах с головой и поддалась дурным чувствам. Для неё самой же это было клеветой. Самой страшной – хуже любого обвинения в преступлении. - Но, послушай... – отец редко возражал жене, однако здесь даже повысил голос, - может быть, улетевшая птица – знак от Великого Бога. Может быть, это он указал на то, что наша дочь не готова к испытанию? Если даже старая жрица поверит нам и она всё же пройдёт его, не сочтут ли это дурной приметой? - В таком случае, - мать произнесла это резко и отчётливо, - останется только один способ разубедить их. Пусть наша дочь своими делами докажет, что может быть хорошей жрицей. Яэль отчаянно взглянула на брата. Поймёт ли он её в этот раз? Увидит ли по глазам её, что творится в её душе? Нет, нет... никогда она не отступится. Никогда не позволит выдать её решение за трусость. Никто не заставит её каяться... Но... Неужели и Айнхард пожелает, чтобы она пошла на такое унижение? - Я... не знаю, мать-княгиня, - наконец, произнёс он. Слова и ему давались с трудом – и всё же голос его был скорее спокойным, чем холодным. – Может статься, что люди всё равно не примут Яэль. Может быть, ей вовсе лучше скрыться, чтобы не нашли её ни они, ни старая жрица. Я готов выбрать самых верных стражей, чтобы они сопровождали её и сохранили всё в тайне. Боюсь я, что только лишь так мы сможем сберечь её жизнь. Услышав его, Яэль едва поверила своим ушам. Жизнь? Да на что ей эта жизнь, если пройдёт она в позоре и скитаниях? Если нельзя ей будет лишний раз даже поднять глаза? И... неужели может она позволить себе просто сбежать, оставляя позади всё и всех? Если весь Север будет считать её предательницей – пусть же за это дадут ответить ей самой, не пряча её за чужими словами! - Я не хочу, Айнхард!.. – только и смогла воскликнуть она. И – замолчала, потому что он подошёл и крепко обнял её. - Я найду тебя где угодно, сестра, - вдруг прошептал он – так, чтобы никто-никто не услышал, кроме неё. – Живи, прошу тебя. Ты сказала мне о своём даре – сбереги же хотя бы его, если просто жизнь тебе не дорога. Вновь он отстранился – и Яэль застыла, оглушённая. Её дар... есть ли он вообще? Она вспоминала тот день в лесу, и всё больше он казался ей светлым, но давним и несбыточным сном. Может быть, она просто всё выдумала? Может, это просто так нечаянно совпало, просто Великий Бог пожелал запутать ей разум, испытывая её – возгордится она или нет тем, что дарована ей такая сила? А может, и нет её, силы... И всё же, а если есть? И слабость всё же посетила её. Снова вспомнила она, как прикасалась ладонями – и ей становилось больнее, а кому-то – легче. Может ли она просто забыть об этом и отказаться от своей жизни? Как будто едва проклюнувшийся росток раздавить... Может быть, прав Айнхард – и даже сбежав, она искупит свою вину и свою трусость, если сможет лечить чужие раны? А может быть, и не только в даре дело... «Я найду тебя», - сказал он, и Яэль отчаянно хотелось ухватиться за эти слова, как тонущему – за спасительную верёвку. Увидеть его снова. Хотя бы когда-то. Хотя бы раз... Только – будет ли она иметь на это право? Сможет ли смотреть ему в глаза? И такое смятение охватило её, что не смогла она сказать ни слова. - Ещё не до конца открылось лунное око, - наконец, произнёс отец. – У нас есть время решить. Однако не знал он, как ошибается... И не стало времени, когда прибыл гонец из деревни. Любой вести ожидала Яэль. Думала, что отправила старуха по её следу самых смелых мужчин; что, может быть, даровал ей Великий Бог силу, позволившую узнать, где её ученица, и почуять любую ложь; или, может быть, открылось ей новое пророчество. Но сказал юноша, едва совладав со своим голосом: - Жрица!.. Старая жрица умирает. И не сразу Яэль даже поверила этим словам... Как же так? Не обман ли это? Она как будто бы помнила, что даже эта старуха, несмотря на крепкое ещё тело, смертна... и всё равно она казалась вечной. Как будто всегда будет она грозной тенью стоять за спиной Яэль, упрекать за каждый неверный шаг. И сколько ни кричи, сколько ни дерзи ей – ответит только молчаливым холодом... И страшным стало осознание. «Это моя вина, что она умрёт, - поняла Яэль. – Это всё потому, что Великий Бог разгневался на неё за то, что она не сумела вырастить достойную преемницу. Но ведь не могла она решить за меня! Не она направляла мою руку, когда я открывала клетку, не она гнала меня сюда, в крепость. Это я, я должна принять смерть...» И ушла недолгая слабость. - Я не стану скрываться, - произнесла Яэль – громко и ясно. – Я прошу тебя, Айнхард... Отвези меня назад, в деревню. Может быть, мы успеем... может быть, Великий Бог пощадит старую жрицу, если я вернусь на своё место и приму его наказание. Может быть, не сбудется тогда дурная примета. Я желала лишь увидеть тебя – и увидела. Теперь же будь, что будет. Она поразилась, как спокойно, как легко ей вдруг стало говорить о своих чувствах – даже когда её слышат родные, стражники, юноша-гонец, да кто бы здесь ни был. Может быть, она даже всегда хотела этого – открыться, закричать о своей любви на весь свет, ни о чём больше не тревожась. И пусть её судят... - Я люблю тебя, Айнхард. И в этот раз ни отец, ни мать не смогли возразить ей. Несколько мгновений горестно смотрел на неё брат. Затем – нежно взял её за руку, коснулся губами кончиков её пальцев. И – велел седлать коня... Удивительно короткой показалась Яэль дорога в этот раз. Начался снегопад, и они с Айнхардом были так близко, делили тепло друг с другом, укрывались одним плащом. Может быть, в последний раз... И так жаль ей было, что это не продлится долго, очень долго. Пусть бы это был сон, пусть не было бы вовсе у них цели – только путь, только они двое на этом пути. Но она знала – путь закончится... Успеют ли? Не укрылось от Яэль, что больше стало встречаться людей на дорогах. Странники... Многие из них прибывали и в деревню, останавливались на местном постоялом дворе – впрочем, он был слишком маленьким, чтобы вместить стольких, и большинство уходили ни с чем, селились, где могли. Все они желали наблюдать испытание – считалось, что в этот час начинается новое время, и Великий Бог дарует прощение грешникам, а кровь ворона даёт исцеленеие от хворей. Знают ли они уже, что их надежды не сбудутся? Когда Яэль и Айнхард прибыли в деревню, стало ясно: все, кто мог, кто был поблизости, уже обо всём узнали. Люди разносят слухи быстрее ветра. Беспокойство царило вокруг, и собиралась толпа у дома, где жила Яэль со старой жрицей. Были здесь и знакомые лица, и незнакомые, и в какой-то миг Яэль почувствовала, что едва может дышать от того, сколько глаз смотрит на неё. Вот она сбросила капюшон, вот расступились перед ней... И вышли из дома двое: мужчина и женщина. Его Яэль не знала, её – помнила хорошо. Ханна, одна из деревенских травниц... Её уважала сама старая жрица, да и Яэль относилась к ней тепло. Порою травница обучала её кое-каким премудростям; порой они со старухой спорили так, что Яэль поражалась, как эта тихая женщина способна так твёрдо стоять на своём – вот бы тоже научиться!.. Встречались они и у постели больных – и спорили даже там, вполголоса. И где говорила старая жрица, что остались лишь молитвы да собственное мужество, Ханна продолжала заваривать травы и хотя бы облегчать боль. И говорила ласково-ласково, как с детьми... Однако в этот раз лицо её было печальным. И Яэль сразу поняла: не успели... - Она умерла без боли, - проговорила Ханна. – И пусть Великий Бог примет её. Яэль даже не услышала ропота толпы – от тихого голоса травницы у неё зазвенело в ушах, как от грома. Умерла... значит, всё-таки умерла. Вот и всё... Она не чувствовала скорби, не сожалела; однако не чувствовала и облегчения. Она почти ненавидела эту старуху... а весть о её смерти почти что стала для неё такой же, как весть о кончине какого-нибудь князя с дальней части Севера. Как будто бы не человек умер, а просто что-то изменилось в мире, и теперь будет совсем-совсем по-другому. Почти так... Если бы только Яэль не знала: в этой смерти – всё равно человеческой смерти! – виновна она сама. - Она что-нибудь сказала? – неожиданно крикнул кто-то в толпе. – Каковы последние её слова? Не было ли пророчества? Незнакомый голос... Яэль оглянулась, но среди снега и зимнего полумрака не смогла найти того, кто говорил. И... только спустя эти несколько мгновений она осознала смысл слов. Верно... порой случалось так, что жрицы умирали внезапно, и тогда перед смертью они говорили, кто должен стать преемницей. И деву, на которую они указывали, воспитывали другие служительницы Великого Бога со всего Севера, понемногу делясь с ней своей мудростью. И если речь об этом зашла теперь... Значит, её, Яэль, уже сочли недостойной. Вычеркнули, как слово из книги... - Нет, - отозвалась Ханна, а её спутник просто покачал головой. Яэль шагнула вперёд, растерянная. Что она должна сделать? Должна ли сама прочесть молитву над умершей? Ведь она была её ученицей... но... считается ли она вообще теперь служительницей Великого Бога? И почти сразу же она получила ответ на все эти вопросы. Трое мужчин преградили ей путь. - Ты теперь проклятая, - сказали ей. – Не приближайся к ней, ты, навлекшая смерть, навлекшая беду. Жрица умерла – и всё затем, чтобы никто не мог отпустить тебе твой грех. И никто уже не отпустит нам – всё из-за какой-то трусливой девицы! Развернулись – и пошли прочь... И вдруг от гнева у Яэль перехватило дыхание. Значит, и они считают её трусливой? Но она не повторит своей слабости. Пусть она не могла и слова лишнего проронить перед родными – здесь она не будет больше маленькой глупой девочкой. Она расскажет им всю правду – всё, как было, не таясь. И – примет наказание. Отчаянная мысль посетила её, и она наконец-то поняла, что должна сделать. - Стойте! – воскликнула она. Дрогнул голос, но она не прекратила свою речь. – Не нужно говорить мне о моей вине – я прекрасно знаю её сама. Если бы я не знала – я не стояла бы сейчас здесь; если бы мне было страшно – я бежала бы в далёкие земли. Но я перед вами, и я не защищаюсь. Посмотрите на небо – ещё сияет на нём алая луна, и око почти раскрылось. И я буду здесь, когда оно обретёт полную силу. Я выйду к холму – туда, где старая жрица судила таких, как вы все. Теперь её нет. И если вы видите... если вы знаете, что в её смерти повинна я, если я навлекла беду на Север – судите меня. Судите меня сами, не жалея, как она судила вас, так, как велит вам вера в Великого Бога. Я отвечу за всё! И дико билось её сердце, когда она закончила говорить; и тяжело было дышать, словно всю дорогу она пробежала без остановки, проваливаясь в снег. Обернулась она, не глядя ни на кого больше, и увидела: Айнхард так бледен, что, беловолосый, со снегом на плечах, казался он почти прозрачным в зимней ночи, как призрак. Однако даже теперь он всё ещё оставался будущим князем – и потому сразу же нашёл слова, прежде, чем вновь успела переполошиться толпа: - Постойте! – он приподнял ладонь, и голос его был звонок. – Смерть ещё властвует здесь, и будет она в силе, пока мы не позаботимся об усопшей. Пусть же эта ночь будет ночью молитвы за неё – обратим вместе свои голоса к Великому Богу. После же... пусть он подскажет нам, что делать. Теперь все взгляды обратились на него, и Яэль не выдержала и встала перед ним, заслоняя его от всех. Вдруг показалось ей, что он словно бы хочет разделить с ней вину, хоть как-то спасти её, и от этого ей самой отчаянно захотелось защитить его. Однако, к её облегчению, и впрямь удалось ему унять всеобщий гнев. - Верно говорит наследник, - медленно проговорил тот из мужчин, что был со старой жрицей в час её смерти. – Не дело это – забывать мёртвую, пока не завершён её путь и не погребено тело. Займёмся этим поутру, как рассветёт. А пока – расходитесь прочь. И пусть с покойной останутся лишь самые праведные женщины. И только Яэль не позволили уйти вслед за всеми. - Отступница... Проклятая... – вновь услышала она. И, наконец, вновь заговорил кто-то из незнакомых ей мужчин: - Заприте же её где-нибудь! У вас мало подвалов? Вдруг она опять захочет сбежать? Яэль крепко сжала кулаки. И прежде, чем кто-то вступился за неё, прежде, чем смог сказать своё слово Айнхард, она воскликнула: - Я никуда не сбегу! – и, оглядев толпу ещё раз: - Однако ведите меня, куда пожелаете. И вдруг снова Айнхард поднял ладонь... - Верно, что дева Яэль совершила грех, - проговорил он. – Однако взгляните: и впрямь, если бы она страшилась наказания, она не попросила бы меня привезти её назад. Если же вы не верите ей, поверьте мне. Она всё ещё моя сестра, и я готов поручиться за неё. Даже преступников, которых судили жрицы, во все времена позволялось сопровождать их родным. Так же и я желаю остаться с ней – и, если моё слово кажется вам крепким, я прослежу за тем, чтобы она не ушла. - Нет, Айнхард, не нужно!.. – в ужасе воскликнула Яэль. Ей не хотелось, чтобы он был здесь, чтобы его видели с ней – слишком было страшно, что и на него будут смотреть косо, как будто и он совершил грех вместе с ней. Однако сразу же Яэль поняла: он не станет даже слушать её возражений. Таков её брат – только он может решать за себя, и непреклонен он к просьбам, даже если его самого желают защитить. Повели её к дому деревенского старосты, и чувствовала Яэль, как жгут её злые взгляды. Кажется, ещё немного – и бросятся на неё всей толпой, и даже те, кто знал её и был приветлив с ней, обратятся против неё. Однако шёл рядом с ней Айнхард, а он всё ещё был здесь господином, и потому никто не решился бы прикоснуться к ней. - Прошу, оставьте нас, - произнёс он. И снова никто не возразил. И вот есть только крошечная комната, и Яэль знает, что их не оставят в покое на самом деле – всё равно кто-то будет стоять за дверью, не стеречь – так подслушивать. Понял это и Айнхард – и потому заговорил шёпотом, едва слышно... Только – даже так срывался его голос. И только теперь высвободилось всё то, что он прятал внутри всё это время. - Зачем ты, сестра?.. – отчаянно произнёс он. Яэль думала, что он снова схватит её за плечи, начнёт трясти, заставит смотреть в глаза... Он протянул к ней руки – и вдруг как-то безнадёжно, порывисто обнял. И вот – его голова у неё на груди, и он сам дрожит, как от холода. Как будто сломанный. Такой... беззащитный. - Айнхард... И лишь теперь, медленно, стала уходить та отчаянная ярость, что Яэль испытала там, у дома старой жрицы. Вместо неё приходил холод – жуткий, пронизывающий, холод, что сильнее любой зимней стужи, гнездящийся в груди. Не было страха за себя. Но – её брат... Он держался до последнего, чтобы не потерять лица перед людьми, а теперь Яэль с ужасом понимала, что в этой его страшной беззащитности – её вина. - Прости меня... Снова – её вина. Отступишь – страшный позор, и неясно ещё, не начнётся ли безумие, не принесёшь ли гибель Северу. Шагнёшь вперёд – и вот самый родной человек как будто бы едва не плачет, так близко, так горестно... Как всё это вышло? Как получилось, что именно её выбрало пророчество, такую дурную, недостойную, слабую? Почему единственной силой её стал безумный поступок, который не примет никто? Может быть, и лучше было покориться, совершить ритуал? Жертвенный клинок в её руке, беспомощная птица, бьющая крылом о камень... Нет, нет, нет! Яэль в очередной раз в ужасе посмотрела на свои ладони – ей почудилась на них кровь. Айнхард как будто заметил это и тоже вздрогнул; Яэль протянула руку – и нежно погладила его по щеке. Потом – положила ладони ему на грудь, взывая к своей силе – кто бы ни подарил её. Любой ценой ей хотелось излечить эту боль – но, похоже, на такое не была способна и она... - Понимаешь ли ты, сестра, на что обрекла себя? – Айнхард вновь заговорил, и казалось, что даже дышать ему тяжело. – Весь гнев их обратится на тебя, и даже я уже не смогу спасти тебя. Безумная, если бы ты согласилась скрыться... - Я не могла, Айнхард, - она остановила его негромко, но твёрдо. И вдруг такая ясность, такая уверенность наполнила её. Едва ли не впервые за всё это время – может быть, с того мгновения, как она открыла дверцу клетки и увидела, как чёрная птица взмывает в такое же чёрное небо. А может быть... может быть, даже больше. Как будто она вмиг повзрослела... - Я сделала то, что должна была, - проговорила она. Ласково, как будто Айнхард был намного младше её. – Пусть они сорвут свой гнев на истинной виновнице, и тогда спокойным будет Север. Пусть они вершат свой суд, и останется в них вера, что Великий Бог даст им новое пророчество в ответ на их преданность. Пусть не смеют они подумать дурного ни о тебе, ни об отце и матери – только обо мне. Я скажу им правду, Айнхард... и не бойся. Она улыбнулась – и только теперь её голос дрогнул. - И с чего ты взял, что я обречена? Вся деревня знает меня, - она постаралась говорить так уверенно, как только могла. Так, чтобы и самой в это поверить – только тогда услышит и брат. – Почему ты думаешь, что их гнев будет настолько силён, что это грозит мне гибелью? Они уже видели одну смерть только что – второй они испугаются. Да даже странники испугаются и отступят... Говорила – как колыбельную пела, как рассказывала сказку. Айнхард не верил ей. Яэль видела это по его лицу – он не давал ей ответа, и словно бы мутная пелена стояла перед его глазами. Может быть, он всё ещё думал о том, как спасти её... и от этого сердце Яэль наполнялось нежностью. - Я люблю тебя, Айнхард. Ей бесконечно нравилось говорить эти слова, и сейчас, накануне суда, накануне дня, который мог стать для неё последним, она не стала отказывать себе в этом. Ей хотелось отдать Айнхарду всё тепло, что у неё было. - Я люблю тебя, Яэль. - Прости меня. Помолчала... не дождалась ответа. Поняла: нельзя дать воцариться тишине, нельзя отпускать Айнхарда – пусть он будет рядом и не уходит в тяжёлые думы. - Брат мой! А помнишь сказку о волке и дикой кошке? Наша любимая... Конечно же, Айнхард бы её не забыл. И всё равно Яэль начала рассказывать – мягко, ласково, полушёпотом. Вот ведь – говорят, что сказки существуют, чтобы скоротать ночь, однако эта ночь как будто бы становилась длиннее, заполненная любимыми словами. Жили на свете юные князь и княжна, и однажды сосватали их друг другу. И привезли дары: вино и ткани, меха и мёд. А охотники изловили для князя – волчонка, а для княжны – дикую кошечку... - Помнишь, чем всё кончилось, Айнхард? Видели маленькие звери, как то и дело норовят поцапаться дворовые коты и собаки, и думали, что так и нужно, что быть им врагами. Но вспомнили же потом: нет, мы другие!.. Веками воспитывали люди зверей, приручали их. «Но мы-то дикие! Неужели мы забыли лес? Неужели мы будем жить так, как привыкли видеть люди?» И вместе они сбежали от тех, кто так и не стал им хозяевами. Так будет и у нас. Не бойся, брат мой... уж как-нибудь, да всё сложится. Но тяжёлой была ночь, как бы ласково ни говорила Яэль. Ибо знала она и другое, знал и Айнхард: чаще всего сказки сочиняли те, кто лишался всякой надежды. Чтобы хоть верить, что если не у них всё будет хорошо, так у других – хотя бы где-нибудь... Она и сама не могла потом вспомнить, кого из них раньше сморил сон. Вроде бы она ненадолго лишь прилегла на деревянную скамью... но при этом и другое было у неё перед глазами: как Айнхард кладёт голову ей на колени, и она снова гладит его по волосам. И думает – вот бы так было всегда... Снился ей тоже Айнхард. Даже не сон это был – скорее, смешанное со сном воспоминание, такое точное, ясное... Вот они снова в библиотеке, и Айнхард сидит у окна и перебирает тонкие, но крепкие струны, сверкающие серебром, как снег. Очень долго Яэль не решалась тогда выдать себя и показать, что слушает, но вдруг поняла: такая игра просто не может остаться без ответа. А если она, Яэль, не скажет о том, как чудесна была мелодия, то сердце её непременно разорвётся. - Благодарю тебя, сестра, - брат её глядел в окно, как будто бы за горизонт, и была в нём в те мгновения странная рассеянность – и не подумаешь, что совсем недавно он вместе с приёмным отцом стоял перед гостями крепости и говорил о законах – так, будто монету чеканит. - Однако эта музыка для меня - лишь смешная забава, отрада для души... Я должен идти по стопам отца и дяди и быть мудрым правителем. Чтобы защитить честь семьи, я должен учиться, поэтому не так уж и много у меня тихих часов, чтобы разучивать музыку... То, что слышала ты, сестра, - лишь неумелое подражание. Однако мне приятна твоя похвала. Может быть, именно тогда, увидев его чуть смущённым её словами, услышав странную горечь в речи его, смешанную, однако, с ясной решимостью, Яэль и полюбила брата сильнее, чем любила в своей жизни кого бы то ни было. Сколько раз она потом возвращалась мысленно к этим тихим мгновениям? Столько же, сколько задавала себе один и тот же вопрос. Почему у них нет выбора? Почему он должен править, а она – проходить ритуал и судить? Вот бы просто уйти вместе странствовать по свету: увидеть весь север, а там и юг, и, может быть, даже сесть на корабль и попасть в дальние заморские страны. И он бы так же играл музыку, а она сочиняла бы сказки – светлые, не такие, как в книгах от Великого Бога. И лечила бы чужие раны... А как часто она думала, что ни за что не отпустила бы его ни в какой бой! Она готова была простить ему любой грех, принять его, пусть даже он отречётся от Великого Бога, и заслонить его от божественной молнии. Однако вышло так, что это он провожал её в бой – в бой со страхом, в бой с пугающим видением – жертвенный нож в руке... Победила она или проиграла? Что теперь об этом думать? Только себя мучить. Лишь когда наступил рассвет, Яэль поняла: всю ночь она так и не прочла ни одной молитвы за старую жрицу. * * * К погребальному обряду Яэль вновь не позвали, не подпустили даже. Отчасти Яэль испытывала стыдливое, трусливое облегчение: она не увидит мёртвого тела, не увидит навсегда закрытых глаз, в которых на её памяти всегда сверкали искры: то гнев, то исступление. Однако было и то, о чём она жалела. Ей так и не удавалось поверить в эту смерть. Так и казалось ей, что старуха следит за ней тёмной тенью и вот-вот выйдет из ниоткуда, чтобы вновь упрекать её. Айнхард, однако, должен был присутствовать на важном обряде как будущий князь. И – скоро Яэль узнала об этом – погребение задержали, чтобы дождаться прибытия князя нынешнего и его жены. А значит... а значит, её родители увидят и суд. Яэль боялась не того, что они будут осуждать её вместе со всеми. Нет... больше всего за свете в этот час ей не хотелось их заступничества. «Будь что будет...» И вот наступил час, когда должен состояться суд... Яэль шла к холму, не глядя ни на кого. Только Айнхард шёл рядом с ней, вёл её за руку до самого последнего шага. Когда она встала к камню, он чуть дольше, чем, может быть, было позволено, не отпускал её ладони. Она улыбнулась ему уголками губ – и обратила лицо к толпе. Только теперь Яэль заметила, как ясно небо – редкость для этого времени года. И ни одной снежинки не упало – только под ногами лежал уже снег, кое-где даже не притоптанный человеческими ногами. А ведь Яэль любила зиму. Что ж, по календарям ещё считается, что она не наступила, но ей хотелось думать, что судьбу свою она встречает именно зимой... Она почти не чувствовала страха. - Ты ли сама отпустила дурную птицу? Вот и первое, что спросили у неё. Яэль не видела, кому принадлежит голос, но и не искала. Только заметила знакомые лица: вот и Ханна пришла сюда, стоит поодаль; вот матери привели с собой ребятишек, вот стоит деревенский кузнец, вот староста... А вот – незнакомцы, странники. Кто-то в дорогой одежде, кто-то в лохмотьях. А вот трое, от которых держатся подальше все остальные... не разбойники ли? Неужели пришли затем, чтоб им отпустили грехи? - Да, я. - Желала ли ты смерти старой жрице? Яэль вспомнила её – её слова, её глаза, её наказания. Сколько раз она кричала на неё? Сколько раз хотела просто уйти, хотела, чтобы никогда не было на свете никакого пророчества? Сколько раз нарочно злила эту женщину, ожидая удара, потому что это было лучше, чем презрение и молчание? Желала ли ей смерти? - Нет! - Она лжёт! Она всё лжёт! И кто-то из женщин машет руками: - Тише, тише!.. - Отвергла ли ты Великого Бога? Ненавидишь ли ты нас, северный свой народ? Каешься ли? Зазвучали вопросы, и Яэль почти перестала отвечать. Она вдруг поняла, что этим людям и не нужны ответы: не с ней они говорят – только с собственным гневом и с собственным страхом. Как же они напуганы... как целая толпа разом осиротевших детей. И так жаль стало их Яэль, что в который раз она задумалась: что же она натворила? Вот и не вышло сказать им правду, не прозвучала отчаянная речь. Прости, Айнхард... Кто-то в ярости топнул ногой – и, зачерпнув снега, слепил из него комок и бросил в неё. Промахнулся... кто-то рассмеялся, но этот смех тут же умолк. Странно выглядело это: как будто взрослые и впрямь стали детьми, но детьми злыми, непримиримыми. И там, где обычные дети играют в снежки, здесь – не было игрой, а было страшным ритуалом, словно загнали в лесу обречённого зверя. И всё же – так по-детски это было... зло, но бессильно. Однако недолго всё было похоже на пусть страшную, но игру. Вот и полетел первый камень... Яэль стояла, не сопротивляясь, когда с неё сорвали плотный и тёплый плащ и бросили его на снег. Только потом не удержалась – невольно обхватила руками плечи, поёжилась от мигом объявшего её холода. Какая-то женщина сделала несколько шагов к ней – и на миг застыла в нерешительности. Потом резко замахнулась и ударила её по щеке. И – сразу же отступила, словно испугавшись этого. А вот вдалеке стоят родители – и Яэль успела увидеть, что это её мать жалобно вскрикнула, спрятала лицо. Вот заплакал кто-то из детей... Полоснули по груди ножом – разорвана рубашка, капли крови окрасили снег. Слабо полоснули, неглубоко... Яэль почти не почувствовала боли. Снова удар, снова – бросили камень. Кто-то рассмеялся... - Проклятая!.. Вот – выступил вперёд один из тех троих, подошёл к ней с хлыстом. Яэль закусила губу. Холодно... свист в воздухе – и поначалу она даже не ощутила ничего, лишь затем – резко обожгло болью. Она упала на снег... - Что же, пожалела дурную птицу? Говорят, жертвенная кровь её исцеляет от хворей – так может быть, раз девчонка теперь сама дурна и грешна, поможет её собственная кровь? Сжала кулаки – острые кристаллики льда впились в ладони. Выдержать, выдержать... И вдруг, в то мгновение, когда у Яэль перехватило дыхание, прервалась череда ударов. Страшную брань услышала она – и до боли знакомый голосок... - Не смей! Не смей, ты, только тронь её ещё!.. Не сразу Яэль осознала, не сразу поверила своим ушам. И только найдя силы поднять взгляд, увидела: стоит огромный и крепкий муж, а рядом с ним – самый старший из ребят, но такой крошечный в сравнении. Не может быть... Петер! - Щенок! Что ты лезешь, глупый? Оттолкнула мальчишку огромная рука – он, не удержавшись, рухнул на снег. - Петер!.. Из последних сил Яэль попыталась встать, оступилась, но не сдалась. Страшное подумалось ей: что новый удар обрушится на дитя, посмевшее заступиться за неё. Нужно защитить его, спасти!.. Но вот уже слышны в толпе крики, вот бросается к мальчику кто-то из женщин, вот и ещё кое-кто из детишек оставил матерей – и спешат на подмогу к другу... Нет, нет, так не бывает! - Остановитесь! И словно бы дрожь прошла по толпе. Застыли разбойники, отступил на шаг отец кого-то из детей, отнимавший хлыст, замолчали женщины. Только кто-то из малышей закричал ещё громче – и почти сразу же осекся. Лишь один человек на свете мог говорить так, чтобы его услышали все – Яэль не спутала бы этот голос ни с чем. - Стойте же! – резко повторил Айнхард. – Или вы обезумели? Яэль теперь стояла на коленях – и тоже замерла, обратив взгляд на брата. Неужели... неужели он всё-таки пожелал защитить её? Сквозь боль, дрожа от холода, замёрзшими губами она не могла даже выговорить – не надо... - Посмотрите же на себя! – вдруг произнёс он. И переглянулись многие – растерянно... снова – как дети, не осознавшие, что натворили. – Так ли вести себя велит вам Великий Бог? Неужели гнев ваш так силён, что вы не замечаете, что не только грешницу, но и друг друга, и невинное дитя способны вы растерзать, добиваясь справедливости? Одумайтесь же! Бросил он гневный взгляд на толпу – и всё же боль была в глазах его. И вдруг снова заговорил Петер. Поднялся, отряхнул снег – и, раскрасневшийся, со сжатыми кулаками, вышел вперёд и встал рядом с Яэль. - Вот и не дам её больше трогать! – воскликнул он. Яростно, почти с вызовом... И не было страха в его голосе, не было даже волнения. Неужели и впрямь столько смелости в этом мальчишке? Или то детская удаль, когда кажется, что не может случиться ничего дурного по-настоящему? – Она... Она не злая! Она совсем не злая! Она же нас лечила! Едва не вскрикнула Яэль. Тихо-тихо стало вдруг у подножья холма. С непониманием смотрели на мальчишку старшие – о чём таком он говорит? Это Ханна лечила нас, да старшая жрица за нас молилась, когда нечем было помочь. И только Айнхард понял сразу... А маленький Данни захныкал – и закричал: - Болтун, болтун ты, Петер! Ты же молчать обещал! - Дурак! – тут же отозвался мальчишка. – Я её спасти хочу! От отчаянной нежности у Яэль перехватило дыхание. И снова стало тихо – только шёпот прошёлся по толпе. Однако в этот раз Яэль даже разобрать ничего не успела – снова вмешался Айнхард, обращаясь с толпой, как с диким зверем, загнанным в ловушку и непредсказуемым. Он шагнул вперед – и подозвал к себе Петера. И произнёс – мягко, удивительно ласково: - Расскажи нам, дитя. Я чувствую, что ведомо тебе нечто важное – поделись с нами, и мы выслушаем тебя. В первый миг замер в растерянности маленький растрёпанный мальчишка. Не показалось ли ему? К нему ли только что обращался наследник князя Севера – так, словно он, Петер, и сам из знатной семьи? Однако мальчик и впрямь был смел – и почти сразу же поборол своё смятение. И – рассказал... - Но это же чудо! – воскликнула одна из женщин, едва он закончил говорить. И остальные стаи вторить ей: - Чудо, чудо!.. И только мужчина-знахарь покачал головой – и тихо сказал: - Пусть покажет своё умение. И тут Яэль вдруг бросило в дрожь. Она только теперь подумала: а ведь может статься так, что, дав свободу чёрной птице, вместе с этим потеряла она и дар свой. Ведь она ни разу не проверила... Что тогда будет с Петером, что будет с Данни, с ребятишками, что бросились её защищать? И одновременно было и другое. Так болело, так было измучено её тело, что она едва не вскрикнула: постойте... хватит. Едва не отстранилась, не попыталась защититься от новой боли. Но – поборола слабость. - Я покажу... И – показала. И заживали ранки у ребят, исцелялись кровавые мозоли у странников. Несколько человек подошли к ней, и каждый из них воскликнул – чудо. И – каждый же недоверчиво и испуганно смотрел на других, резко осекался. Зажить-то зажило, но что если обвинят и его в защите грешницы? Может, зря пошёл, зря купился на смутную надежду избавиться от боли? - Стойте!.. И опять взял слово Айнхард. - Теперь вы убедились, что это не ложь, - медленно начал он. – Так что же это – чудо или напасть? Только что исцелены были раны руками той, кого называете вы дурной и грешницей. Готовы ли вы и дальше побивать её камнями, готовы ли наказывать её? Взгляните на неё – последние свои силы отдала она на то, чтобы забрать вашу боль. Видите ли вы, что можете своим наказанием оборвать её жизнь? Вы готовы судить – а готовы ли вы, каждый из вас, взять на себя ответ за смерть? Скажите же! Кажется, в это же самое мгновение вновь готов был заговорить Петер. Метнулся вперёд, дикими стали его глаза... но молчали остальные, и Айнхард продолжил сам. - Что ж... Может быть, и верно вы поступаете, когда не даёте ответа, - произнёс он. - Помните: отвечаете вы не передо мною, а перед собой лишь и перед Великим Богом. Может ли кто-то, кроме него и верных его жриц, решать, кто настолько грешен, что достоин смерти? Есть и всегда были преступления, за которые даже князьям не дано было судить. Можем ли мы всегда верно понять, что за знаки посылает нам Великий Бог? Нет, ибо он навеки мудрее нас. Дал ли он сестре моей, девице Яэль, такую чудесную силу, чтобы испытать её милосердием? Можем ли мы считать дар её истинным даром или же он развратит нас, если свою боль мы не будем терпеть сами, а отдадим другому? Наконец, а не может ли статься так, что в уста младенца, именованного Петером, вложил он своё решение? Не сам ли Великий Бог заставил его вмешаться, чтобы дева Яэль осталась в живых? Никто вновь не отозвался – только вздрогнул Петер. - Вновь молчите, - чуть тише сказал Айнхард. Но голос его оставался твёрдым. - Значит, и впрямь нет у нас права судить... и вынести свой приговор или помиловать может только Великий Бог. Слушайте! Разве не кажется вам, что все эти невзгоды, что пали на наши плечи, - его испытание? Сейчас вам всем кажется, будто мы – сироты, оставшиеся без твёрдой руки старшей жрицы. Кто же за неё будет обращаться к Великому Богу? И вот что я скажу вам: мы сами! Мы будет молиться ещё усерднее и докажем, что вера наша крепка, что бы ни случилось. И пусть алое око луны вместо единственной жрицы испытывает нас всех! Внимательно вслушивалась Яэль в слова брата, но казалось ей, что она теряет нить. Как же витиевата его речь, как же красива... но... что же желает сказать он? Не бросится ли на него толпа, если он всё же станет защищать её, не забудет ли, что он княжеский наследник? Яэль застыла – и лишь осторожно взяла за руку Петера, словно только тут могла найти опору. - А теперь... – наконец, произнёс Айнхард, и вся толпа обратилась в слух, - я посмею взять на себя на себя решение. Дева Яэль отправится туда, где суровее всего зимы и короче всего лето – к горам, закрывающим нас от дикого мира. Пусть она проведёт там год – и тогда мы сможем узнать, простил ли её Великий Бог. Если сгинет она в тех снегах – значит, и впрямь достойна она была лишь его гнева и наказания. Если же он сохранит ей жизнь – такова его воля, и не в праве мы будем оспорить её. Мы же... Мы будем смиренно дожидаться нового знака. Нового пророчества. Ведь вы верите, что Великий Бог не оставит нас надолго? Прочтём же молитву!.. Едва договорив, он первым сложил ладони в молитвенном жесте. И – снова зашептала, оживилась толпа. Заахали и заохали женщины, стали дёргать за рукава матерей дети – должно быть, слишком запутанной оказалась для них речь наследника. Затаила дыхание Яэль... и разобрала слова: мудрый и справедливый. И один за другим стали люди вторить ему – и тоже складывать ладони. Отчаянно билось сердце Яэль, и она пыталась осознать услышанное. Айнхард... спас её? Или же приговорил? Она не могла понять по его голосу истинных его чувств – и её трясло уже не столько от холода, сколько от страха. «Уйдёт... в горы...» Она поняла – это попытка спасти её, сохранить ей жизнь... но почему звучали эти слова всё равно так, словно брат отворачивается от неё? Она попыталась посмотреть ему в глаза – и замерла. Первым из всех Айнхард закончил молитву. Ненадолго склонил голову – и вдруг, не оглядываясь ни на кого, подошёл к Яэль. Потом сбросил свой плащ – и бережно, каждое мгновение помня о её боли, накинул его ей на плечи. * * * ...Долгая дорога предстояла Яэль, долгая и трудная. Суровы и холодны были горы, за которыми простирались неведомые дикие земли. И была в тех горах единственная деревня, куда давным-давно ушли изгнанники, не пожелавшие принять нового князя Севера – а после и потомки их не стали возвращаться в родные места, уже привыкшие к иной жизни. Там должна была провести Яэль целый год, в труде и молитве. И – ждать, простит ли её Великий Бог... Однако прежде за ней ухаживала Ханна – обрабатывала раны, отогревала, поила травяными отварами; ни на шаг она не отходила, хотя Яэль смущалась – разве можно так утруждать и без того усталую травницу? Но Ханна была упорна – буду здесь. Может быть, боялась, что, стоит ей отвлечься, как кто-нибудь придёт за Яэль – кто-то, кому наказание показалось недостаточным... - Пока ты здесь, - говорила она, - я буду беречь тебя. Будь ты хоть грешница, хоть безумная, я всё ещё лекарь, и дело моё – лечить. Но... – вдруг сказала она однажды, - я верю, дева Яэль, что не зря ты пришла на эту землю, не зря всё это случается с тобой, и не зря ты совершила свой выбор. Ибо никто, кроме Великого Бога, не мог вручить такой дар – заживлять раны одним лишь прикосновением. Это тоже подобно пророчеству, и как знать, не сильнее ли оно, нежели то, что существовало до твоего рождения? И вновь поразилась Яэль, какой же смелой была эта женщина. И раньше спорила она без тени сомнения с самой старшей жрицей, и теперь без дрожи в голосе защищала её, всё ещё дурную и грешную в глазах многих. И... ещё более удивительное заметила Яэль, когда Ханна произнесла эти слова. Ведь она могла разозлиться на неё, что ей, девчонке, доступна сила исцеления, хотя она никогда такому не училась – тогда как самой Ханне пришлось долгим упорным трудом получать знания, да и всякий раз их всё равно могло быть недостаточно ни для облегчения боли, ни для спасения жизни. И вдруг – так просто... Однако в речи Ханны не было зависти, и – Яэль чувствовала это – не было и в её душе. Она лишь радовалась, когда затягивались ранки – и, кажется, единственная помнила всегда, что чужая боль уходит к исцелявшей, и такова цена за спасение. Едва набравшись сил, Яэль всё же смогла заглянуть в дом, который так и не стал для неё настоящим домом. Жители теперь сторонились его – лишь Ханна спокойно вошла, не страшась ни дурных примет, ни смерти. Мало ли видела она смертей? Однако и она осталась ждать, не проследовав за Яэль в её комнату. Впрочем, едва ли из суеверия – скорее, не желала лишний раз тревожить её. Тихой, выстуженной была комната. Всё на своих местах – и нет ничему места. Однако не так было много вещей у Яэль, которыми бы она дорожила... и шла она в этот дом даже не за ними. Именно здесь она создавала амулеты, расшивала и заговаривала мешочки-ладанки. И только теперь поняла она, что ещё не сделала самый главный из них – предназначенный не случайному страннику, заглянувшему к жрице, а самому главному человеку во всей её жизни. Весь день провела она за работой – и вот готов амулет для Айнхарда. Вышиты тонкие вьющиеся стебли, голубые цветы, означающие мудрость, и вместе с ними – другие, крохотные, нежные, белые, как снег... те, что стали символом её любви. И пусть Яэль не знала уже, может ли она заговаривать амулеты на защиту молитвами к Великому Богу – она всё ещё могла вложить туда всё отчаянное чувство, что жило в её сердце. И, кажется, чем больше думала она об этой любви – тем сильнее только множилась она, обращалась в неиссякаемый источник. ...Яэль вручила амулет, когда в последний раз они остались вдвоём. - Прими его, брат мой, - прошептала она, - и пусть он хранит тебя. И столько было у неё нерождённых слов, которые так хотелось сказать! Ведь был с ней Айнхард всё это время, был до конца и ни разу не отвернулся от неё; и не проклял он её даже за то, сколько печали она принесла ему, идя по своему пути, сколько бессилия заставила его испытать, когда он желал защитить её. И всё-таки защитил – только он мог выбрать такие слова, только его мудрость была способна на такое! Его мудрость – да смелость маленького Петера, которую Яэль не забыла... Как будто Великий Бог уже сжалился над Яэль – ведь кто, как не он, мог подарить ей встречу с такими людьми? А может быть... может, и впрямь сами люди добрее, чем он. И никто не может повелевать ими, если им хочется проявить свою любовь... Так нужна ли ей вовсе жалость Бога? Яэль заговорила. И говорила долго... - Знаешь, Айнхард... - наконец, произнесла она. Робко... удивлённо даже, словно сама от себя не ожидала таких слов и чувств. – Я так хочу быть смелой, давно этого хочу. Я думала, что для этого надо бежать навстречу смерти – только в этом истинная сила; побороть этот страх – самый главный. Я не смела радоваться тому, что жива – казалось мне, что тогда, когда придёт мой час, я дрогну и не сумею встретить свой конец достойно, цепляясь за эту жизнь. Однако... сейчас я рада, что я здесь, брат мой. Я жива – и могу видеть тебя, говорить с тобой. И нет страха. Я готова принять свою долю – и всё же не спешу ей навстречу. Я, - вновь сказала Яэль, - люблю тебя, Айнхард. Он произнёс те же самые слова. - Я люблю тебя, Яэль. И заговорил – твёрдо, спокойно, уверенно: - Я не оставлю тебя, сестра. Никто не будет знать, но я помогу тебе настолько, насколько смогу. Я буду слать гонцов, чтобы они убедились, что ты жива и здорова; я буду отправлять припасы и заплачу торговцам из горного селения столько, сколько они потребуют, чтобы только там позаботились о тебе. Мы встретимся с тобой вновь, Яэль; я обещаю – я буду с тобой и найду тебя, что бы ни произошло. И... прими и ты мой подарок. Мгновение помолчал он – и затем надел на палец Яэль тонкое серебряное кольцо. Изображало оно дикого кота, словно бы играющего со своим хвостом, и белым камушком сиял его глаз. - Оно принадлежало моей матери, а ей досталось от старших женщин его рода, - Айнхард погладил Яэль по руке. – Но тебе оно подойдёт больше, чем мне. Ты и сама подобна дикой кошке: слова твои бывают резки – так и кошки шипят на врагов, однако и защищаешь ты всех, как зверь – своих детёнышей. Дикая моя кошка из сказки, и впрямь ведь – всё сложилось. Так что возьми... Ничего не смогла сказать на это Яэль – только порывисто обняла его. И на следующий день провожали её в путь. Вся деревня собралась здесь: и мужчины, и женщины, и дети. В этот раз куда меньше было незнакомых лиц: должно быть, странники уже покидали эти места, чтобы разнести вести по всему Северу. И как же надеялась Яэль, что не исказят они слова Айнхарда, сказанные в отчаянный час... И был здесь сам Айнхард. И – отдельно от остальных ребят, стоял рядом с ним маленький Петер. Потому что теперь мальчику предстояло отправиться в крепость вместе с будущим князем – и стать его верным спутником и учеником. Так отблагодарил его Айнхард за спасение Яэль – и наградил за смелость. Сколько завистливых взглядов бросали на него прочие мальчишки – он, кажется, даже не заметил их. Остался серьёзным, суровым даже – как всегда... Однако в этот час деревенские дети смотрели не на него. Взгляды их были направлены на одну Яэль – и поразилась она, у скольких в глазах стояли слёзы. Кое-кто всхлипнул, Сальма надула губы и крепко вцепилась в рукав сестры. А маленький Данни воскликнул: - Не уезжай!.. В последний раз Яэль оглядела их всех – и снова перехватило дыхание от невозможной нежности. Она думала, что и сама заплачет, растроганная, растерянная, но... не было слёз. Не было их и от тоски – хотя тоска эта гнездилась в сердце, сворачивалась диким зверьком. Сколько лет она провела здесь, как привыкла ко всем этим людям... Любила ли она их? Любила – как будто бы издалека. Когда могла – помогала, а теперь жалела о том, что не сможет уже ни протянуть руку усталым женщинам, ни выгородить нашкодивших ребят перед родителями. И сказать о своей любви никак уже не сможет. И всё же она не плакала. Словно бы что-то постоянно напоминало ей: она наказана, и своё наказание должна принять с честью; и она чувствовала: даже если бы ей хотелось заплакать, она бы изо всех сил старалась сдержать себя. Только кивнула, когда Айнхард подал ей руку и помог устроиться в гружёной зерном повозке. Вот и всё... И было затянуто облаками мрачное небо. Смотрел ли Великий Бог сквозь пелену на своих детей? Если и смотрел, то едва ли был он ими доволен. Ибо не так уж много их читало молитву в этот час, и не молился даже сам княжеский наследник. Только смотрел на отбывающую повозку, и дрожали его губы. «Я люблю тебя, Айнхард...» Вот и всё. * * * Медленно, печально тянулась дорога. То и дело начинал идти снег – тяжёлые, крупные хлопья. Яэль куталась в плащ и натягивала на лицо капюшон, чтобы льдинки не летели в лицо, иногда – начинала растирать тело сквозь одежду, согревала ладони дыханием. Неразговорчив был её проводник – только изредка, придержав лошадь, оборачивался к ней и спрашивал – живая ли? Яэль отвечала ему – только всё тише и тише. И лишь когда совсем слабым становился её голос, он качал головой и твёрдо говорил: - Нет уж, девочка. Привал. Он разводил костёр, и Яэль каждый раз словно бы заново узнавала, какая это радость – согреться у жаркого огня. Отсветы падали на её лицо – и её проводника тоже, и, будто оживая, Яэль порой начинала испытывать любопытство: о чём он думает? Сколько этот человек проделывал свой путь в одиночку, не сводит ли его с ума постоянное молчание? Сама она порой даже начинала что-то шептать себе под нос – просто затем, чтобы говорить, иначе ей казалось, что дар речи оставляет её вовсе. Неужели там, в горах, они все к такому привычны? Раньше Яэль даже не предполагала, что их деревня – не самый край Севера, и селятся люди и в более диких и суровых местах. Она ничего не знала об этих жителях гор, и лишь в последние несколько дней услышала путаные рассказы. Они не сеют – зато пасут овец с длинной мягкой шерстью и доят коз со странными витыми рогами. Они рассказывают страшные сказки о диких землях и пугают ими своих детей; однако кое-кто из них, говорят, пересекал горы – и не возвращался прежним. Они и в Великого Бога-то, кажется, верят не до конца – и полагаются лишь на одних себя и собственные законы... Может быть, именно поэтому Яэль и не чувствовала в своём проводнике никакой затаённой вражды. Он даже не удивился и не задал ни единого вопроса, когда его попросили взять её с собой, просто выслушал и сказал – хорошо. Может быть, и впрямь Великий Бог не указ им? И даже его кары не страшны этим людям – так закалила их жизнь в горах? И... не правы ли они в том, что нет в них смирения с судьбой, и считают они волю человека высшей силой, а не волю Бога? Зябко и тревожно становилось Яэль от этих мыслей. Как же это так – не верить вовсе, что Великий Бог существует? Кто же тогда создал всех? Всё равно что маленькой девочке сказать – не было никогда твоих матери с отцом на свете, всё ты выдумала. И страшно становилось от этого... Может быть, не ладила Яэль со своими родителями, не встречала от них поддержки, как от брата. И всё-таки жило в ней это странное чувство, глупая крохотная надежда – что есть на свете те, кто примет её, кто скажет, что не зря она родилась, даже если не исполняет свою роль, предписанную пророчеством. Так же было и с Великим Богом. Суровым описали его в книгах – и всё-таки хотелось верить, что и он способен на милосердие. Что когда придёт самый тёмный час – он поможет, услышит молитву, не оставит своих детей. И... даже если оставит – всё равно легче думать, что где-то есть он на свете. Даже легче злиться, самой отвернуться от него, раз он так жесток и не желает защищать, чем принять, что нет его вовсе. Слишком уж от этого холодно, одиноко... Мучили эти мысли Яэль, и иногда она, снимая рукавицы, прикасалась к надетому на палец кольцу. Уж они-то с Айнхардом есть друг у друга... Пусть далеко, пусть встретятся нескоро – должны же встретиться! Да и не так уж это, если подумать, много – один год. Со старой жрицей она пробыла дольше – и чувствовала себя порою, как в тюрьме; тут же она будет предоставлена самой себе, пусть и всё равно участь её будет зависеть от милосердия жителей гор. Всё равно – не наставники они ей, и никто больше не будет ей указывать. Она будет собой. Она – Яэль... И всё-таки – как же тревожно... Несколько раз Яэль едва не решилась начать с проводником разговор. Но... словно бы растворялись непроизнесённые слова в метели. Да и что сказать ему? Ещё решит, что она не выдержала и всё-таки пожаловалась. Может быть, однажды он всё же заговорит с ней сам, вспомнив, что в этот раз не один на своём пути? Однако лишь сказал в очередной раз её проводник: - Скоро отдохнём, девочка. Пора бы к костру. Но... даже Яэль почувствовала: что-то не так в вечернем мраке. Шла повозка по лесной дороге, и всё ближе были горы; и – всё темнее небо, всё сильнее сгущалось неясное чувство опасности. Поначалу Яэль думала – ей, наверное, просто кажется. Ведь она никогда не бывала в этих краях, да и к дорогам-то непривычна. Может, то обычный человечий страх перед тёмным лесом? Однако вот и проводник, остановив лошадь, огляделся – и нахмурился: - А может, и зря я это. Может, и мчаться нам надо вперёд – не нравятся мне сегодня эти места. Чую дурное... Яэль всё же сошла с повозки прежде, чем задумалась, – очень ей хотелось распрямить затекшую спину. И... тут же застыла, осознав услышанные слова. Как будто неведомое зло обступило, окружило их, и холодом сковало её – куда деться? И – померещилось ли? – словно бы мелькнула среди деревьев чёрная тень... Она резко обернулась – и поняла, что ещё больше нахмурился проводник. - Что за нечисть, - пробормотал он. – Неужто... Да не бывать же этому. Не бродят тут дикие коты и никогда не бродили – что им тут делать, в горах их дом... Дикие коты? Снова холодок по спине – Яэль осторожно нащупала сквозь рукавицу кольцо. Вновь померещился ей стремительный тёмный силуэт – как будто и впрямь играет с ними хищник, никак не выскочит, всё ждёт своего часа. Неужели... может ли такое быть, что всё-таки навлекла она, грешница, нарушившая заветы, такую беду? Какая злая насмешка: памятный подарок обернулся знаком смерти... Но чем же виновен её проводник, неужели и он должен погибнуть в когтях зверя? Великий Бог, как можешь ты быть так жесток? Замерла Яэль, не в силах шелохнуться. И вдруг – отчаянно, не своим голосом заржала лошадь. От неожиданности Яэль вздрогнула, отпрянула, едва не упала на землю. И – только теперь поняла, что её спутник так и не сошёл с повозки и крепко сжимает поводья. Всё произошло так быстро, внезапно... Вот – встаёт лошадь на дыбы, бьёт воздух передними копытами; вот падает на снег один из мешков с зерном – грузно, но бесшумно, и снова раздаётся это жуткое ржание. И вдруг оно становится похожим на человеческий визг – и лошадь срывается с места, увлекая за собой повозку, словно бы ставшую вмиг лёгкой, как пёрышко. И – несётся прочь сквозь лес... - Постойте!.. – крик сорвался с губ Яэль. И сразу же она замолчала, осознавая бессмысленность этой просьбы. «Не может быть... не может быть...» Какое-то время она была словно оглушена – и, даже не задумываясь, как в забытьи, пошла вперёд, туда, куда взбесившаяся от страха лошадь унесла с собой её проводника. Сначала – шла медленно, потом быстрее, быстрее, почти перешла на бег. Только не останавливаться, идти, идти, вот же дорога, вот следы повозки и копыт... Яэль забыла даже о неведомом звере – а может быть, это зверь забыл о ней и потому не тронул. Может быть, погнался за другой, более крупной добычей... Нет, нет, здесь никого нет, она не должна отстать, вот уже и метель началась... Яэль остановилась резко, словно наткнулась на невидимую стену. Медленно, постепенно она осознала, что только что случилось с ней. Снег летел ей в лицо, и вот уже не видно не то что следов копыт – даже направления, словно бы перепутались север и юг. Ничего вокруг, кроме леса – тёмного леса, где она одна. Одна посреди зимы, и нет у неё ничего, даже огнива, чтобы развести костёр. Всё осталось в повозке... а может быть, и повозка уже разбита, и лежит её проводник мёртвый, и никогда уже не вернётся на этот путь... Только кольцо осталось у неё – кольцо в виде зверя, принесшего ей погибель. * * * Окружал со всех сторон лес, и сгустилась темнота, но всё же Яэль не остановилась на месте – пошла вперёд. Не было в ней надежды, что она найдёт помощь, но не страх смерти двигал ею – она вдруг поняла, что, если застынет посреди леса и будет тихо ждать своей участи – потеряет разум. Вновь стали чудиться ей то чёрная тень среди деревьев, то хлопанье неведомых крыльев – и легче было идти, не разбирая дороги, и чтобы жуткие лесные звуки заглушал скрип снега под ногами. Пусть встретить смерть, замёрзнуть в одиночестве, но не в безумии... Шаг за шагом – по снегу. Немеют ноги – всё равно идти, не замечать... Больше не думала в эти минуты Яэль ни о Великом Боге, ни о его наказании. Просто не могла до конца поверить, что всё кончится вот так – резко, внезапно, словно ниточка оборвалась... И – в то же время медленно, но верно охватывала её сердце страшная тоска. А ведь Айнхард не сразу узнает! Будет искать её, ждать, верить, что где-то она есть, живая, что кто-то приютил её... От мысли об этом она даже виновной себя почувствовала – в том, что пока он надеется, она уже будет лежать здесь, в лесу, мёртвая, бессильная к нему вернуться и эту надежду оправдать. И даже горькую правду сказать будет некому... И не давала ей эта страшная горечь сдаться. Шла она и шла, зная, что бессмысленно это, - до тех самых пор, пока не перестала чувствовать собственное тело. И вот всё-таки упала она на снег – и сама удивилась, растерялась. Надо подняться... Почему так тяжелеют и ноги, и руки, почему закрываются глаза? Холодно... или уже и холода словно бы нет? Яэль снова попыталась шевельнуться – и вдруг вздрогнула от боли, когда что-то ранило её пальцы. И – снова хлопанье крыльев... и резкий птичий крик. Она открыла глаза – и едва слышно ахнула, увидев перед собой тёмный силуэт. Едва разглядела она его во мраке и едва поверила своим глазам... и всё же – нет, не почудилось. Замер перед ней чёрный ворон – и пристально смотрел на неё блестящими глазами. - О, ворон... – с трудом прошептала Яэль, - ты ли это? Неужели – и правда ты? Что делает он здесь, в лесу, вдали от мест, где жил и был пойман? Как так может быть, что он, дикий, узнал её? Может быть, она всё-таки потеряла разум и выдумала это видение? Или... и впрямь прилетел он попрощаться? - Прости меня... Однако не принял ворон её слов – и снова клюнул её в руку. Каркнул громко, замахал крыльями, взвился в воздух... Однако, даже если он и впрямь желал разбудить её, не дать ей уснуть мёртвым сном на морозной земле, ничего Яэль не могла с собой поделать – слипались веки, уходили силы. Губительная дрёма сражала её, и на грани яви и сна она как будто бы услышала чью-то речь. Должно быть, это уже прилетели белые птицы с человечьими голосами, верные слуги Великого Бога... значит, в смертный час они всё же заберут её душу с собой? Неужели не отдадут её нечисти, которая машет кнутами и натравливает на грешников злых гончих с окровавленными зубами? Значит, вот и всё... Последним Яэль услышала голос ворона – и забылась сном. И были образы, неясные, смутные: свет падает на лицо, кто-то прикасается к ней ласковой рукой, говорит о чём-то, но Яэль не успевает понять – всё рассыпается, ускользает, и она проваливается в новый сон. Несколько раз ей почти виделось, как она протягивает руку, пытается что-то сказать, может быть, позвать на помощь... И вот – совсем тихо стало вокруг. Только слышался чей-то шёпот – не страшный, скорее, то ли встревоженный, то ли любопытный. Яэль тихо вздохнула – и открыла глаза... Маленькая комната, деревянные стены, занавешенное окно. На миг Яэль показалось, что она вновь очутилась в доме старой жрицы: вот травы, пучками развешенные на стенах, вот почти такая же глиняная посуда, вот книга – должно быть, тоже с заветами Великого Бога, ведь такая должна быть у каждой семьи. И кажется, что вот-вот выйдет из-за двери суровая старуха... Но – нет. Старая жрица умерла, а этот дом – чужой дом. И вот его хозяйки – внимательно наблюдают за Яэль... - Она проснулась! – звонкий голосок нарушил тишину. Самой младшей из незнакомок едва ли исполнилось двенадцать – и вот она высунулась из-за спины высокой пожилой женщины, защебетала. – Бабушка Аделия! Скажи, а она теперь будет жить с нами, да? - Тише, Мира... тише, - та, кого она назвала бабушкой, улыбнулась и приложила палец к губам. – Пока ещё я не знаю этого. Да и сама она, думаю, не знает. – И – перевела взгляд на Яэль: - Согрелась ли ты, дева? Яэль растерялась, смутилась. Приподнялась в постели, чуть откинула одеяло. Значит, эти женщины спасли её? Иначе не могло быть – если бы не они, она наверняка замёрзла бы на лесной дороге. Они и... чёрный ворон. Не приснился ли он ей? Или, ещё хуже, не прогнали ли его, приняв за дурной знак? Однако ей даже не пришлось задавать вопроса – маленькая шустрая Мира всё сказала за неё. - Тебя же сюда прогнали, да? Прямо в лес?! – девочка сделала большие глаза. – Но мы тебя нашли. Только не сами, это чёрная птица нас привела. Скажи, как ты подружилась с чёрной птицей? - Мира... – на этот раз другая женщина, должно быть, её мать, покачала головой, попытавшись призвать девочку к тишине, но Яэль чуть осмелела и улыбнулась – всё хорошо. И тут же снова стала серьёзна. - Я благодарна вам, что вы спасли меня, - произнесла она. – Однако не знаю, имею ли право на ваше гостеприимство. Ничего я от вас не утаю – и тогда вам судить, позволить ли остаться или поскорее прогнать меня, чтобы я не навлекла на вас беду. Вопреки всему, даже маленькая Мира не испугалась, не отпрянула – наоборот, только ещё больше любопытных искорок зажглось в её глазах. А та из женщин, что до этого молчала и сидела в уголке, оттирая глиняную миску, вдруг подняла взгляд и пристально посмотрела на Яэль: - Беду? – негромко переспросила она. Почти насмешливо... но то не злая была насмешка – скорее, удивлённая. – Откуда же ты такая и что натворила? Яэль ответила не сразу. Она резко откинула одеяло, спустила ноги с постели – вдруг стало ей невыносимо мирно лежать, как будто вот-вот нужно будет сорваться с места, уйти, захлопнуть за собой дверь. И вдруг – растерялась опять, только теперь увидев, что на ней чужое платье. На миг у неё перехватило дыхание – больше всего ей захотелось спрятаться, закрыться... И тут же она поняла – уже поздно. - Моя одежда... – еле слышно произнесла Яэль. Это было вовсе не то, что она желала сказать – не беспокоило её ни платье, ни чулки, ни старое пальто. Пропали и пропали – что уж там... Просто чудилось ей – едва она встала, как все взгляды приковал к себе ещё не до конца заживший порез на её груди. Значит, все видели, видели... - Твоё платье всё промокло от снега, - всё та же насмешливая женщина развела руками. – Нам нужно было согреть тебя, разве мы сделали дурное? - Вы не понимаете!.. Всё же Яэль сорвалась – не сдержала отчаянного возгласа. Они говорят с ней так, словно ничего не видят... словно не верят, что она может принести беду. Но – оборвал путь дикий кот, умчалась лошадь... Дикий кот! – и тут же Яэль бросила взгляд на кольцо. Хотя бы оно – осталось... И – словно бы это придало ей сил. Она больше не пыталась закрыться – пусть же смотрят. Пусть видят следы – те, что не исчезнут и навеки останутся знаком её вины, нарушения заветов. Пусть тогда знают, что она не отрекается от себя... - Я же... я же меченая, - резко выговорила она. – Вот он – знак греха, который вовеки не исправить. Неужели вы не видели? Я преступница – почему вы никак не желаете верить? Я сорвала ритуал. Я... я оскорбила Великого Бога! Она осеклась – и застыла, потерянная, только лишь взгляд её блуждал, потому что она не в силах была смотреть в глаза никому из спасительниц. И тогда, удивительно спокойная, вдруг вновь заговорила старая Аделия. - Здесь нет преступников, дитя, - медленно произнесла она. – Твои шрамы – история о том, как ты сражалась; они – знак, что кто-то или что-то причиняло тебе боль. Ничего иного. Она ненадолго замолчала – и пристально посмотрела на Яэль. - Не так-то быстро сюда приходят вести. И добрые, и дурные, - негромко сказала она. – И потому мы можем знать не так много, как нам хотелось бы. И всё же... Скажи мне, дева. Не ты ли – та юная жрица, чей путь осветила алая луна? От удивления Яэль тихо ахнула. - Откуда вы знали?.. – начала она. И – тут же осеклась. Помрачнела, сжала кулаки. - Только... я больше не жрица. Она снова почувствовала себя так, как там, у подножия холма, перед общим судом. Вот сейчас начнут задавать ей вопросы, сейчас пронзят её насквозь испытующие взгляды. Может быть, хотя бы здесь она не дрогнет? Сможет ли выкрикнуть правду им в лицо? И вдруг – странно улыбнулась Аделия. Слишком спокойно... слишком тепло. - Значит, я смею сказать, что догадки мои были верны... – произнесла она. И – всё так же спокойно и ровно, только чуть громче: - Расскажи нам о себе, дева. Расскажи свою историю. А потом – выслушай нашу. И, поверь мне... тебе ещё многому предстоит удивиться. * * * В густом лесу затерян был маленький дом, приютивший Яэль. Был он вдали от дороги – только мелкие тропки вели к нему и от него, да и те успело занести снегом: зима, зима наступает. И остаётся только топить печь да собираться всем вместе в большой общей комнате, да надеяться, что хватит до конца зимы запасов еды и дров. И рассказывать тихие сказки – как в книгах прочитанные, так и случившиеся на самом деле. То радостные, то печальные... Долго рассказывала Яэль свою сказку. Слушали её все обитательницы дома: и старая Аделия, и южанка Лайла, и насмешливая Хельга, и Гудрун, и вправду оказавшаяся матерью Миры, и, конечно, сама Мира – юркая, яркая, любознательная. Девочка внимала каждому слову, однако, к удивлению – и облегчению – для Яэль, не задавала вопросов на каждом шагу. Наоборот, она была внимательней всех – и смотрела то восторженно, то сочувственно. А иногда – казалось Яэль, что она будто бы немножко чему-то завидует... - А у вас большая деревня? – это был один из немногих вопросов, которые задала Мира. – Там все, наверное, дружат... - Не такая уж и большая, - Яэль пожала плечами. – И не так уж порою и дружат... – она тут же вспомнила, как мальчишки дрались из-за сладких фруктов, а девочки смеялись над ними и называли недотёпами. – Хотя... не скажу, что там было плохо. Рассказала про ворона... - Так значит, это он и был?! – здесь Мира всё-таки не сумела сдержать восторга. – Это он прилетел, запомнил тебя? Как же здорово! Не зря ты спасла его, Яэль – видишь, как рад он вновь свободно летать? Больше всего Яэль удивилась даже не этой детской радости – она уже догадалась, что, должно быть, Мира с рождения росла здесь, в глуши, и не так уж много знает о суевериях, а может, даже и о самом Великом Боге. Поражало её спокойствие остальных женщин – как будто и вовсе не о преступлении она говорила. Как будто и впрямь – только о спасении. Однако вслух она ничего в этот раз не сказала. Что-то подсказывало ей: нужно дождаться. Чего? Яэль не знала, но чувствовала: старая Аделия не обманула её, и сказка, которую ей предстоит услышать, будет самой удивительной из всех, что она слышала за всю свою жизнь. Когда же закончила она свой рассказ, стало в доме тихо-тихо. Казалось, даже метель смолкла ненадолго, угомонилась... и была то не злая напряжённая тишина, как на краткий миг воцарилась тогда у подножья холма. То была спокойная тишина, мирная... как облегчение после болезни, как сон после долгого трудового дня. Не сразу Яэль заметила, что её бьёт дрожь – но не от холода и не от страха. Скорее, от странной беззащитности – ведь только что она выдала все свои тайны. Говорила – почти без вызова, редко повышая голос. И – не получила в ответ удара. И нарушил это затишье не человеческий голос – птичий. И – раздался лёгкий стук в окно... - Это ворон! – воскликнула Мира ещё раньше, чем Яэль. – Надо его впустить. И – не стал никто возражать, бранить тёмную птицу. Поднялась со своего места Гудрун, потянула на себя ставни – и впрямь мелькнули в темноте чёрные крылья... захлопали, затрепетали – и тут же исчезли во мраке. Тихо сказала Яэль: - Улетел... Но... не было горечи. Было чуть тревожно от того, что скрылся ворон в ночи – что там ждёт его? Однако же не подвели его крылья даже в лютую метель – а значит, справится он и теперь. Зато – навестил, словно бы нарочно дал знать о себе... Да как же может быть такое, что дикая птица столько понимает – и сама возвращается к человеку? Яэль была уверена, что, обретя свободу, ворон не вспомнит ни лиц поймавших её, ни её лица. Просто раскинет крылья – и скроется навсегда... - В чём же ты ещё сомневаешься, дева Яэль? – вдруг спросила Хельга. – Вот она – судьба твоя, открывается тебе раз за разом. И чёрный ворон признал тебя, и дикий кот привёл сюда, к нам. Ведь только здесь сумеешь ты выслушать старую Аделию, а уж ей-то есть что тебе рассказать. - Да что же? – не выдержала Яэль. – Что за тайну вы храните? И ласково улыбнулась Аделия. Кивнула Лайле – та, ничего не спрашивая, принесла книгу и положила перед ней. Однако Аделия не стала открывать её – только положила на обложку сухую морщинистую ладонь. - Слушай... И запахло в комнате неведомыми пряными травами... ...множество раз воплощался в мире этом Великий Бог. Был он и белым волком, и белым вороном; был он и правителем, и хлебопашцем, и охотником, и писарем; жил он и до старости, умирал он и юношей. И всякий раз приходил он к нам, чтобы стать частью мира, слиться с ним – и тем самым напоить его жизнью... - Ведь множество раз слышала ты эту историю, верно, дева Яэль? Должно быть, ты удивлена, что я рассказываю её. Или же нет? Девочка... Много ли знаешь ты о Великом Боге? Вздрогнула Яэль. Неужели... нет, вовсе не похоже было на то, что старая Аделия испытывает её, проверяет её знания. Слишком хорошо Яэль помнила, как ждала от неё верного ответа наставница, как не сводила с неё прищуренных глаз. Сейчас всё не так... Что же тогда должна она рассказать? Верно, Яэль читала множество книг, не раз пересказывала сюжеты, когда старая жрица требовала учить их наизусть. Но... пересказывала – и часто забывала. Ждёт ли Аделия, чтобы Яэль вспомнила какую-то важную, но крохотную деталь? И тогда она, лишь недолго поколебавшись, ответила честно: - Недостаточно. Тихо вздохнула старая Аделия. И – улыбнулась. - Тогда, может быть, тебе будет немного легче. Яэль не успела даже растеряться, как старая женщина вновь задала вопрос: - Помнишь ли ты, дитя, как Великий Бог наполнял землю новой силой? Чуть прищурилась... Что же это? Взгляд, как у лисы... - Он... испытывал нас, - робко начала Яэль. – Когда он являлся, начиналась война, или голод, или налетали суровые ветра, или дрожала земля. И тогда находились герои, которые не ломались перед бедой. Он становился рядом с ними, и вместе они излучали столько силы, что хватало ещё на поколения и поколения. И великой была их жертва... Она осеклась, вдруг поняв, что ещё заметнее стала улыбка Аделии. Ещё хитрее... и в то же время – ещё печальнее. Нежно – как шерсть зверя гладят – провела она кончиками пальцев по книжному корешку. - Так я и знала, - произнесла она. – Да, суровые уроки ныне преподают молодым... Ведь тебя учила твоя жрица, верно? – и, не дождавшись ответа: - Забудь всё, что знала, девочка. И единственной, кто посмел прервать её речь, была Гудрун. - Слушай старую Аделию, - произнесла она. – Вот кто расскажет тебе правду. Однако прими совет от меня. Если ты ещё пожелаешь вернуться в большой мир, к брату своему и родным, ничего забывать не стоит. Храни всё в памяти: и правду, и ложь. Иначе не выживешь. И погрустнела Аделия. - Правда твоя, - сказала она. – И всё же... слушай. Яэль растерянно оглядела всех женщин, и лишь маленькая Мира улыбнулась. Остальные были серьёзны – казалось, и они собираются слушать рассказ впервые, хотя наверняка слышали его уже десятки раз. Что же ей собираются рассказать такое особенное? И очень скоро поняла она: старая Аделия кое в чём оказалась неправа. Как бы много или мало ни знала она раньше, осознать истину вовсе не было легко. - Не Великий Бог приносил нам испытания, Яэль, - произнесла эта таинственная женщина. – Чёрствым и жестоким ныне рисуют его, однако это вовсе не так. Никогда не стал бы он навлекать столько боли на своих детей. Нет! Не он создавал невзгоды – это наша злость призывала их, это наши грехи обращались в стихию. Чуял это Великий Бог – и приходил в такие годы спасать нас. И спасать не жертвами... нет, в земном воплощении он искал свою любовь. - Любовь?.. – едва слышно повторила Яэль. – Но... разве ему не хватало любви? И вдруг тихо рассмеялась Мира. - Да не такую, - ответила она вместо Аделии. – Не просто любовь. А воз-люб-лен-ную. Девочка произнесла это слово по слогам, медленно, словно нарочно оттягивая миг познания и наблюдая. И... оттого Яэль поначалу даже подумала, что неверно расслышала. О чём она говорит? Как же это так... разве не всех своих детей Великий Бог любит одинаково? - Верно Мира говорит, - Аделия снова улыбнулась. – И именно о ней мы рассказываем тем, кто попадает сюда – если сердца наши чуют в них добро. Мы говорим о той, без кого не было бы нас. О той, которая забыта людьми. Яэль всё ещё не понимала. - Но ведь есть на свете лишь один Великий Бог... Кто же она? И снова сказала Аделия: - Слушай... ...много тысяч лет был Великий Бог совсем одинок. Скитался он по пустоте, видел в ней только тьму и голые холодные камни. Как же хотелось ему создать жизнь, чтобы разгорелся свет! Как хотелось ему вложить в уста новорожденного существа речь – и заговорить с ним! Однако что-то не давало зажечься искре жизни в его сердце. И вот однажды он не выдержал – и полились слёзы из его глаз... - Чему ты так поражаешься, дева? Верно, Великий Бог может плакать. Если бы не умел он, как научились бы мы? И как открыть сердце для чужой боли и чужой любви, если не можешь выпустить на волю свою? Мы стали жестоки, закрыв путь слезам... Слушай же, дева, слушай, и узнавай правду... ...и вот, в самый тёмный час, был Великий Бог услышан. Нежный голос откликнулся, зовя его к себе, и пошёл он во тьму. И увидел он впереди чудо – не камни, но цветы и деревья, а среди них – самых разных зверей и птиц. Но кому же принадлежал тот голос? И понял он – это сама новая земля обладала душой. И была та душа в каждом существе, в каждой зелёной травинке. И, наконец, поднялась она и приняла облик прекрасной девы... Не была она богиней, но не была и человеком. Не помнила она своего рождения – только смутный сон, и вот чей-то плач разбудил её. И появились на ней звери и птицы, и расцвела она – затем, чтобы принять гостя и утешить его. И полюбили они друг друга. И вот тогда стали они едины в своей любви – и именно из любви этой и появились люди. Была у них плоть, ибо родила их сама земля-мать; и была у них речь – переняли они её у Великого Бога... Однако были люди так малы и так беззащитны. Видели они не только тех, кто родил их, но и тьму, которая обступала землю и простиралась далеко-далеко. И из этой тьмы пришёл к ним страх – корень всех наших бед и слабостей. И не мог Великий Бог прогнать тьму навсегда. Но рассказал он, как от неё защититься самим – пришёл к людям и оставил им своё учение. А потом отправился на небо – чтобы оттуда следить и не дать тьме поглотить своих детей. Мать же, возлюбленная его, поведала детям про свои дары, про целебные травы, про спелые плоды, про звериное молоко и птичьи яйца. И даже когда дети стали поглощать плоть её созданий, не запретила она этого. И так она питала их и хранила даже в самые суровые времена, ничего не жалея... - Когда же нам страшно, мы злимся отчаяннее; и тогда же мы становимся беззащитнее перед тьмой. И, чтобы она не забрала наши души, решили когда-то Великий Бог и его возлюбленная в самые горькие часы воплощаться среди людей и находить друг друга. И возрождать ту любовь, которая и дала начало человечьему роду... ...И слушала Яэль, оглушённая этим новым знанием. Были ли в ней сомнения? Она не могла сказать даже этого. Вроде бы дикими, безумными, почти кощунственными казались ей все эти слова, вся эта история, всю веру перечёркивали они – и одновременно что-то в ней пробуждалось такое радостное от них, что невозможно было не поверить и не принять это как истину. Как будто снова вернулась в детство, как будто мать похвалила её так, как не хвалила никогда. Как будто только это она и мечтала услышать всю свою жизнь... И только один вопрос задала Яэль. - Но как же так вышло, что её, мать и возлюбленную, все позабыли? Ведь она сделала для нас не меньше, чем сам Великий Бог, пусть и не была богиней! И словно бы этого вопроса и ждала старая Аделия. - Она была слишком скромна, чтобы напоминать о себе, - и снова – печаль в голосе. – И к тому же говорит она на ином языке. Великий Бог понимает её речь: шелест трав и листвы, пение птиц, звериные голоса, но мы – не понимаем. Она всюду, в каждом листочке и зверёнке, и потому – как будто бы невидима. И потому же – забыта во времени. Но... как ты думаешь, дева, почему только женщины служат Великому Богу? Потому что в жрицах его – воспоминание о его возлюбленной. Молчала Яэль – не было у неё слов. Так значит, вот к чему пророчества, вот зачем женщины служат Великому Богу? Так они, сами того не зная, чтут не только его, но и его возлюбленную. Ту, что дарила жизнь вместе с ним... Значит, и она, Яэль, тоже причастна к этому? И – тут же помрачнела... - Жрицы, - тихо повторила она. – Но я-то больше не жрица. - А вот и нет, - вдруг проговорила Хельга. – Всё ещё думаешь, что попала сюда зря? А про силу свою ты позабыла? Такую даровать могла только мать-земля. И если ты связана с нею, то именно ты и есть истинная жрица для Великого Бога – ведь тебя отметила его возлюбленная. Думала, ты не прошла испытания? Нет же. Ты отпустила невинное существо, не боясь нарушить запрет. И это главное – ты милосердна и сильнее страха. И снова Яэль растерянно взглянула на свои руки – как будто так она могла убедиться, что дар её не исчез. Тепло... как же тепло от этого чувства, от этих слов. И всё же – едва можно поверить... - Но ведь вороны... - Вороны – просто птицы, - Гудрун бросила взгляд в окно – туда, где в последний раз появлялся пернатый гость. – Думаешь, дети матери-земли могут нести дурное? Нет. Это люди приняли их чёрный цвет за тьму, а тьма и рада была обмануть их. Как же просто всё было в этих словах! Снова не могла Яэль найти ответа – знание словно бы переполнило её, едва давая дышать. И... впервые с того мгновения, как она открыла дверцу клетки, она вдруг поняла, что не ощущает больше ни страшной тени за спиной, ни божественной длани, что готова покарать её. Нет больше чувства, словно весь этот мир против её, потому что отвернулся от неё сам Великий Бог. И впервые подступили слёзы – как у потерянного дитя, наконец-то возвращённого в родной дом. - А сейчас тебе бы отдохнуть, девочка, - мягко сказала Аделия. – Набирайся сил. Завтра ты проснёшься – и тебе уже будет казаться, что всё, что я рассказала тебе, ты и так знала всю жизнь. - Это верно, - Гудрун вдруг негромко рассмеялась. – Только вот боюсь я, что сегодня она может и вовсе не уснуть. - Тогда я с ней побуду! – тут же встрепенулась Мира. – Я ей ещё что-нибудь расскажу. И она мне расскажет. Ты же говорила, что ты много сказок знаешь, да, Яэль? - Мира! Угомонилась бы... - Но почему? Разве не надо делиться знанием? - Ох, мышонок. Яэль очень устала... Но Яэль тут же покачала головой. - Я расскажу, - ответила она. – Я и вправду много читала. Многое ещё беспокоило её. Сможет ли она отблагодарить своих спасительниц? Ведь они спасли не только её жизнь – Яэль уже чувствовала, что они дали ей намного больше. Найдётся ли у них работа для неё? И... как быть, когда до Айнхарда дойдут вести, что она не добралась до горного селения? Как ей унять его тревогу, находясь так далеко? Но... не было и впрямь сил. Была только надежда – как-нибудь да удастся, что-нибудь да сложится. Наверняка что-нибудь посоветует мудрая Аделия... Может быть, она задаст ей ещё множество вопросов. И наверняка сама расскажет многое и старшим женщинам, и маленькой Мире, которая тянется к новым тайнам. И, конечно, будут ещё беды, будут испытания – иначе не бывает. Но в этот час Яэль показалось, что впервые за долгое время она нашла свой настоящий дом. Это было радостное, но такое хрупкое и беззащитное чувство, и она так боялась его потерять. * * * - Лети, птица, лети!.. Белая сойка выпорхнула в окно, и Мира помахала ей рукой. Проводила её взглядом – восторженно и всё-таки – как будто чуть тоскливо... Но – ненадолго задержалась эта тоска, и тут же девочка обратилась к Яэль. - Вот так, - сказала она. – Не бойся, она донесёт вести. Яэль и не боялась. Обитательницы дома уже рассказали ей, что именно птицы помогают им узнавать, что происходит за пределами леса: как в горном селении, так и дальше, там, откуда пришла Яэль, да и на всём Севере. Они носят письма, осторожно привязанные к лапкам; а иногда – даже не письма, а просто тайные знаки. Если на лапку повязана чёрная лента, значит, плохо обстоят дела и голод в деревнях, если жёлтая – наоборот, так богаты урожаи, что и сказать больше нечего. А если белая – значит, родилось дитя у главного князя... - Вы и обо мне так когда-то узнали? – спросила Яэль, услышав об этом. И тут же смутилась, поняв, что задала глупый вопрос – ведь не намного старше были её многие женщины здесь, Лайла и вовсе совсем юная. Гудрун и Хельге, должно быть, было тогда столько же лет, сколько сейчас самой Яэль – разве только старая Аделия уже тогда была так же стара... Она и ответила. - Да, - произнесла она с улыбкой. – Я узнавала и о тебе, и, если память не подводит меня, о твоих сёстрах. Однако не думала я, что дева из пророчества однажды окажется здесь... Не думала, однако, слыша о тебе, желала этого. - Да, да! – тут же подбежала к ним Мира. – И я тоже очень хотела! Яэль, расскажи ещё что-нибудь. Расскажи ещё, как вы ягоды собирали! Или... Вот про мальчика того расскажи! Как его там зовут-то, Петер? - Ох, Мира... – её мать всякий раз качала головой, стоило девочке засыпать Яэль вопросами. Вот и в этот раз: - Не рановато ли тебе ещё думать о мальчиках? - Мама! – девочка тут же рассмеялась. – Я же его не видела даже... Однако Яэль разговаривала с ней охотно. Ей нравилось любопытство девочки – порой она спрашивала о таком, что Яэль диву давалась, как только такая малышка может быть настолько смекалиста. И как будто заново удавалось пережить все те мгновения прошлого – и посмотреть на них уже иначе... Находилась для Яэль и работа: то тут помочь, то там, то сходить с Лайлой в маленькой хлев, где жила коза и несколько кур, то помочь Хельге готовить еду. И постепенно, крупицами, слушала она о жизни этих женщин, как узнали они друг друга, как поселились здесь. Лайла действительно прибыла с самого юга – вышла замуж за странника, и он увёз её с собой. Только вот – недобрым он оказался, холоден был с ней, а то и вовсе перестал выпускать из дома. Нрав у неё не был кротким, и она яростно спорила с ним, стоило ему пытаться ей приказать – и вот однажды надоела ему её строптивость, и он обвинил её в распутстве. И поверили, конечно, ему – она ведь была южанкой, а сколько слухов ходят, как они несдержанны и подвержены страстям. Однако она смогла избежать наказания – и сбежала в дикий лес... А Яэль смотрела на неё и думала: а ведь ни в жизни не догадалась бы она, что эта женщина может спорить даже с любимым, даже если он жесток с ней! Ведь такой мягкой была она, обращаясь со зверьми и птицами – так и тянулись они к ней... У Гудрун история была простая – её просто подбросили малышкой к порогу среди лютой зимы. Так и выросла она здесь, а потом захотелось ей посмотреть на мир, и она отправилась в дорогу с торговцами – из тех же, что и был проводник Яэль. А спустя несколько лет под покровом ночи вновь была здесь – и принесла с собой крошечную Миру... Иногда смотрела на неё Яэль и думала: не потому ли она так тревожится, когда дочь начинает задавать вопросы о том, что лежит за лесом? Не боится ли, что девочка тоже однажды захочет уйти, но не найдёт в этом мире добра? А Мира не просила напрямую – может быть, потому что знала, как мать этого не любит. И всё-таки – не зря, не зря смотрела она улетающей птице вслед... А Хельга ничего о себе не говорила. Тихо усмехалась – да нечего мне о себе сказать. И уходила к печи, вся в муке, как в снегу, – пора запекать хлеб. - А может быть, - всё же сказала однажды Яэль, - неверно я поступаю. – Они тогда сидели у печи вместе с Мирой и Аделией, и она не стыдилась даже говорить о мучивших её сомнениях, не боялась, что её упрекнут в трусости. – Может, стоило бы послать весть в горное селение – пусть бы местные забрали меня, и жила бы я с ними, разделяя их тяготы. Ведь решение было именно таким... - Разве? – старая Аделия снова хитро прищурилась. – Ведь твой брат говорил: пусть Великий Бог рассудит; если он даст тебе жизнь – значит, простил. Так неужели ты не видишь? Дикий кот напал на тебя в дороге, но ты жива и ты здесь. Разве же это не знак от Великого Бога? - И правда, Яэль! – Мира уткнулась ей в плечо. – Что тебе там делать, в этих горах? Там ещё холоднее и снега ещё больше! Я, правда, не была там, не видела... Но все так говорят! И видно было: девочка согласится с любым словом старой Аделии, лишь бы она, Яэль, осталась здесь ещё ненадолго. Привязалась ли она к ней самой – или к её историям, к ветру перемен, что она, Яэль, принесла? Подумать только – раньше-то Яэль считала, что это её жизнь однообразна и тосклива. То молитвы, то ритуалы, и лишь иногда – разговоры с деревенскими да редкие игры с детьми. А вот ведь как: Мира и такого не знала. Яэль думала – а ведь и неважно ей, её ли саму полюбила Мира или её рассказы. Ведь, как бы там ни было, так с ней хорошо. Тепло с ней... - Ой, Яэль! – вдруг воскликнула она. – А я тоже хочу в снегу поиграть. Вот как вы играли! Ты ведь мне покажешь, да? – и потянула её за рукав. – Покажешь? Быстро взглянула Яэль на старую Аделию. Она успела привыкнуть, что мать упрекает девочку за назойливость – неужели и она тоже будет ругать? Но... нет, промолчала. А потом – и вовсе чуть заметно кивнула. И тогда Яэль весело сказала: - Покажу! Начали уже сгущаться сумерки, однако снег словно бы сиял, и оттого чудилось, что совсем недавно был белый день. Мира выбежала из дома, сразу увязнув по колени, рассмеялась, зачерпнула снег, подбросила его в воздух, и как будто взлетел вокруг неё сноп нестрашных, холодных искорок. - Вы же чучелко из снега делали, да? Это же сначала большой шар, потом поменьше, потом ещё поменьше? - Да, - Яэль ответила чуть растерянно. – Смотри, сейчас покажу... Она едва заставляла себя помнить, что девочка не дурачит её – нет, она и впрямь не знала даже таких простых игр. Впрочем, скоро Яэль задумалась и о том, что, может быть, не нужно жить в глуши, чтобы не знать, как построить снежное чучело. Ведь её сестер, да и её саму, когда она была малышкой, воспитывали нянечки и учили хорошим манерам, а не играм во дворах. Может быть, живи она сама, Яэль, в крепости, не будь никакого пророчества, она бы и сама никогда ни во что не поиграла. Может быть, ей и повезло, что потом её отдали в ученицы к старухе-жрице – пусть та была сурова и холодна, но зато жила рядом с деревней, а там можно было оказаться так близко к простым людям... О, старая жрица! Яэль в который раз заметила: она словно бы то и дело чувствует на себе её взгляд. Как будто вот-вот выйдет из-за угла, увидит, как Яэль осторожно катает снежный шар, как втыкает в туловище чучелка палочки-руки, и презрительно бросит: «Опять смеешь развлекаться?» Кажется, даже Мира это заметила – и сказала однажды: - Что ты пуганая такая? Как будто кто-то следит за тобой, - фыркнула, но всё же было в голосе её сочувствие, как к раненому лесному зверьку. И вдруг... странно, нехорошо напряглась. И сказала: - Ох, Яэль. А ведь и правда кто-то следит за нами... Застыла Яэль на месте – даже не осознав смысл этих слов, просто почуяв страх в голосе девочки, который говорил даже громче, чем сами слова. Едва-едва заставила она себя оглядеться по сторонам – и поначалу не поняла, что же так напугало Миру. И только спустя несколько мгновений – увидела. Два маленьких огонька в темноте. Глаза дикого кота... Разделяло их с Мирой всего несколько шагов – девочка стояла даже чуть дальше от дома, чем Яэль. Молча стояла, не шевелясь... только втянула голову в плечи, нахохлилась, как птенец. Как будто больше всего в этот миг ей хотелось спрятаться за снежным шаром, который она сделала. Только бы не заметил... Но зверь, конечно, видел её. Он выступил вперёд – и застыл, выйдя из тени. Напряг мускулы – стройный, сильный, завораживающе прекрасный. Слишком красивый, чтобы быть смертью... или такой она и должна быть – смерть? Яэль медлила всего несколько мгновений, зачарованная, как глупая мышь. Потом – словно пытаясь разорвать оковы, едва чувствуя собственное тело, сделала несколько резких шагов вперёд – так, чтобы загородить девочку. Успела только подумать: «Прыгнет, прыгнет!» - и убедиться, что всё ещё надето на палец кольцо. Значит, всё-таки было оно гибельным знаком?.. - Давай же, - едва слышно произнесла Яэль. Мира тихо вскрикнула у неё за спиной. Но... не прыгнул зверь. Не напал, даже не принял боевую стойку. Только чуть вытянулся и сделал ещё несколько шагов – удивительно, как будто бы даже снег не скрипел под его лапами. Принюхался, шевельнул ушами – и замер напротив Яэль. Присматриваясь. Выжидая. - Мира, - Яэль с трудом заговорила, но взгляда от зверя не отвела. – Иди в дом... Зверь снова шевельнул ушами, втянул носом морозный воздух. «А ведь это совсем молодой зверь», - вдруг подумала Яэль. И всё же – как бы ни был он молод, пусть даже никогда ещё не видел он ни одного охотника, она всё равно едва не вскрикнула уже не от испуга, а от удивления, когда дикий кот сделал ещё один шаг к ней – и сел перед ней, не сводя с неё глаз. И только теперь Яэль заметила. Остался за ним на снегу едва различимый алый след... - Ох... – едва слышно произнесла она. И, неожиданно даже для самой себя, прошептала, нежно и ласково: - Бедный... И вдруг страх совсем оставил её, словно его и не было. Она опустилась на колени, погладила зверя по голове – тот прищурился, совсем как обычный домашний котёнок. Потом – протянула ладони, и он в ответ подал ей лапу, словно делал так всегда. Чем же он поранился? Ничего, сейчас станет легче... Яэль даже не заметила его боли – только чуть покололо пальцы. Вот и всё... - Яэль! – вдруг совсем рядом раздался звонкий голосок. – Я ему молока принесла! Она успела только едва слышно ахнуть – да что же она творит, безумная! А если всё-таки бросится?.. Но зверь даже не взглянул в сторону девочки, которая сделала несколько шагов и поставила на снег глиняную миску. Он приподнял лапу, облизал её несколько раз, ткнулся носом в ладонь Яэль, опять – совсем как домашний. И только когда Мира снова взбежала на крыльцо, он огляделся и нерешительно подошёл за угощением. Спешно облизал миску – и вдруг стремительно умчался в лес, словно то был не дикий кот, а быстроногий олень... - О, Великий Бог и мать-земля... – прошептала Яэль. Впервые она повторила именно это обращение – так говорили все женщины, жившие здесь. – О, не может быть... А Мира восторженно пискнула – и распахнула дверь в дом. - Мама! – закричала она. – Бабушка Аделия! Все идите сюда! – и, быстро обернувшись на Яэль, словно прося её разрешения рассказать, но так и не дождавшись, объявила: - Я видела чудо! Яэль не ответила ей. Растерянно оглядела двор: вот миска, которую зверь вылизал дочиста, вот снежное чучело, которое они с Мирой почти закончили – нужно было только выложить угольками глаза, нос и рот. Вот вышла на крыльцо Гудрун, ничего не понимая... А потом она ахала, и едва не кричала, поняв, в какой опасности побывала Мира. Даже Хельга ахала в этот раз – не скрыла своего удивления за насмешкой. Старая Аделия развела руками: видишь, судьба. А Лайла улыбнулась и сказала: - Будем надеяться, что он не тронет наших кур. И до следующего полудня не падал снег, и оставались возле дома кошачьи следы. Дикий кот не напал ни на кур, ни на козу, ни на соек. Однако случилось дважды или трижды так, что светящиеся огоньки его глаз пугали по вечерам обитательниц дома – только Мира разочарованно вздыхала, когда слышала о звере, потому что сама на него так и не насмотрелась. И стала Яэль чаще выходить по вечерам, сидеть на крыльце, пока холод не загонял её в дом – Мира, конечно, увязывалась за ней. Однажды Яэль снова задумалась – и заговорила почти что сама с собой: - У меня ведь кольцо, - и, потерев руки друг о друга от холода, взглянула на него – оно блеснуло в лунном свете. – Может быть, это вовсе не во мне, а в нём дело, может, это тайная сила заложена внутри? И только поэтому зверь тогда не напал на нас. А вы говорите – чудо... Она говорила об этом – и знала, что, как бы ни мучили её эти вопросы, она не снимет кольца. Не потому даже, что боится за себя – если она и боялась, то скорее за Миру или за других обитательниц дома, которые могут оказаться рядом, если зверь появится. Нет, она просто не могла снять его, потому что это был подарок Айнхарда. Знак его любви, его сокровище, тайная их связь. Как будто ниточка протянута между ними. И если снять кольцо хоть на мгновение – развяжется... - Ты чего, Яэль? – звонкий голосок Миры так резко нарушил тишину, что Яэль вздрогнула. – Скажешь тоже! Он же не просто так к тебе пришёл. Он к тебе лечиться пришёл! А значит, он твою силу чуял, а не кольца. Она ведь у тебя и до кольца была, а? И, как будто подтверждая её слова, раздался в кустах шорох. Он вышел опять – удивительный, изящный, грациозный. Только теперь Яэль смогла рассмотреть его: гибкое тело, мохнатые лапы, длинный полосатый хвост. Чуть раскосые глаза – голубые-голубые, как небо. Кисточки на ушах... - Здравствуй, - прошептала Яэль. Зверь чуть склонил голову, посмотрел на неё пристально, словно чего-то ожидая. И тогда Яэль протянула ладонь, как и в прошлый раз, - и осторожно погладила его по голове. Потом – чуть смелее. Чуть прищурил глаза дикий кот, обнюхал кончики её пальцев. И тогда Яэль осмелела – и ласково почесала его за ушами. - Мать-земля... – едва слышно пробормотала Мира. – Да он мурлычет! Яэль прислушалась – и замерла... Несколько мгновений они так и сидели, застыв: Яэль – ошеломлённая, в благоговении глядя на зверя; зверь – и вправду тихо мурлыча, чуть грубее, чем домашние коты, но явно ожидая новой ласки. Наконец, не выдержал – ткнулся холодным носом в ладонь Яэль. Она вздрогнула – и снова погладила его. - Ой! – Мира всё ещё говорила шёпотом. – А мне можно? И – не дождалась разрешения. Легко, едва заметно коснулась ладонью шерсти зверя – и вдруг отступила на шаг. Медленно, стараясь не шуметь, приоткрыла дверь – и исчезла за ней. Яэль хотела окликнуть её – и вдруг не решилась нарушить тишину. Показалось ей в этот миг, что все-все звуки на свете стихли, кроме кошачьего мурлыканья. Потянулся дикий кот – и вдруг лёг на крыльцо, устроился рядом, положив голову на колени Яэль. Дикий зверь! Да как же это так-то? Как же это возможно? И – как будто весь лес протянул к ним невидимые свои руки, обнял их: деву и зверя... Никто не беспокоил их: не подходили близко другие звери, не вышел на крыльцо никто из женщин. Неужели Мира?.. Конечно, она не могла испугаться – иначе бы и погладить не решилась, а то и, наоборот, позвала бы на помощь. Но девочка оставила их одних – каких, должно быть, трудов ей это стоило! Яэль мысленно поблагодарила её – и улыбнулась. Так они сидели, пока у Яэль не стали слипаться глаза. Долго зверь согревал её своим теплом, но тут – почуял что-то, поднялся. Вытянулся – и вновь, будто на прощание, позволил Яэль поразиться его красоте и грации. И – бесшумной тенью ускользнул в сторону чащи. И осталось тепло. И снова – следы на снегу... И могло бы показаться, что после такого вечера ничто не может потревожить покой этого места. Светлым было утро – даже удивительно солнечным для этого времени года. Рано встали обитательницы дома, и вместе с ними встала Яэль – и улыбнулась каждой, чувствуя, как горит радостный огонёк у неё в груди. Пусть она едва ли задержится тут надолго, потому что ждёт её Айнхард, пусть порой бывало странно ей от того, как можно оставаться на одном месте, не видя мира вокруг, - сейчас ей хотелось побыть здесь ещё. Здесь – дом... - Нужно ли помочь? – Яэль осторожно обратилась к Гудрун – та больше других занималась хозяйством. Тут же показалась и Мира – куда Яэль, туда и она. - Подожди немного. Там птица вернулась... И – сразу же вошла в комнату Лайла с белой сойкой на плече. И почему-то стало тихо-тихо... В этот раз даже не лента была привязана к тонкой птичьей лапе. Просто – узкая полоса ткани, чуть растрёпанная, но всё равно – яркая. Алый цвет, так заметный на белом... - Это значит, - с трудом проговорила Лайла, - началась война. * * * Стояла Яэль у окна, вглядывалась в лесную темноту, в переплетения ветвей. Несколько дней уже минуло с того мгновения, как она услышала страшную новость. Война! Невозможным, немыслимым казалось услышать это слово здесь. Да даже в деревне, где жила Яэль раньше, - она уверена была в этом – такая весть тоже прозвучала бы как чья-то злая шутка. Ведь такой мирной была там жизнь, пусть случались и неурожаи, и беды – даже они не были громом среди ясного неба, даже так оставалась всегда надежда: справимся. И вдруг – война! Да как же это? Почему? Однако в первую очередь думала Яэль даже не о тех, с кем жила бок о бок в деревне. Как будто что-то говорило ей: они ещё могут остаться в стороне, может быть, и вовсе война не подберётся к самому краю северных земель. Яэль подумала об одном-единственном человеке. Айнхард. Ведь он – княжеский наследник. И уж ему-то – никуда не деться... Конечно, даже если он будет командовать войском – его окружат верные спутники и будут защищать до последней капли крови. И всё-таки – как же страшно даже подумать об этом! Страшно представить лязг мечей и отчаянное конское ржанье, страшно думать о схватках не на жизнь, а на смерть. А ведь, вскоре подумала Яэль, и другие женщины тоже будут провожать на войну тех, кого любят: и мужей, и сыновей. И всех-всех коснётся беда... Разве может она, Яэль, быть здесь, под защитой этого дома и этого леса, когда творится такое? И сразу же она ответила себе – нет, никогда. Ведь она может лечить! Сколько боли рождается на войне – она должна забирать её, раз мать-земля наделила её этим даром. Может быть, потому она и родилась именно в этот день и час, чтобы разделить страшное бремя войны со всем Севером? Она не воин – но хоть от боли она может защитить, хоть кровь остановить – сумеет... И потому сказала она, едва опомнившись: - Я прошу вас... Я должна отправиться туда. И... как будто бы даже и не удивился никто. Промолчала Лайла, тихо вздохнула Гудрун, покачала головой и тихо усмехнулась Хельга – что, мол, взять с тебя... А старая Аделия спросила: - А примут ли тебя на Севере, дева, если ты вернёшься? Они прогнали тебя, когда ты нарушила завет, и готовы были растерзать тебя, если бы твой брат не нашёл верные слова. Теперь же ты – одна из хранительниц знания. Не лучше ли тебе остаться с нами и поберечь свою жизнь? Спокойно она говорила, задумчиво, почти ласково. Но... вдруг почувствовала Яэль, как впервые всколыхнулся в ней гнев. Вспомнилось ей, как стояла она перед матерью, и та тоже желала уберечь её. Только вот для неё такая защита – трусость, предательство себя и всех вокруг... И воскликнула она: - Нет! Если я останусь, я никогда не прощу себя. Я должна быть там, я не смею отвернуть лица от чужой беды. Ведь я умею забирать боль – они вспомнят об этом. А если даже и не вспомнят... Нет, я не останусь в стороне! Она осеклась – вдруг она почти забыла, где находится. Забыла, что только что посчитала это место своим домом, а всех его обитательниц – родными сёстрами. Ведь сейчас и они посмеются над ней. Над её яростными, отчаянными словами. Скажут – о чём ты говоришь, девочка? И тут заговорила Хельга. - Знаешь ли... а может быть, ты и права, - произнесла она. – Сколько лет я здесь, думала – зачерствела давно, однако же что-то и в моём сердце отдалось. Мать-земля говорит нам: будьте милосердны, помогайте ближним. Я умею лечить – пусть не чудесной силой, но уж хоть как научилась. Если ты вернёшься в родные земли, дева Яэль, я отправлюсь с тобой. Задумалась ненадолго – и сказала: - Отправим птицу в горное селение. Там никто не боится зимних дорог – пусть отвезут нас в твою деревню, а там уж найдём, как добраться. И не успела Яэль ответить, не успела даже удивиться, как раздался звонкий голос Миры. - Так вот вы как?! – воскликнула она. Неожиданно – совсем по-детски, обиженно даже. – Вместе, значит, уходите? Тогда возьмите и меня с собой! И уж тут, казалось бы, точно впору рассмеяться – хоть кому-то. Такой маленькой вдруг показалась Мира, так неуместны были её слова в этом взрослом разговоре. Но... никто не смеялся. Потому что сказанное ею не было частью игры, не было детским капризом. Она говорила очень серьёзно – так, словно думала над этим долго-долго и уже смирилась со всеми невзгодами и потерями, предстоящими ей, если она и впрямь отправится в путь. - Да хранят тебя Великий Бог и мать-земля... – наконец, произнесла Гудрун. Нерешительно, так, словно не она была матерью Миры, а наоборот – это ей приходилось возражать кому-то из старших. – Мира! Куда ты? Что тебе-то делать на войне? Мира закатила глаза, топнула ногой даже. - Мама, ну не драться же я собираюсь! Я помогать буду! Гудрун тихо вздохнула. И – сказала уже увереннее, как будто наконец-то придумала, что она может возразить: - Путаться под ногами ты будешь. Ты и повязку-то правильно наложить не можешь... И тут странные, пугающие, дикие искорки мелькнули во взгляде Миры. Она как будто хотела что-то ответить – и тут же снова сомкнула губы, крепко-крепко сжала кулаки... и – выбежала вон из комнаты, яростно хлопнув дверью. Несколько мгновений было тихо... Потом Яэль шагнула вперёд. - Не нужно, - негромко произнесла Гудрун. – Она успокоится... Но Яэль колебалась совсем недолго. - Я всё же схожу. Мира как будто бы и не удивилась ей – может быть, втайне она надеялась, что Яэль последует за ней. Однако – не позволила ей сказать ни слова, не дала объясниться; не стала, впрочем, и спорить с ней или уговаривать её остаться. Быстро приложила палец к губам – и сказала – как будто бы почти весело, но твёрдо, словно не просила, а приказывала: - Поиграй со мной ещё. Давай новое чучелко построим. И Яэль тихо сказала: - Хорошо... Всё казалось ей, что девочка едва сдерживает слёзы, вот-вот украдкой вытрет их рукавом. Но... нет, так она и не заплакала в этот вечер. Почти не разговаривала – только катала снежные шары сосредоточенно, словно от этого зависело что-то очень важное. И лишь в конце, оглядев своё творение, произнесла медленно и задумчиво, будто держа в голове что-то совсем иное: - Вот и славно... Но тогда Яэль недолго тревожилась об этом. Может быть, и впрямь Мира успокоится легко... зато вот сама она знала, что будет мучиться ожиданием до тех пор, пока не отправится в путь. Туда, где война. Туда, где Айнхард... И – то и дело нежно касалась надетого на палец кольца. - Вспоминаешь его? Старая Аделия вошла бесшумно, однако Яэль даже не испугалась её голоса. Нерешительно обернулась – она всё ещё робела перед ней с того мгновения, как не сдержала ярости в голосе. Однако Аделия улыбалась ей, как и прежде – чуть печально, чуть лукаво. Вот и пойми её... - Не бойся, дева, - продолжила она, не дождавшись ответа. – Твоя любовь будет беречь его. Яэль горько усмехнулась. - Так говорят обо всех, - тихо сказала она. – У каждого, кто уходит на войну, есть те, кто любит его, – как же тогда там всё время кто-нибудь погибает? - Однако не у каждого есть сила, которую даровала мать-земля. Но Яэль не хотелось говорить с ней об этом. Не хотелось слишком много облачать любовь в слова, когда Айнхарда нет рядом, как будто тогда она попусту расплескает её. Суеверия... И всё же она просто коснулась кольца ещё раз – и замолчала. И почти сразу же – поняла, что говорить ей хочется о другом. - Мать-земля... – повторила Яэль после короткой тишины. – Скажите мне вот о чём, прошу вас. Ведь вы именовали себя хранительницами знания. Почему же вы прячете это знание? Ведь вы... вы много лет живёте здесь, верно? И эта книга... Почему вы не хотите напомнить Северу о том, что он позабыл самое главное? Она поняла, что вновь повысила голос, и тихо вздохнула. - Я не желаю осудить вас. Я благодарна вам за то, что вы приютили меня; я лишь желаю узнать... Старая Аделия подняла ладонь. Присела у печи, поплотнее закуталась в шерстяную шаль. - Малышка Мира не зря потянулась к тебе, - сказала она. – Она тоже задаёт много вопросов и желает получить на них ответы... Да, я давно живу в этом доме. И до меня здесь жили те, кому судьба и мать-земля помогали спастись от беды и кто мог принять нашу правду. Но... как ты думаешь, что заставляло их бежать? Отчего они становились изгнанницами? Оттого же, что и ты, дева Яэль – людской суд был суров к ним. Люди, все люди, а не одни лишь северяне, не любят, когда им указывают на их неправоту. Они не приняли бы нас – наша истина и наши речи стали бы для них очередным кощунством. Наше время ещё не пришло. Но оно придёт однажды – нужно лишь верить. Складно, уверенно говорила старая Аделия, и искренней была её печаль. И правда, подумала Яэль, ведь можно сказать и так, что она сама невольно желала поведать северянам то, чему учит мать-земля, пусть и не знала о ней. Поведать, что нет вины в чёрной птице, и цвет её не проклятье; что все звери равны между собой, как и все люди – братья; что лучше принять и переубедить, чем наказывать, причиняя боль. Но ведь никто не услышал её... - И всё-таки, - не удержалась она, - неужели совсем ничего не поделаешь? Как же люди станут милосерднее, если никогда не узнают, в чём заключается истинная доброта? Ведь учение, которое вы храните, не оскорбляет Великого Бога. Оно превозносит его и его любовь... Не согласилась старая Аделия, но и не возразила. - Как знать, - вдруг произнесла она, точно только что задумалась о чём-то, что упускала раньше. – Как знать, дева Яэль. Может быть, и впрямь совсем скоро что-то изменится в этом мире. Может быть. И – замолчала. Стала подкладывать в огонь дрова – разгорелись с треском поленья. * * * ...Три дня спустя отправились в дорогу. Ничего не было у Яэль своего – только платье, тёплый плащ да накидка, в которых её и нашли, а потому не пришлось ей даже собирать пожитки. Немногим больше было и у Хельги – только маленький узелок. Она собрала его ещё за день до того, как приехала повозка, и стоял он в уголке, у её постели. И печально поглядывали на него те, кто оставался здесь, но молчали – не смели отговаривать. Просто все чуяли – ничто в этом доме скоро не будет прежним... Один раз Яэль вместе с Лайлой прошла в птичник – та позвала её с собой, чтобы собирать яйца. Удивилась Яэль – обычно она любила бывать с птицами наедине, словно это они были для неё семьёй. Зачем ей помощь? Однако очень скоро она поняла, что помощь и впрямь не понадобится. Лайла закрыла дверь, задумчиво постояла на месте, огляделась, мимолётно улыбнулась птицам. И – вдруг резко стала серьёзна. Нахмурилась... - Взгляни на меня, Яэль. Что же с ней? Яэль посмотрела ей в глаза – и вдруг даже удивилась, какие они глубокие, печальные... и в то же время – словно вызов она бросает. Что же она сделала не так? И вдруг сказала Лайла: - Значит, ты уходишь туда, где родилась. Ты так верна Северу, да? И... неожиданно Яэль стала понимать. Вот смотрит на неё Лайла – тёмные волосы, карие глаза, изгиб тёмных бровей. Южанка, когда-то давно покинувшая дом. Южанка! И это значит, что те, с кем она разделила детство и юность, теперь стали для северян врагами. Что же она может чувствовать сейчас? Каково ей быть так далеко от дома – зная обо всём этом? - Я... я не знаю, - Яэль не сразу нашла слова. – Я хотела отправиться туда, где льётся кровь, хотела залечивать раны, хотела, может быть, спасать кого-то от смерти... Потому что мне жаль всех, кого касается война. Неважно, с Севера они или с Юга. Я хочу, чтобы никто не воевал... И – осеклась. Коснулась кольца на пальце... - Вот как, - Лайла посмотрела на неё внимательно, задумчиво. Как будто проверяла, правду ли она говорит. И... вроде бы всё же поверила. Чуть смягчился её взгляд, чуть слышно она вздохнула. – Знаешь... я ведь думала о том, что, может быть, и мне бы следовало отправиться с вами. Разделить эту участь, это бремя – неважно, на чьей стороне. Но как будут смотреть на меня? Не лишат ли меня жизни только за то, что я выгляжу, как нынешние их враги? И примут ли меня, если я даже сумею вернуться туда, где родилась? Ведь я когда-то покинула их, бросила, ушла на чужбину. Где же теперь мой истинный дом? Снова Яэль растерялась. Что она может ответить ей? Что она может решить? Неужели эта женщина советуется с ней, не зная, как поступить? Но почему она тогда не обратится к старой и мудрой Аделии, которая уж наверняка найдёт верные слова? И тут Лайла улыбнулась. - Ох, и смутила же я тебя, девочка, - сказала она. Уже почти весело – а ведь только что была так задумчива и печальна! – Не беспокойся. Как бы там ни было, я с самого начала всё решила. Встрепенулась одна из птиц, и Лайла обернулась к ней. Тихо усмехнулась и стала гладить её по короткому хохолку. Помолчала – и сказала: - Звери и птицы мудрее нас. Им неважно, из какой ты части света, как ты выглядишь и что тебе снится, пока ты не причиняешь им зла. Вот поэтому я и сделала выбор. С ними куда лучше, чем с людьми. Задумалась... - А ты, - вдруг добавила она, - будь осторожнее со словами. Мне нравятся твои речи – кажется, именно такой ответ я и желала услышать. Но мужчинам подобное не понравится. У них есть враги, и они рвутся в бой. Не стоит лишний раз злить их. Тогда Яэль не придала этому значения. Не могла она представить, как же это так – они что, радуются войне? Так же не бывает! Да и, если подумать, что им будут её слова? Может быть, на слова и вовсе не будет оставаться времени... Когда прибыла повозка – с таким же неразговорчивым, даже мрачным проводником, как был у Яэль, - все, кто оставался, вышли провожать – даже старая Аделия покинула дом и прошла по свежевыпавшему снегу. Подставила ладонь снежинкам, улыбнулась... и не подумаешь, что провожает кого-то в опасные земли. Мира вышла последней. Остановилась, не доходя нескольких шагов до повозки. Потопталась на месте, задумалась... И – Яэль уже успела испугаться: на что она обиделась? – как вдруг увидела, что в руках девочка тоже сжимает узелок. - Мира... Яэль осеклась – девочка резко шагнула вперёд, и такая решимость была в её глазах, что невозможно было произнести ни слова. - Отпустите меня, - произнесла она. – Я отправлюсь с ними! И... как будто бы весь лес услышал эти слова. Тихо-тихо стало – казалось, даже снежинки замедлили своё падение, и ветер стих, и угомонились звери и птицы, и не стало ни одного шороха. Всё-всё ждало ответа... но не отвечали люди. - Мира, - только и смогла прошептать Гудрун, - ну что же ты... Хельга вскинула брови и покачала головой – скорее удивлённо, чем неодобрительно. И только проводник остался спокоен. Он чуть крепче сжал поводья, на случай, если лошадь встревожится, и сказал: - Решайте скорее. Холодно. И вдруг что-то словно бы треснуло, сломалось от этого безразличного голоса. Мира вздрогнула – и уронила узелок на снег, то ли нарочно, то ли нечаянно – не понять. И – вдруг бросилась к Яэль, уткнулась лицом в её шерстяную накидку... Только в первый миг Яэль растерялась. Потом – обняла её так нежно, как только могла. Кто, как не она, мог понять её? Ведь произнести эти слова для Миры было таким же вызовом, как для неё самой – выпустить ворона из клетки. Она готовилась к спору, почти как к бою, - с самыми близкими. Уже мысленно перебирала все слова, которые ей могут сказать, и придумывала на них ответы, готовилась выкрикнуть их, так смело и отчаянно, чтобы даже мать не могла возразить ей. Чтобы хоть раз – не проиграть в споре. И вдруг – тишина... Только – что могла она, Яэль? Она не обманывала себя: за время, проведённое здесь, она успела крепко привязаться к девочке. Если бы и впрямь можно было взять её с собой! И она без колебаний взяла бы, пообещав сделать для Миры всё, что только сможет... если бы вдалеке, у границ, не поджидала её война. Но как она может подвергнуть Миру опасности? А если сейчас начать возражать – выйдет, что она оттолкнула её... и предала. Однако Яэль не пришлось говорить первой. Вновь, когда никто не нашёл слов, заговорила старая Аделия. И в этот раз ответ её был короток и прост. - Отпусти её, Гудрун, - произнесла она. На этот раз – без тени улыбки. – Тебе всё равно не удержать её. Только Яэль услышала, как Мира тихо ахнула. - А ведь и впрямь, - голос Хельги прозвучал словно бы ещё громче, чем голос Аделии. – Что такого в том, чтобы довезти её хоть до деревни? Поиграет там с ребятишками, и не будет ей нужна никакая война. Яэль знает много сказок – выдумает и для нашщей Миры историю, чтобы её там приняли. И... всего на мгновение Мира замерла после этого, словно не могла поверить своим ушам. Потом – отстранилась, не резко, но решительно. Подняла с земли узелок, вцепилась в него – так, словно он должен был стать для неё опорой. И, глядя теперь уже только на мать, воскликнула: - Это правда! Я... я возьму и убегу! В лес убегу! – и голос её всё-таки дрогнул, но она тут же заговорила опять, пряча эту дрожь: - Я справлюсь. Сама справлюсь. И вы меня не найдёте! И вдруг наступившую тишину разорвал птичий голос. Резкий, низкий, хриплый... Вздрогнув, Яэль вскинула взгляд – и увидела, что на ветвях огромного дерева, что словно бы обнимало дом, сидит ворон. Сидит – и наблюдает за ними внимательным взглядом, не приближаясь к людям. Что он желал сказать? Не знак ли это? Однако на этот раз не успела вмешаться старая Аделия, не начал подгонять их угрюмый проводник. Первой откликнулась Гудрун – и, не глядя ни на кого, заключила дочь в объятия. И зашептала – тихо, жалобно, не обращая внимания на слёзы, текущие по лицу: - Прости меня, Мира... Прости... И каким-то неведомым, необъяснимым чутьём Яэль поняла: её отпускают. В первый миг ей показалось, что сейчас Мира отстранится, снова сомкнёт губы, посмотрит матери в глаза. Станет дерзкой, дикой – такой, как была в тот миг, когда просила, почти требовала отпустить её. Но... нет. Даже Яэль быстро поняла – нет. Мира не похожа на неё саму, а Гудрун – на её мать. Что-то между ними всё ещё тянется – крепкое, неразрывное... что-то, что не перерубил ледяной нож, потому что у Гудрун не было этого ножа. У неё были только любовь и отчаянная тревога. Поэтому Мира крепко прижалась к матери – и воскликнула: - Мама! А поехали с нами... На этот раз только вздохнул проводник, но никого не стал торопить. А Гудрун сама как будто бы стала маленькой растерянной девочкой. Всплеснула руками, захлопала ресницами – не ожидала она такого ответа. Пробормотала: - Ох, да как же я... Как же я всё оставлю... И тут Яэль уже тоже поняла: никуда она не поедет. ...И было долгое прощание. И всё-таки с трудом Яэль смотрела в глаза Гудрун: она знала, что, не занеси её сюда зимние ветра, Мира ни от кого не услышала бы рассказы о других землях. И наверняка, даже узнав о войне, никто не отправился бы в путь – ждали бы только новых вестей от птиц, может быть, тревожились, но всё это осталось бы далеко-далеко, словно в другом мире. И значит, мать и дочь были бы вместе... Но старая Аделия словно услышала эти мысли. И, поманив к себе Яэль в последнюю минуту, осторожно шепнула ей на прощанье: - Не переживай так, дева. Сама судьба привела тебя сюда, и нет ни в чём твоей вины. Я говорила тебе: ты и Мира – обе вы ищете ответы, а значит, она всё равно не смогла бы жить в покое. Как знать... может быть, в своём поиске вы измените и целый мир. И когда вот-вот должна была тронуться с места лошадь, Яэль внимательно всмотрелась в лесную чащу. Не видно ли кошачьего силуэта и горящих глаз? Ведь как будто нарочно зверь был с ней именно в тот вечер, когда пришли дурные вести. Вышло ли так случайно – или он прощался? - Только не пугай никого больше, пожалуйста... – едва слышно попросила Яэль. - О чём ты, девочка? Проводник бросил на неё подозрительный взгляд, но она только покачала головой. Обернулась на приютивший её дом, на тех, кто оставался, - и снова попрощалась. Вот и всё... * * * ...Когда они добрались, Мира в деревне не осталась. Совсем иначе представляла Яэль своё возвращение. Ждала расспросов, думала, не прогонят ли её прочь, а вместе с ней и её спутниц. Но никто как будто бы и не удивился им. Немного поахали женщины, радостно пискнул кое-кто из ребят – впрочем, когда узнали, что надолго Яэль не останется, вскоре поутихли. А больше... больше и некому было с ней говорить. Все отправились на войну... Может быть, виной тому была тень печали, что легла на деревню, а может, усталость, однако очень скоро Яэль вновь охватил страх. А не её ли вина в том, что началась эта война? Может быть, это именно она навлекла своим поступком беду на Север? Может, недостаточно она была наказана? И не было рядом старой Аделии, которая могла бы унять её беспокойство. А Хельга только усмехнулась и сказала: - Ну что ты такое говоришь, девочка? Ты не могла вложить в дурную голову какого-то очередного правителя, что ему пора напомнить о себе и захватить побольше власти. Войны ведутся и в дни алой луны, и в затмения, и в жестокие снегопады. А тем, чья кровь льётся за чужие прихоти, остаётся только подчиняться. И знала Яэль, что и в этих словах есть мудрость... и всё же то и дело страх брал её ледяной рукой за горло. О том, что случилось, они узнали лишь по слухам. И впрямь, говорили, что повздорили двое князей. Будто бы северный князь давно обещал в жёны южному свою дочь, а тут вдруг решил расторгнуть помолвку. И обменивались они посланиями, пока один из них не казнил гонца. А потом... потом до войны оставался шаг, и Север уже готовился объединяться и отстаивать свою честь. И всё-таки южане напали первыми... - И неудивительно, - так говорили в деревне. – Они же дикие люди-то, горячие. Ударит им в голову, вот они и хватаются сразу за свои кривые мечи. А нам мало неурожаев, так теперь ещё и война... Ничего не отвечала на это Яэль – только вспоминала Лайлу с её печальным, но гордым взглядом. А ещё – смотрела на Миру, и порой ей становилось перед ней стыдно за тех, с кем она жила бок о бок не один год. За время их пути Хельга не раз начинала разговор с Мирой, предостерегая её: будь осторожнее со словами. Говорила: ты дикая для них, чужая, и если ты скажешь что-то неправильное, тебе могут и не простить. Тогда девочка не обижалась, слушала внимательно: казалось, любые слова о мире за пределами дома были интересны ей. А вот теперь Яэль то и дело видела в глазах её нехорошие, яростные искорки. Вот-вот спросит: почему они так говорят? Почему они судят всех одинаково, только лишь по тому, кем и где он родился? Как вороны для них едины в своём грехе, который когда-то приписали им люди, так и чужаки не отличаются друг от друга: с Юга – значит, дикарь и почти разбойник. И ведь глядишь на них: вроде бы хорошие люди, вот женщины приютили нас, вот доносят вести, вот принимают у себя в доме. Почему же они говорят эти злые слова и верят в порожние домыслы, не задумываясь? «Я не знаю, Мира...» Яэль не хотела задерживаться здесь – с того самого мгновения, как она узнала, что Айнхард отправился с войском к границе. Конечно же, как она и думала... Отец остался с матерью в крепости – он уже стар, чтобы командовать войском, а Айнхард слишком благороден, чтобы не вызваться вести бойцов самому. Ей хотелось последовать за ним скорее. Сейчас же... и – пусть её родные не узнают об этом. Пусть не тревожатся ещё и за неё... Она старалась никого не торопить: и Хельга, и Мира устали с дороги, к тому же ей хотелось, чтобы девочка смогла хоть немного освоиться, оглядеться. Однако Мира словно бы почуяла, что она не находит себе места... а может быть, и самой ей не было здесь покоя. И уже на следующий день сказала она: - Яэль... Только не оставляй меня! Забери меня с собой! Очень тихо усмехнулась Хельга – Мира едва ли заметила это. А Яэль на мгновение растерялась – и тут же, словно очнувшись от сна, крепко обняла девочку. И сразу же поняла: она ведёт себя точно так же, как её мать. И сказала – так же беспомощно: - Там же война, Мира... И, гладя её по голове, поняла: только что она дала согласие. Она возьмёт её с собой – и будет защищать до самого конца, что бы ни случилось. - Прости, Мира... Они переждали снегопад – суровый, застилающий глаза, - и снова отправились в путь. Не только войска отправляли к границам – были и мирные повозки. Везли еду, везли вино, везли лекарственные травы и бинты; встречали и других лекарей из городков и деревень – больше мужчин, чем женщин. Женщины чаще оставались у себя – в том числе не покинула деревню и Ханна. «Как же я всех оставлю? А начнётся у кого лихорадка, а упадёт кто-нибудь с лошади? Вот о том и речь...» Впрочем, на Яэль и её спутниц редко смотрели с удивлением. Война же! Значит, возможно всё. Разве что бывало, что не упускали случая поддеть Миру – мол, такая малышка, а уже лечишь? Она не всегда отвечала, бывало – просто не понимала, шутят с ней или говорят серьёзно. Дикая... Однако Хельга не теряла времени – учила и её в который раз хоть как-то помогать. Хотя бы уж повязку наложить – и девочка смело бралась за дело. Никогда не отчаивалась из-за неудач – бралась раз за разом, как будто бы даже не теряя интереса. - Неплохо, - бывало, Хельга, наконец, улыбалась уголками губ, но тут же вздыхала. – Пока что неплохо. Только вот как знать, что будет, когда ты увидишь настоящую кровь? Яэль слушала это – и не знала, как ответить на тот же вопрос и о самой себе. Её задача была иной, ей было проще... и в то же время – она не знала, на что хватит её сил. Сколько чужой боли сумеет она выдержать? Не откажет ли ей её дар, если она хоть раз сломается, испугается, отшатнётся от страшной раны и не сумеет себя пересилить? Сколько просила она мать-землю не оставлять её, простить её за слабость – ведь дар этот был нужен не ей, он был нужен тем, кто проливает кровь на войне. И всё же – училась понемногу у Хельги и сама. Как знать... Весь Север включался в войну – порой не сразу, но неумолимо. Бывало, пролегал путь через княжества, где было так же тревожно и тоскливо, как в деревне, откуда направлялась со своими спутницами Яэль, - ушли оттуда мужчины от мала до велика. Случалось же – только-только набирали местные князья войска. Однажды прибыла повозка в деревню – и в то же утро не стало покоя. Явился отряд – собирать будущих бойцов. - Какие они страшные... – негромко проговорила Мира. И тут же Хельга приложила палец к губам – молчи. Однако и впрямь суров был командир отряда и его спутники. Сжалось сердце у Яэль: словно на суд выходили жители деревни... Вот идут одни – смиренные, тихие, всех сил им стоит, чтобы держать спину прямо. Вот другие: храбрятся, кто-то даже смеётся. Кто-то – плачет... Да если подумать, ведь это даже хуже суда! Смотрела на них Яэль: такие разные, незнакомые... живые. Пока ещё – живые, и каждый обещает: я вернусь, вернусь, только дожидайся меня, матушка, любимая, сестрица. Да вот только где взять такую войну, чтобы оттуда вернулись все, кто дал такое обещание? Смотришь на них – и не знаешь, сколько отмерено каждому. Как решает безумная судьба, кто ещё пройдёт по этой дороге, когда не будет больше битв, а для кого этот путь станет последним? Как вообще можно верить, что есть на свете справедливый Бог? Даже людской суд – и тот бывает справедливее! А впрочем, тут же подумала Яэль, войны ведь тоже начинают сами люди... - Во славу Севера! Во славу Великого Бога!.. Невольно Яэль вскинула взгляд к небу – и вдруг увидела, что вьётся над деревней чёрный ворон. И... догадывалась она, что не может это быть никто иной, как только её спутник – сколько раз она видела его на пути, сколько почти чувствовала на себе пронзительный птичий взгляд. И всё равно на миг она даже забыла, как открывала его клетку, и показалось ей, что сбывается дурная примета. Что все, кто сейчас выходит в строй, приговорены, и только гибель ждёт их впереди. А впрочем, разве это примета? Просто птица и впрямь чует смерть – ведь она мудрее людей. Не одинока она была в своей тревоге: и воины смотрели на небо, и кое-кто складывал ладони в молитвенном жесте, и даже хмурым взглядом проводил ворона командир отряда, хотя и не произнёс ни слова. Тишина повисла над улицей – злая тишина. И вдруг – раздался отчаянный крик... Долго потом вспоминала Яэль этот голос – даже забыв уже лицо той, кому он принадлежал. Да и лицо было – незаметное, выцветшее как будто... Худая, морщинистая старушка – и не подумаешь, что в таком теле остались ещё силы, чтобы хранить такой голос. Однако были же силы – и на крик, и на то, чтоб мёртвой хваткой вцепиться в руку того, кто собирался оставить её одну. - Что же ты делаешь-то, что ты делаешь? – и не понять, к нему ли она обращается, к командиру ли отряда или вовсе к самому Великому Богу. – На кого же бросаешь-то ты меня? Не видишь разве – вьётся чёрная птица, смерть кличет? Все, все вы там сгинете! – и полились слёзы из её глаз. И вдруг – совсем беспомощно сказала она, беспомощно и просто: - Не уходи... Не так уж молод был её сын – крепкий, высокий, совсем не похожий на мать. Смотрел на неё сверху вниз – она едва доходила ему до плеча, и как будто бы смущался. Однако и оттолкнуть её резко – не смел. - Я не могу остаться, матушка, - просто говорил он. - Долг зовёт меня. Однако она как будто не слышала его слов вовсе – и держала его за локоть. Смотрел на них командир отряда – и вдруг резко поднял руку. Что-то было страшное в жесте этом – как во взмахе топора палача. Обступил командира отряд, приосанились воины, и даже женщина та – застыла, осеклась на полуслове. И заговорил он – быстро, холодно, словно рассекая мечом воздух: - Хватит! – и стало тихо-тихо. – Никто не смеет проявлять слабость, когда идёт испытание на верность Северу. Брошен был вызов и задета честь – и перед лицом Великого Бога все мы должны доказать, что это не останется без ответа. Небо посылает нам чёрные метки – разве не затем это, чтобы мы преодолели страх? Что ты, женщина, желаешь ли запугать воинов? Смущаешь их, чтобы они дрогнули перед смертью? Великая доблесть – отдать свою жизнь, защищая дом свой и честь свою. Поднимите же знамёна! И тот, кто не встанет в строй, будет объявлен предателем и проклят! И вдруг только теперь поняла Яэль, что за воспоминание пробудилось в ней в этот час. Вспомнила она последний суд, который проводила её наставница-жрица – и беззащитную старую Марру, наказанную за слова. За такие же слова, подсказанные не слабостью, не трусостью и не бесчестьем – только болью. Страшной болью от того, что нельзя даже отсрочить страшное, неотвратимое... И вот пошёл вперёд строй воинов, и встал вместе с ними ещё один любимый сын, и бессильно опустились руки матери. И показалось Яэль, что каждый из тех, кто прошёл в этот час мимо неё, наступал её на сердце тяжёлыми сапогами. - Идём, Яэль, - Хельга положила руку ей на плечо. – Скоро и нам в путь. И впрямь, подумала она, вот уже скоро их путь придёт к завершению. И наконец-то окажутся они там, где нужна их помощь, и... может быть, уже вот-вот встретит её Айнхард. Однако вдруг поняла Яэль, что не может в этот час думать даже о нём. Она провожала взглядом каждого воина, и чудилось ей, что она сама для любого из них – мать, сестра, возлюбленная. Что ничего не может она сделать, никого из них не способна спасти. Так же, должно быть, чувствовал себя и Айнхард, когда она шла на суд... Только там было одно горе, а здесь – десятки их, сотни. Что может её сила? Какой толк от неё, если там, в бою, она не сможет быть рядом с каждым, и потом ей останется лишь залечивать раны тем, кто уцелел? И можно лишь читать молитву... но разве не каждая из тех, кто остаётся здесь, будет молиться ночами напролёт – почему же тогда Великий Бог и мать-земля ответят не всем? Стояла рядом с ней Мира, и Яэль обняла её за плечи. Девочка не говорила ни слова, но Яэль чувствовала – огромных трудов ей стоило не броситься наперерез этому строю, не воскликнуть: «Да как вы можете?!» И... вдруг она устыдилась – того, что не сделала так сама. Что вновь осталась стоять на месте – как и тогда, после суда над старой Маррой. Пусть даже её оттолкнули бы, пусть даже ударили... Только – что могла она изменить? Какие бы слова ни произнесла она – никого бы они не уберегли. И только звучал бы ей в спину смех – глупая, глупая девочка. Яэль думала об этом – и крепко сжимала кулаки. И ворон летал над их головами, и только он не смеялся ни над кем. * * * - Айнхард! Айнхард!.. Вот и подошла к концу дорога, и десятки шатров встали у высокого утёса, и загорелось там множество костров к тому часу, как прибыли на место три путницы. Яэль не могла больше ждать: первой сошла с повозки, осмотрелась, отчаянно бросилась вперёд. Вот впереди самый большой и богатый шатёр, вот ведут белого коня – того самого, который нёс её и Айнхарда к деревне. Как будто бы тысяча лет прошла с тех пор... неужели сейчас она увидит брата? Он вышел – гордо, степенно, как истинный наследник Севера, и поначалу не заметил её. Ещё бы, откуда ему знать, что она окажется здесь! Ненадолго Яэль растерялась, остановилась... вдруг сковал её страх, и она внимательно вгляделась в его силуэт, изучая взгляд, жесты, походку. Не ранен ли он? Не превозмогает ли себя, чтобы показать себя смелым? И лишь потом испугалась другого. Что он скажет ей? А не оттолкнёт ли он её, не разозлится ли, что она подвергает себя новой опасности, прибыв в те места, где идёт война? Она всё же шагнула вперёд – неважно, неважно, нельзя уже медлить! И тут же были прикованы к ней взгляды охраны – двое высоких воинов выступили вперёд, преграждая ей путь. Тут же вскинул взгляд и сам Айнхард... и – сделал жест рукой, словно говоря: пропустите. Произнёс – негромко, удивлённо, словно не веря своим глазам: - Яэль, сестра моя... И как будто бы тронулся самый крепкий северный лёд. Сколько же всего она должна была рассказать ему! Столько в ней было теперь нового знания; столько страха и боли увидела она за всю дорогу; сколько тревожилась за самого Айнхарда, за каждого из его воинов! Однако едва успела она сказать лишь несколько слов. Лишь ненадолго Айнхард стал просто её братом, её любимым, связанным только с ней одной, позволил себе обнять её, а ей – услышать стук сердца в его груди. Потом же она неведомым образом догадалась – время уходит. Он был Айнхардом, племянником старшего князя, наследником Севера. На его плечи легло бремя войны, его слушались, за него были все младшие князья, и он был за них. Поэтому Яэль отстранилась – ровно тогда, когда почувствовала, что уходит тепло объятий. И тогда Айнхард сказал: - Я благодарен тебе, сестра моя, что ты не побоялась сюда явиться. Война – долг мужчин, однако тебе дана иная сила, которая может спасти многих. За твою храбрость Великий Бог простил себя и послал сюда, к нам, в страшный час. Скажи об этом, Яэль. Скажи вслух о том, зачем ты здесь. Пусть весть обойдёт лагерь. Сестра... дай им надежду. Он слегка обнял её за плечи – уже совсем иначе, чем после долгой разлуки. Не порывисто, а так, словно бы показывал этим всем вокруг: она не чужая здесь. И... Яэль сразу поняла, что он обращается не к ней, или не только к ней. Он обратился ко всем, говоря торжественно. Как если бы он отдавал приказ. И все взгляды были прикованы к ней. От волнения у неё перехватило дыхание. Однако то было совсем не такое чувство, из-за которого можно лишиться дара речи. Нет, Яэль вдруг почувствовала в себе силу – особенную, небывалую. Потому что в этот миг – она ощущала это всем своим существом – Айнхард не только тревожился за неё, но и радовался ей. И – гордился ею. - Я... умею забирать боль, - произнесла Яэль на одном дыхании. – Я здесь для того, чтобы залечить ваши раны. Для этого я здесь... И я сделаю для вас всё, на что буду способна. На последних словах всё-таки дрогнул её голос. От неё ждали таких же красивых слов, торжественных слов, как от Айнхарда, но Яэль не смогла их произнести. Она читала в книгах, какие красивые, какие верные речи произносили те, кто вёл за собой людей. О том, что каждый, кто последует за ним, под его защитой, что каждый – брат ему, и все они здесь – братья. Однако для Яэль эти слова были обманом, на который она не отважилась. Она не могла дать настоящей надежды. Ведь она слишком хорошо знала, что не сможет спасти всех. - Я ещё раз скажу – спасибо тебе, Яэль, - Айнхард как будто бы и не заметил её сомнений. – Теперь же я должен уйти – все князья ждут меня, и нам предстоит говорить о том, как вести новый бой. А тебе нужно отдохнуть с дороги. Однако Яэль вдруг снова почувствовала в себе ту силу – как будто и не было сомнений. Она наконец-то была на месте, её руки могли исцелять, и ей больше не нужно было подбирать слова. Она могла действовать – и уже этим дать истинную надежду. Поэтому Яэль покачала головой – и сказала, быстро, но уже не сбивчиво, не стараясь больше звучать торжественно: - Я не устала, брат мой. Я прошу вас... проводите меня к раненым. Может быть, там есть те, кому угрожает опасность – я должна успеть к ним. Отдохну позже – я думаю, другие лекари дадут место мне и моим спутницам. И только тогда она услышала тихий шёпот за спиной, только тогда стали переглядываться воины. А один из тех, что сопровождали Айнхарда, чуть поклонился и обратился к ней: - Следуйте за мной, дева; я покажу вам. Пошла она за ним – и теперь почувствовала, как её провожают взглядом. Тоска и полумрак царили там, где тихие лекари ухаживали за ранеными. Только огоньки множества лучинок светили им, и стоял вокруг тяжёлый, душный запах болезни и крови – словно бы сама боль разлилась в воздухе. Были тут Хельга и Мира – тоже так и не отдохнули с дороги. Хельга, склонившись над одной из постелей, меняла повязку, но, едва увидев Яэль и услышав её голос, отвлеклась. - Там ждут тебя, - негромко сказала она. – Лучше поторопись. И вот Яэль встала у постели раненого под пристальным взглядом старого, но крепкого лекаря с длинными тонкими пальцами. Сколько ран исцелили эти руки? Тревожно было Яэль – она чувствовала, что вновь её испытывают, и снова она словно бы вышла под общий суд. Неужели и впрямь она способна лечить просто так, одним прикосновением? И на миг она опять испугалась – будто бы и не было ничего, не было похода в лес, не было суда, не было дикого зверя с окровавленной лапой... Будто она могла всё это придумать, и вот-вот её разоблачат. Однако, когда раненый вдруг застонал во сне, неожиданно ушёл весь страх. Яэль всё ещё помнила, что за ней наблюдают, но ей было уже неважно, пройдёт ли она это испытание. В ней была любовь, и она должна была дарить эту любовь; ей хотелось, чтобы заживали раны и уходила боль, и она стала осторожно прикасаться ко лбу больного, к его щекам, подержала его за руку. Пусть тебе станет легче дышать, пусть бьётся твоё сердце, пусть уйдёт жар, пусть хворь покинет твоё тело... Раненый не просыпался, и оттого Яэль почти не чувствовала боли. И так она шла от постели к постели. Она чувствовала, как силы покидают её, как её саму бросает в жар, но её любовь была ещё сильнее этого. И гас злой румянец на щеках воинов, и легче становилось их дыхание, и переставала идти кровь. Больше всего Яэль хотелось подолгу побыть с каждым, пока все-все раны не затянутся, но ей говорили – скорее, скорее... И лучше было успеть и ухватить искорку жизни, пока она не погасла, у нескольких, чем полностью исцелить лишь одного. Ведь им лучше? Лучше? «Я вернусь к тебе», - едва слышно шептала Яэль. Наконец, около одного из раненых она опустилась на колени. Силы покидали её, и туманилось сознание, но она нежно гладила по руке незнакомого воина. И в какой-то миг в этом полузабытьи вдруг показалось ей, что перед ней лежит совсем крошечный мальчик. Вот он попытался повернуться на бок, смешно, совсем по-детски облизал пересохшие губы, так и не просыпаясь. И рядом с ним – тоже ребёнок, почти младенец... И все они – дети, дети, которые кричали слишком долго, а их мать всё не приходила и не приходила. И вот они выбились из сил, и тяжёл их сон, и измучились они, изголодались. Так слабы они, так беззащитны... Неужели они и правда с боевыми кличами бросались в атаку? Неужели они обагрили свои мечи кровью тех, кого считают своими врагами? «Спите...» - говорила им Яэль. И в этот час они все были для неё родными детьми. * * * Проснулась Яэль позже остальных лекарей – оказалось, что Хельга просила не тревожить её и лишь потом разбудила её сама. Сказалась тяжёлая ночь – всё тело заныло от усталости, едва она попыталась встать. Однако тут же накрыл её леденящий, липкий страх. Что успело случиться, пока она спала? Куда ей бежать? Вдруг она не успеет? - Тише ты, - Хельга покачала головой. – Вчера ночью мы хорошо потрудились – не надо никого спасать. Одевайся и поешь-ка немного – тогда и пойдёшь залечивать раны, там силы тебе пригодятся. И вот уже снова вошла она к раненым – и на этот раз многие из них уже не спали. Кто-то застонал: то тише, то громче; и множество взглядов ощутила она на себе – и догадалась, что вести уже дошли и сюда. И прав был Айнхард – вот уже с надеждой тянутся к ней руки. Тревожно было Яэль под этими взглядами. Она всегда боялась чужого смеха, однако ещё тяжелее оказалось выдержать эту надежду. Как же хочется им избавиться от этой боли! И неважно им уже, кто она: грешница ли или посланница Великого Бога, неважно, прошла она испытание или не прошла. Пусть только поможет, пусть станет легче... И как же их много! Как разделить между ними эту любовь, как подоспеть к каждому вовремя? Как остановиться около одной постели, когда каждое мгновение оборачивается болью остальных? Лучше бы они ничего не знали. Лучше бы она прикасалась к ним незаметно, облегчая страдания – как тогда помогала детям, поранившимся об острые шипы. И всё же – была в ней любовь, которая выше, больше, чем все эти страхи. «Я вернулась к вам...» И всё меньше было усталости – как будто, наоборот, сила возросла ещё больше, когда стала особенно нужна. Яэль уже почти не удивлялась, не задумывалась. Не до того... Однако совсем недолго пробыла она здесь в это утро. Совсем немного боли забрала у них – тягучей, горькой, но не страшной, а лишь немного ноющей. Она стояла над раненым – долговязым, едва-едва умещавшимся на постели, как вдруг вбежала к ним перепуганная, запыхавшаяся Мира. - Яэль! – воскликнула она. И... как будто растеряла сразу все слова. Схватила её за руку – и потянула за собой. И только тогда, широко раскрыв глаза, словно едва осознавая смысл собственных слов, выговорила: - Там... там... убивают! Тихо стало на мгновение... и тут же послышался встревоженный ропот. Неужели напали? Неужели вот-вот ворвутся сюда враги и не пощадят даже тех, кому и так уже досталось в бою? Кто-то из лекарей попытался удержать их – стойте!.. – но Мира даже не слушала. Скорее, скорее... Не сразу Яэль заметила, что нет криков, нет шума, какой мог бы быть при внезапной атаке врагов. Наоборот, как-то слишком тих лагерь... И лишь когда Мира привела её на место, она поняла, о чём шла речь. Это было не нападение. Готовилась казнь. - Что здесь случилось? – Мира была так поражена, что не могла сказать ни слова, и потому Яэль обратилась к воинам. – В чём провинились эти люди? - Эти? – кто-то из них безразлично махнул рукой, указав туда, где стояли приговорённые – пятеро, со связанными руками. – Да это ж дезертиры... Дезертиры... А ведь Мира, должно быть, и слова-то такого не знает! Однако Яэль не успела ничего ей объяснить – бросилась сквозь толпу воинов. Стоял перед осуждёнными один из младших князей, огромный, широкоплечий, с таким же огромным мечом – вот герб на рукояти, белый филин. Как жутко сверкают его глаза... - Постойте! – Яэль выбежала прямо перед ним – и странно было видеть, как он, такой крепкий и сильный, от неожиданности отпрянул, увидев юную девушку. И вдруг – только теперь увидела, что позади него, в отдалении, стоит Айнхард. - Сестра моя, - негромко, почему-то очень устало произнёс он, - я прошу тебя – отойди. Этот день был таким же зимним днём, как и предыдущие, однако вдруг Яэль показалось, что воздух стал таким морозным, что его едва можно было вдохнуть. Как будто ледяные иголки вонзились в горло. Значит, это он отдал приказ. Значит, это его испугалась Мира, значит, он позвал сюда этого страшного мужчину с мечом. Он – вынес приговор, он обрывает жизни. Неужели – правда? - Я не могу уйти, - голос её прозвучал несмело – она просто не могла поверить. Не могла говорить с вызовом – как всегда, не могла повысить голоса так, будто он, Айнхард, был её врагом. – Ведь вы убьёте их. Я... я не позволю этого. Айнхард ответил не сразу – Яэль показалось, что он тихо вздохнул. Подошёл к ней чуть ближе, сделал жест рукой своим воинам, прося их подождать. - Они дезертиры, Яэль, - медленно начал он. – Все знают: эти люди пытались покинуть лагерь, чтобы избежать боя; ошибки нет. Я желаю поскорее закончить с этим – воины должны знать, что будет с теми, кто предаёт Север. Если щадить таких, то кто же станет защищать свои семьи и родные земли? Яэль всё ещё с трудом верила, что это действительно её брат стоит перед ней, что её не обманывают её глаза и уши. Он ли защищал её перед всей деревней, перед всеми, кто собрался судить её? Он ли сам предлагал ей уйти, чтобы спастись от людского гнева и от кары старой жрицы? И, может быть, оттого, что она не могла принять этого, она всё-таки сорвалась. Она забыла, с кем говорит – и воскликнула, яростно и отчаянно: - Почему же они должны умирать за землю и родных? Они хотят жить, неужели вы не понимаете? Жить вместе с теми, кто дорог им, и всей этой жизнью отдаваться заботе о них. Возделывать землю, трудиться, не покладая рук, чтобы накормить своих детей. Разве это – предательство? Разве предательство – не желать, чтобы твои родные плакали и голодали, когда глава семьи погибнет на войне? Яэль резко вскинула взгляд – и вдруг ей показалось, что снова стало холоднее. Айнхард смотрел на неё так, будто не услышал ни одного её слова. Или... или – так, словно у него уже давным-давно был заготовлен на всё ответ. - Тогда скажи мне... - произнёс он – и страшным этим взглядом посмотрел ей в глаза. – Скажи, почему ради того, чтобы одни вернулись к своим семьям, должны умирать другие? Чем же они хуже? Каким уверенным, каким твёрдым был он в этот миг! Ничуть не сомневался он в своих словах – и Яэль почувствовала, что она должна ответить хоть что-то, чтобы успеть, чтобы выиграть время для себя и для тех, кого она желала защитить. И всё-таки страшное бессилие прорывалось в её слова, в её речь, отдавалось дрожью в голосе. Её никто не услышит. Её слова ничего не значат, но она не уйдёт, не отступит, никогда... - Никто не должен умирать! – воскликнула она. – Никто не должен идти на вашу проклятую войну. Если бы все отказались, не было бы вовсе никаких сражений, потому что некому стало бы драться. Но вы гоните за собой тех, кто не хотел покидать свои дома, и грозите им смертью. А теперь желаете отнять жизни у тех, кто не хочет вас слушаться? И снова её голос как будто бы ушёл в пустоту. - Яэль, южане напали на нас. Если мы не защитимся... - Да то же самое и с южанами! – она снова сорвалась и не смогла даже дослушать до конца. – Их запугали так же, как и воинов Севера. Они не хотели бы... Она осеклась, отчаянно подбирая слова... и вдруг её речи оборвала усмешка. - Дева... – заговорил молчаливый до этого князь с мечом – таким же страшным, глубоким, низким голосом, - если бы они не хотели, они бы не шли на нас с боевыми кличами. Они бы не оскорбляли нашу честь и не осыпали нас ругательствами, которые ещё громче, чем звон мечей. Ведь вы слышали их, братья-северяне? Он обратился к толпе воинов – и оттуда послышались такие же усмешки. И вдруг выступил вперёд один из них – ещё не старый, но видавший многое в своей жизни, и поднял вверх руку, сжатую в кулак. - Да, они оскорбляли Север! – и – радостным гулом подхватили остальные. – Но мы ещё покажем им. Думаешь, мы сами не желаем проучить их, дева? Ещё как желаем! Пусть они знают, что никогда этим глупым разбойникам не победить нас! И едва он произнёс это, как Яэль показалось, что земля уходит у неё из-под ног. Ведь она их же желала защитить – воинов, которые, кажется, уже прямо сейчас готовы броситься в новую атаку. Неужели не было тех страшных мгновений прощания, которые наблюдала она в деревне? Неужели не такие, как они, по много раз оглядывались назад, на свой дом, в тревоге, что больше никогда они сюда не вернутся? - Покажете? Да как вы можете? - она всплеснула руками – и её бросило в жар. Все, все смотрят на неё... но смотрят и те, кто приговорён – а значит, она не имеет права замолчать и сдаться. – Неужели вам всё равно, что ваши товарищи погибнут? Как вы вообще можете знать, кто из вас вернётся с поля боя? - Погибнут? – и снова голос одного из воинов. – Я не собираюсь умирать! Великий Бог с нами – он защитит всех, кто упорен и смел! - Кто не вернётся – значит, так и не научился держать в руках меча. Или струсил и хотел сбежать! - Мы им покажем! Покажем!.. И в последней отчаянной попытке Яэль воскликнула: - Вас просто научили ненавидеть их. Выдумали доблесть, чтобы оправдаться, лишая других жизни. Выдумали какие-то законы... Нет у войны законов! Здесь только смерть, и вы с ней заодно! И вдруг снова поднял ладонь Айнхард. Яэль резко осеклась, отпрянула – не потому, что испугалась. Она вдруг поняла, что почти забыла о том, что он здесь. Что она спорит и с ним тоже, обвиняет в страшных грехах и его. Его – наследника... и будущего правителя. Такого же, как те, что развязывают войны... Однако он не стал в этот раз спорить с ней. Он бросил взгляд на своих воинов, призывая их, – и колебался лишь мгновение. А потом – отдал приказ: - Уведите её. И... – добавил негромко, - будьте с ней осторожны. Яэль застыла – и тут же её с обеих сторон схватили сильные руки. Она даже не сразу воспротивилась им – слишком она была поражена этим спокойствием, этой холодностью. Ей показалось, что она – бабочка, мошка, которую просто смахнули, сжали в кулаке, даже не заметив. Даже не услышав... И только теперь, когда её попытались увести прочь, она увидела лица приговорённых. Яэль даже не успела понять, видит ли на них страх, или – всё-таки последнюю надежду. Ей показалось, что их глаза и вовсе пусты – как у статуй. И это было страшнее всего. И тогда она снова сорвалась. - Отпустите меня! – закричала она. – Не смейте! Ни разу ещё она не чувствовала в себе такой силы – почти звериной, как у разъярённой дикой кошки. Но что эта сила по сравнению с крепкой хваткой воинов? Ей было не вырваться, не спастись, не спасти никого. Она больше даже не видела, что происходит – её развернули спиной к Айнхарду, к приговорённым, к месту страшной казни. И не сразу она заметила, что через толпу к ней бежит Мира. - Яэль! – закричала она. Бросилась к ней, к стражам, державшим её – так отчаянно, что один из стоявших рядом воинов придержал за руку и её. Девочка растерялась – и тут же уставилась на него с таким ужасом, словно и её он собрался вести на казнь. И тут же – посмотрела на Яэль: - Что теперь будет?.. И вдруг – разжали хватку воины. Яэль не устояла на ногах, опустилась на снег. Резко обернулась – только на мгновение. И... ей было достаточно этого, чтобы понять – всё закончилось. Она не присматривалась – увидела страшные пятна крови... и – то, что ей больше всего хотелось бы забыть, но она знала – не забудет. Пять жизней ускользнули из этого мира – как будто за короткий миг. - Яэль... И только теперь Яэль поняла, чего так испугалась Мира. На глазах у девочки её увели двое крепких мужчин по приказу третьего – того, кто в этот день уже отдавал приказ казнить. Должно быть, она подумала, что и её тоже решат предать смерти... Ей стоило сказать – тише, Мира, не бойся ничего. Успокоить девочку, которая и так видела достаточно страшного. Однако Яэль не могла произнести ни слова – кровавая картина всё ещё стояла у неё перед глазами. И – Айнхард с холодным взглядом... И тут Яэль подумала, что, может быть, и рано ей давать надежду Мире. Знает ли она вообще своего брата так, как ей казалось? Могла ли она представить, что он даже не станет слушать её? Когда-то он говорил, что видит её милосердие, когда-то не оттолкнул даже в тот час, когда она нарушила завет Великого Бога. Почему же теперь он не внял её словам, когда она желала спасти чужие жизни? И... что сделает он с ней за её отчаянные слова? Лучше бы он наказал её. Лучше бы и впрямь – приказал казнить... Яэль подумала об этом – и вдруг, ненавидя саму себя, поняла, что думает и о другом. О том, что он не простит её. Что она перечеркнула всё, что было между ними, когда стала спорить с ним при всех. Что теперь она для него – чужая, почти враг. Он не будет с ней, никогда не будет на её стороне... Но ведь она хотела спасти!.. Хотела – и не смогла. Она ничего, совсем ничего не могла сделать. Чего бы она ни говорила, как бы ни вырывалась. Не смогла никого переубедить, не смогла даже броситься под меч. Как же это так? Как будто стихия подхватила её, и она была песчинкой, снежинкой, которую кружит бешеный ветер. Она готова была сделать всё, на что способна, - как же так, что этого снова оказалось мало? У неё есть дар – чудесный дар от матери-земли. Почему же он достался именно ей? Ей, маленькой и глупой, не способной никого защитить? А она именно такая – глупая и бесполезная. Ведь если бы было иначе, мать-земля помогла бы ей, дала бы ей силы, направила её. А раз этого не случилось – значит, она, Яэль, виновна сама... И вдруг так отчаянно захотелось ей, чтобы если не Айнхард, то сам Великий Бог наказал её. Ведь как же это можно – те люди погибли, а она жива и даже не чувствует боли? И тогда она резко встала, уже не оглядываясь. И – твёрдо сказала девочке: - Пойдём, Мира... Нас ждут. Её ждали раненые – живые, те, чью боль она должна была забрать. Так пусть же их боль станет её наказанием! Она примет её всю, без остатка – хотя бы так постарается искупить свою вину. «Идём, Мира, девочка... будь со мной хотя бы ты». Она не сказала ничего о том, что произошло, вернувшись к остальным лекарям. Только спросила, кому особенно нужна помощь – резко, отрывисто. К ней вышла Хельга – может быть, что-то уже узнала, а может, догадалась сама. - Идём со мной. ...И медленно заживали раны. И брала Яэль за руку каждого, кому меняли повязку, снимая присохшую к ране ткань, и делала всё, чтобы не вскрикнуть, когда боль уходила к ней. И понимала, как мало у неё в действительности этой силы – ведь не могла она исцелить в один миг. И всё равно оставались страшные шрамы – как будто даже чудо не могло до конца стереть следы, что оставляет война... - Хватит, Яэль, - к ней подошла Хельга – и на этот раз заговорила очень серьёзно. – Ты должна отдохнуть. Что бы ни случилось – перестань мучить себя; для этих воинов ты делаешь всё, что можешь, на тебя же – больно смотреть. Яэль покачала головой и хотела возразить, но вдруг её окликнули. Она обернулась – старый знахарь звал её. Однако на этот раз – звал не к раненым. - Дева Яэль, - проговорил он, - вас пожелал видеть наследник. * * * Яэль чудилось, что она идёт на казнь – и всё же она не сбавляла шага. За ней тут же юркнула Мира – без слов, как будто даже не собиралась слушать возражений. У Яэль и не было сил спорить – она просто позволила девочке сопровождать её до самого шатра, где ждал её Айнхард. И лишь у самого шатра она остановилась в нерешительности... и вдруг – вовсе застыла. Она увидела не только воинов, охранявших своего предводителя. Здесь был мальчишка – совсем ещё юный, закутанный в тёплое меховое пальто. А ведь она никогда не видела его одетым так дорого... Защемило сердце – не может быть! - Петер! – воскликнула Яэль. – Неужели и ты здесь?.. И тогда вышел Айнхард – и положил ладонь на плечо мальчика прежде, чем тот успел ответить. - Он пожелал сопровождать меня. Видит Великий Бог – я не мог ему запретить. Яэль резко вскинула взгляд – и вдруг поняла, что Айнхард улыбается. И не было больше страшного льда в его глазах, и говорил он мягко – как и обычно. Однако всё же помнила она, каким он был этим утром – слишком хорошо, чтобы её не бросало в дрожь. Что он скажет ей, когда они останутся одни? - Вы позвали меня служить вам, - тут же негромко проговорил Петер. – Разве мог я испугаться в злой час? Он заговорил, и поразилась Яэль, каким же взрослым он вдруг стал выглядеть, произнося эти слова. А ведь он был самым старшим из деревенских ребят – ещё чуть-чуть, и из мальчишки станет юношей... И тут же заметила она и другое. Мира спряталась у неё за спиной – и выглядывала нерешительно, робко... но сколько же было в ней любопытства! Увидев мальчика, она как будто на миг забыла даже о том, как испугалась за Яэль – и рассматривала его во все глаза. И тогда Яэль сказала, нарушая мучительную тишину: - Побудьте пока здесь, погрейтесь у костра. Мира... я скоро вернусь. Айнхард как будто понял, что она желает поскорее остаться с ним наедине, и только коротко кивнул. И – вошёл в шатёр, приглашая её за собой. Он заговорил первым, не позволяя воцариться молчанию. - Не бойся меня, Яэль. Я не враг тебе. И Яэль замерла. Многого она ожидала: что он начнёт упрекать её, что попросит отправиться прочь, чтобы она не лишала воинов боевого духа. Однако он не осудил её – только произнёс эти слова и встал чуть поодаль, словно боясь прикоснуться к ней. И всё же Яэль сказала – нерешительно, но стараясь не выдавать никаких чувств: - Должно быть, ты злишься на меня. - Нет, Яэль, - тихо ответил Айнхард. – Просто это война. Не было в его голосе холодности, не было льда в глазах. Но... вдруг эти слова стали худшим, что он только мог ответить. Лучше бы он и впрямь разозлился на неё, лучше бы ударил, лучше бы при всех!.. Но он не злился... как и мать когда-то. Он просто знал: она, Яэль, ничего не понимает здесь. Она – глупая маленькая девочка. - Значит, война? – и голос её сорвался. – Верно, я ведь читала о ней лишь в книгах. Я не знаю ничего о том, как ведутся битвы – я ведь не изучала этого. Что я могу понимать? Мне, должно быть, и вовсе стоит замолчать и уйти прочь – мне ли сметь вмешиваться в мужские дела? Она почти выкрикнула это ему в лицо – и лишь на последних словах понизила голос. Что она делает? Ведь это её брат, Айнхард, и он и впрямь не враг ей и никогда им не станет. Почему она бросает ему вызов? Но... почему он не слышит её, не понимает её? Неужели не видит, что важна для неё каждая жизнь, и она готова отдать всё, чтобы сберечь их? Почему всё это так ничтожно для него, неужели он стал таким же, как все правители, - честь земли для него важнее, чем маленькие жизни, которыми можно расплатиться, как монетой? - Яэль... Каким же усталым был его голос, когда он обратился к ней по имени! Яэль посмотрела на Айнхарда – и почувствовала, что вот-вот готова броситься к нему, забыть обо всём, лишь бы только не было этой муки на его лице. Но... не могла она сойти с места. Всё же чувствовала – если она это сделает, то останется для него неправой. Останется глупенькой девочкой, которая способна лишь давать волю чувствам, недостаточно сильная, чтобы держать их в узде. И тогда это навеки встанет между ними – они будут уже как будто и не братом и сестрой, а господином и его прислужницей. И Яэль лишь сказала: - Что я должна была сделать, Айнхард? Просто смотреть на казнь? Она не плакала – и всё же слёзы были в её голосе. Она выдала себя – слишком жалобно прозвучали её слова, беспомощно, как плач ребёнка. Её словно разрывало на части – её любовью, её гордостью... и её ужасом, когда помимо её воли вновь вставали перед глазами страшные мгновения этого утра. Она не смогла спасти, не смогла... И вдруг Айнхард сказал ей – странно, тихо... почти ласково: - Присядь, сестра. Она послушалась сразу же – у неё просто не было уже сил. Айнхард тихо вздохнул – и сел рядом с ней. Недостаточно близко – и всё же не так далеко, чтобы это пугало её. - Я не желал, чтобы ты видела, - медленно проговорил он. – Надеялся, что ты будешь занята, а может быть, тебя и вовсе ещё не разбудят. Потому что чуяло моё сердце: тебе будут дороги даже эти жизни. Ведь ты добра, сестра моя. Я говорил тебе ещё тогда: суть твоя – доброта. И снова Яэль растерялась – она не думала, что ещё услышит эти слова. Значит, он всё-таки считает так? Он... знал, как она поступит, он видит её – настоящую? Почему же тогда он не послушал её? Почему смотрел на неё холодно – и словно смял её крепкой рукой, легко, как сорванный цветок? - Доброта, а не сила, верно? – вновь Яэль почувствовала, что будто бросает вызов, и всё же голос опять предавал её. – Скажи мне, что я иду на поводу у чувств. Скажи, если думаешь так, Айнхард... Я глупая девочка, верно? Девочка, которая не может держать себя в руках? И снова – эта мучительная усталость... - Ты не глупа, Яэль, - тихо произнёс Айнхард. – Ты мудрее и сильнее многих – не каждый способен разглядеть чужую боль, не каждый готов так принимать её, сгорая сам. Но мир не услышит тебя, сестра; твои слова слышат лишь такие, как ты сама. С миром нужно говорить на ином языке – он не понимает добра. И что-то сломалось внутри у Яэль, когда она услышала эту речь. Как будто бы тронулся её собственный лёд, сковавший её, не дававший пошевелиться. Она протянула ладонь – и поняла, что нет у неё слов. И только прошептала: - Айнхард... Он осторожно обнял её – и тогда слова вырвались наружу, как будто царапая ей горло. - Я не смогла никого спасти, брат мой. Почему они должны были погибнуть? Почему я вовсе ничего не могу – пусть и есть у меня сила? Почему никого-никого нельзя спасти?! Она уже забыла о том, кто отдал приказ, забыла, что сам Айнхард не позволил ей вмешиваться. Он был рядом – её брат, её любимый, он слушал её, и она не могла ни в чём его винить. Это она сама виновна в том, что недостаточно сильна. Она должна быть лучше. Сильнее всего мира... Яэль говорила, и так и не было слёз. Айнхард не перебивал её, не спорил больше с ней. В этот раз он слушал внимательно – и как будто бы раздумывал над чем-то, хотя Яэль заметила это не сразу. Лишь когда она замолчала, когда кончились горестные слова, Айнхард вновь посмотрел ей в глаза и сказал: - Теперь я понимаю тебя во всём, Яэль. Мы не можем подчинить себе весь мир – не вини себя ни в чём. Ты и впрямь делаешь всё, что можешь – что же, и я сделаю всё, что смогу. Через два дня мы выступаем в новый бой. И в этот раз я обещаю тебе: я постараюсь уладить дело миром. И что бы ни случилось, я приложу все силы, чтобы поскорее закончить эту войну – пусть прекратит царствовать смерть. Он замолчал – и снова обнял Яэль. И вдруг она почувствовала, что теряет смысл его слов. Ей и впрямь показалось, что он наконец-то понял её, услышал её... но вдруг даже это перестало быть для неё важным. Она слышала только одно – очень скоро предстоит новый бой. Бой, где Айнхард поведёт за собой воинов. Сейчас он здесь – но как скоро она не сможет быть рядом с ним... И вновь встали перед ней страшные картины, и болезненно ярко вспомнилось, как она рвалась из рук воинов – и всё было впустую. Щепка, подхваченная ветром... Она не может никого спасти. Не может защитить. И точно так же – не может защитить и Айнхарда, как бы отчаянно этого не желала. Она бессильна. Яэль представила, как он встречается с южным правителем, и они стоят совсем рядом. И позади него – его воины, и страшно напряжён воздух, и звучит его негромкая, но уверенная речь... И – не выдержало её сердце. Она вскинула взгляд – и воскликнула: - Айнхард... Возьми меня с собой. * * * ...И пришло тревожное утро. Рано наступала весна у границы Севера. И начинал уже таясь снег, и куда реже были метели, чем в сердце земель, где стояла главная крепость. И странно светлым было небо в тот день, когда должно было войско выступить в бой. Яэль смотрела вверх, растерянно, удивлённо разглядывая облака – такие безмятежные, медленные. Вот одно из них похоже на огромную белую птицу – только вот не издаст оно печального крика, не призовёт людей к миру... Только на следующий день после их разговора в шатре Айнхард дал Яэль ответ. Она почти не надеялась, даже когда произнесла ту отчаянную просьбу. Ведь она женщина – что ей делать на поле боя? Что она может понимать, когда мужчины пытаются распоряжаться своими землями и чужими жизнями? Однако она чувствовала, что Айнхард растерян – и это значило, что он раздумывает и не может принять решения. Вновь он ушёл совещаться с младшими князьями, где размещать войско и откуда нападать, и тихим, помрачневшим он был, когда вернулся. И всё же сказал: - Ты можешь сопровождать меня, сестра. Если южане уступят – увидишь, как заключается мир. Если же нет... Переждёшь бой в безопасном месте. У тебя великая сила, Яэль. Пусть она всё же будет надеждой. Пусть все знают, что высшая власть на нашей стороне. И тихо вздохнула Яэль. Не хотелось ей быть той силой, что движет вперёд воинов, заставляет их рисковать собой и яростнее убивать тех, кого они считают врагами. Однако теперь у неё не было уже сил возразить – она хотела лишь быть рядом столько, сколько может. И пусть скорее завершится эта война. Пусть вовсе не будет битв. Перед тем, как уйти, она позвала к себе Миру. Погладила её по голове, по щеке, словно благословляя. Улыбнулась – и сказала, пряча тревогу: - Я женщина и не буду участвовать в бою, поэтому не бойся за меня. И всё же... если что-нибудь случится со мной, присмотри тут за всеми. А потом возвращайся домой вместе с Хельгой – там ждут тебя. Все эти два дня девочка то и дело искала повод погреться у того же костра, где сидела с Петером. Айнхарда она по-прежнему боялась, а вот мальчишка всё же вызывал у неё неудержимое любопытство. Он и не прогонял её – говорил мало, но слушал её щебет, позволял наблюдать, как он тренируется с мечом, совсем небольшим, но всё же острым. Изредка – отвечал на вопросы, которыми она засыпала его. - А ты потом домой вернёшься, да? Тебя кто там ждёт, у тебя же тоже мама есть, да, и папа? А зачем тебе эта глупая железка, ты что, тоже собрался людей убивать? - Да что ты заладила – глупая, глупая? – однажды всё же огрызнулся он. – Вот нападут на нас – будешь знать, какая глупая. Мне подарил меч наследник Айнхард – знаешь, какая это честь? Хотя что тебе знать... ты ж дикарка. Однако Мира совсем не обиделась. Только тихо сказала: - Вот дурачок... Но в этот день Петер не оставался в лагере. Не успел он сам прийти с новой просьбой взять его в битву, как Айнхард первым подозвал его к себе. - Петер, - обратился он к мальчишке. – Всякий раз ты храбро рвался в бой, даже зная, что каждый из воинов выше и крепче тебя. Однако сегодня я ставлю перед тобой иную задачу – куда важнее. Сейчас ты – среди тех, кому поручено охранять мою сестру. Будь рядом с ней – не отходи от неё ни на шаг. Мальчик только взглянул на Яэль – и не возразил ни слова. Как же огромна была равнина, где собирались войска! Сколько вмещала она людей и конец – и всё равно казалось, что нет ей конца и края. И Яэль ехала на коне перед воинами вместе с Айнхардом – и чувствовала, как то и дело бросают на неё взгляды. Удивлённые ли? Подозрительные? Слишком много глаз – не могла она понять. Лишь отчаянно старалась держать спину прямо – нельзя сейчас показывать трепета. И вот вышел к ним правитель Юга вместе со своими верными стражами. Был он высок и широкоплеч, и намного старше Айнхарда – Яэль даже подумала, что, быть может, он не моложе её отца, однако вдвое сильнее и здоровее. Чёрным мехом отделан воротник и манжеты, чёрная борода падает на грудь, карие, почти янтарного цвета глаза смотрят из-под густых бровей. На пальцах – два золотых перстня, на поясе – страшный, как коготь древнего зверя, кривой меч. - Вот и вновь встретились мы, наследник Севера, - проговорил он. И не поймёшь – то ли насмешка в речи его звучит, а то ли кажется так из-за странного хрипловатого голоса. – А что за прекрасную деву привёл ты с собой? И тут же Яэль бросило в жар, когда ощутила она на себе испытующий взгляд. Однако спокоен остался Айнхард, как будто и ожидал этого вопроса первым. - Это сестра моя, Яэль, - ответил он. – И прибыла она сюда, чтобы спасать жизни воинов родного Севера – и давать им надежду, ценнее которой ничего не может быть на войне. - Вот как? – и странно, нехорошо прищурился его враг. – Спасать жизни, говоришь? Выходит, у Севера не хватает лекарей, и сама княжеская дочь выучилась этому искусству? Он снова оглядел Яэль, и ей не нравился этот взгляд. Показалось ей, что он оценивает её – так, словно она товар на ярмарочном прилавке. И не успела она сказать ни слова, как произнёс южный правитель: - Отдай мне её замуж, северный наследник. Ведь был уговор: одна из северных дев уедет в мои владения, и тогда будет у нас вечно царить мир. Однако это вы нарушили его; что ж, если со мной поедет дочь старшего князя, я, быть может, прощу вам вашу ошибку. Яэль едва удержалась в седле, заслышав эти речи. Неужели сбудется её детский страх – всё же придётся ей идти замуж за нелюбимого, к тому же за того, кто объявил Север своим врагом? Ведь она не исполнила ритуала, не стала настоящей жрицей... Принадлежит ли она Великому Богу до сих пор, защитит ли её пророчество, которое не исполнилось? И вдруг больше всего испугалась она даже не того, что ей придётся разделить жизнь с этим человеком. Она подумала, что, может быть, Айнхард скажет ей самой решить – соглашаться на это или нет. И тогда страшный выбор будет стоять перед ней: отказаться, чтобы продолжилась война, или отдать свою жизнь, своё тело и душу за то, чтобы заключён был мир. Готова ли она заплатить такую цену? И... может быть, она защитит Север – только вот разве не предаст она тогда любовь брата? Однако Айнхард первым дал ответ, и голос его был твёрд: - Она не может выйти замуж, даже если бы желала этого. Навеки отдана она в служение Великому Богу – и взамен он наградил её великой силой. Чуть крепче он сжал поводья – и продолжил: - Яэль не такой лекарь, как остальные. Она способна исцелять раны одним прикосновением ладони, одной своей волей желая спасти умирающего. Многих раненых вылечила она, прибыв в лагерь, и вот они уже снова встали под северные знамёна. Её сила с нами – и это говорит всем моим воинам, что Бог и правда на нашей стороне. Оглядел он своё войско – и посмотрел прямо в глаза южному правителю. - Вам ведь нужна была не невеста с Севера – вам нужно торговать с землями её отца. Так зачем вам разрушать их и истощать войной? Уходите прочь, к себе на юг, и будет вам и торговый путь, и золото. Вы лишитесь куда большего, если будете упорствовать. Но покачал головой южный правитель. - Уговор есть уговор, и он был нарушен. За это надо платить – и платить вам, а не мне. Я возьму то, что мне причитается, силой, раз Север не желает быть честным. У ваших воинов есть надежда, но у моих есть горячая кровь. И поняла Яэль: не удастся даже Айнхарду заключить мир с Югом. Сколько рассказывали ей о южанах, что они дикие, что яростные и не отступаются от своего – а ведь и впрямь именно таким оказался их правитель. Но ведь не может же быть правдой, что все они такие! Неужели он совсем ничего не желает слушать? - Никто не хочет войны! – Яэль нарушила короткое молчание – и уже даже не думала о том, сколько взглядов приковано к ней. – У ваших воинов горячая кровь, но с чего вы взяли, что все они желают проливать её? У них есть дома и семьи, к которым они хотят вернуться – пусть сейчас каждый из них верит, что останется жив, но ведь так не бывает! Почему они должны умирать и страдать? Она взглянула на Айнхарда – и так и не смогла понять, чем стали для него её слова. Ведь он не запрещал ей говорить... но неужели она снова всё испортила? Или, может быть, он, наоборот, желал, чтобы был здесь слышен и её голос? Если бы только её слышали... - Значит, так ты говоришь, дева? – спросил южный правитель. Как будто и не изменился его голос... и всё же слышалась в нём тихая угроза. – Меня не волнуют ваши боги – если бы я пожелал, ты стала бы моей невестой всё равно. Однако я быстро понял, что ошибся. Слишком дерзкий у тебя взгляд. А тут ещё и слова твои – тебе ли решать, чего желают мужчины, а чего не желают? Нет, мне не нужна такая жена. Зато, быть может, я научу тебя слушаться, когда ты станешь моей пленницей! И не нужны ему были больше никакие слова. Недолго шёл разговор – очень скоро Айнхард обернулся к своему войску. Отдал им приказы, что-то вновь разъяснил кому-то из младших князей, и Яэль поняла, что вот-вот им предстоит расстаться. Как же хотелось ей быть здесь, быть если не помощью – хоть щитом, заслонить от меча, от стрелы... Но – у Айнхарда были воины, которым предстояло защитить его, а она бы только лишь помешала. Никого, никого не спасти... - Айнхард, - она всё же не смогла промолчать. – Это я, я виновата. Я навлекла беду на Север, из-за меня вся эта война, я – дурной знак, я приношу только горе. И теперь – я виновна, я должна была сказать верные слова... - Нет, Яэль, - ответил он – и не было в его голосе ни малейшего сомнения. – Думаешь, из-за чего начинаются войны? Я уже говорил тебе. Просто этот мир не понимает языка добра. И в этом нет твоей вины. И тихо сказал: - Я люблю тебя, Яэль. И теми же словами она ответила ему. Серьёзнее всех других воинов был Петер – уже ни за что не назвать его маленьким. Ясные глаза, сжатые губы – вот он помогает ей управиться с конём, помня, что она в своей жизни почти не ездила на лошадях. И готовится исполнять приказ – не отходить от неё ни на шаг. И вот встали они на высоком холме над равниной, и Яэль удивилась, как хорошо оттуда видно всё поле битвы. Ещё страшнее стало ей от этого – значит, видеть, но не помочь... но не смела она роптать перед воинами, которых послал с ней Айнхард. Сошла с коня – и устремила взгляд вперёд. Смотрела она на войско – и подумала вдруг о том, что сказал Айнхард. Значит, те, чьи раны она залечила, снова выйдут на поле боя... Неужели она помогла им лишь затем, чтобы опять отправить в этот кошмарный сон? А если бы не она... Может быть, их оставили бы в покое? Значит, и здесь она неправа, значит, и это всё зря? А южный правитель... может быть, и впрямь верный путь только один – научить северян ненавидеть, чтобы они прогнали его войско прочь? Страшно он смотрел – не могла Яэль забыть этот взгляд. Ей было всё равно, что сделает он с ней, попади она к нему в руки, – она давно уже не боялась за себя. Однако не было сомнений в том, что он может поступить точно так же и с другими пленниками. Может приказать предать огню селения, уничтожить непокорных... Неужели единственный путь спастись – только война, и чтобы защитить одних, нужно губить других? И вот подняты знамёна, и разверзлась бездна. Полетели первыми стрелы – и не было здесь слышно стонов... Очень скоро Яэль поняла, что, как бы она ни пыталась уследить за ходом боя, всё ускользает от неё. Айнхард говорил о построении войск, о том, какими должны быть атаки и как защищаться, но сейчас ей показалось, что всё это не имело никакого смысла. Там, внизу, творилось безумие – всё смешалось, спуталось, и невозможно было понять, кто отступает, а кто побеждает. Каково же им там, внизу? Как можно не потерять себя, не забыть вовсе, что нужно делать, когда вокруг словно кипит сама тьма, и всё сливается воедино? ...тьма обступает Великого Бога... Яэль только успела подумать об Айнхарде – и вдруг словно бы сами собой зазвучали для неё слова легенд, которые читала ей и Мире вслух Гудрун, когда они сидели у печи. Или... даже больше – начинало ей казаться, что это даже не слова, а картины встают у неё в памяти, будто она всё видела своими глазами. Белый ворон – и сгустки тьмы, сама пустота, принявшая облик земных птиц, чтобы запутать, запугать... но не сдаётся Великий Бог, ибо суть его сильнее пустоты, и вот бросается он в бой, защищая мать-землю и своих детей... Как же прекрасен он, как невозможно храбр! Вот же она – пустота и тьма, вот главный враг, как же вы не понимаете, дети? Зачем вы впускаете её в своё сердце? Верьте же, верьте, только так мы можем победить, только так сможем спастись, если сбережём друг друга, если будем вместе. И будем вами гордиться Великий Бог, и из вашей веры почерпнёт он ещё больше силы, и, может быть, вовсе исчезнет тьма, и не придётся ему больше идти в бой никогда... Яэль сама не заметила, как её губы начали шептать эти слова – быстро, отчаянно, как шепчут молитву. Но она не знала такой молитвы – это рождалось что-то само собой, из её тревоги, из её надежды. Смотрела она, как летят стрелы, минуя заслон из щитов, смотрела, как падают раненые, как бьют копытами кони... и в один момент вдруг показалось ей, что каждый удар меча, каждая разящая стрела стали отдаваться болью в её теле. Или и правда?.. Она шагнула вперёд и протянула руки – так, словно это было объятие. Как же хотелось ей заслонить собой каждого, спасти, расплатиться собой – почему даже её жизни слишком мало, чтобы прекратить мучения? Опустите мечи, бросьте луки, остановитесь, хватит... отчего так больно, только не вскрикнуть, только продержаться – ещё немного, подождите, угомонитесь же... Кто-то закричал, бросился к ней – Яэль даже не поняла, что случилось. Что-то словно сбило её с ног, и она падала, падала на тающий снег – и вот прямо над ней оказалось небо, и там – всё ещё то огромное белое облако. Белая птица, белый ворон... - Яэль! Яэль!.. Она с трудом повернула голову – и увидела Петера. ...и лишь потом она узнала, что никогда ещё не сражались северные воины так отчаянно. Шли они в бой – и не падали, точно и не чувствуя, как ранит их жестокий металл. Вот вонзилась стрела в плечо – и словно не заметил этого воин. И вдруг – вырвал её и отбросил прочь, и даже не хлынула из раны кровь... А южане? А что южане? Эти всегда безумны – как знать, может, им не нужны даже заговорённые доспехи, чтобы не замечать боли. Есть такие воины – в бою они впадают в беспамятство. Хотя, говорят, тут-то даже они испугались... Однако сейчас Яэль ещё ничего не знала – и только услышала голос мальчика: - Ты ведь живая, правда? Живая же? – он взял её за плечо, и она ответила ему только растерянным взглядом. Петер тихо вздохнул с облегчением – и тут же воскликнул: - Мы победили! И не сразу Яэль вняла его словам. Бой закончился? Значит... сколько же прошло времени? Всё слилось для неё воедино, связалось в узел тревоги и боли, разрывая ей сердце, и не было разницы между несколькими часами и одним мгновением. Когда же стало проясняться её сознание, она смогла произнести только одно имя: - Айнхард... И тут же, уже помогая ей подняться, Петер ответил: - Он со своими воинами. Яэль встала и сделала несколько нерешительных шагов. И вот вновь внизу поле боя – и кончилось на нём безумие. И как же страшно приглядываться к нему теперь... Яэль чувствовала, как всё расплывается у неё перед глазами – словно разум её помимо воли пытался отгородиться. Ведь она знала: то, что лежит там, ещё страшнее, чем было после казни. Но что же было с ней только что? Что за странное забытье, в которое она впала? Всё её тело била дрожь, но постепенно уходила неведомая слабость. Возвращалось всё на свои места – она просто устала, так бесконечно устала... И всё же она обернулась к Петеру и тихо сказала: - Мы должны вернуться туда. - Но, Яэль... – а ведь она только теперь поняла, что он всё ещё обращается к ней иначе, чем к Айнхарду – не как к госпоже, только как к другу. – Ты же только что... тебе же плохо! Она тихо вздохнула – и только погладила его по голове. - Я должна... И – осеклась, снова посмотрев на небо. Прочь уплыло белое облако, а вместо него собралось множество других – почти всё небо затянуло. И как ярко заметна была на этом белом чёрная стая – вороны, прилетевшие на поле битвы. Птицы, что охочи до мертвецов... Среди них ли тот ворон, которого она, Яэль, отпустила из плена? Будет ли он, как и другие, теперь клевать тела павших? А если и будет, вдруг подумала Яэль, что ж в этом такого? Он – птица, и ему нет дела до человеческих войн. Ему всё равно: северяне ли, южане; он живёт по иным законам, и, может быть, эти законы куда честнее их, человечьих. Прости, прости, ворон, что мы заклеймили тебя и твоих собратьев... - Идём, Петер. Прошу тебя, идём скорее. * * * Рано в это время года уходило солнце за горизонт, и не успела Яэль оглянуться, как вот уже залито всё небо алым светом заката, и опускается багрянец и на землю, словно и без того недостаточно впитала она крови в этот день. И вот уже едут повозки лекарей, и уводят с поля боя раненых их товарищи – тех, кто ещё может подняться. - Яэль!.. Первым заметил её не Айнхард – это была Хельга. Остановилась она – и странным, непонятным был её взгляд. Как будто она видела Яэль впервые в жизни, заново знакомилась с ней, изучала её, будто заметила в чертах её лица что-то новое, неожиданное, нездешнее, чего раньше не замечала. Не было враждебности в этом – только удивление. - Я только прибыла сюда, но воины рассказывают странное, - вдруг медленно произнесла она. – Одни говорят, что видели тебя там, на холме, и ты пела и благословила их. Другие рассказывают, как чудом ускользали от вражеских клинков. А третьи – как рядом с ними получали их товарищи страшные раны, но не умирали. Не умирали, ты слышишь? Посмотри на лекарей – они не верят своим глазам... И Яэль не могла найти, что ответить ей. И покачала головой. - Я не знаю, Хельга, - тихо произнесла она. – Говорят, мужчин охватывает боевой кураж, и он застит им глаза. Айнхард воодушевлял их, говоря обо мне, – может быть, его слова раздразнили их разум. Но сейчас у нас нет времени говорить об этом – отведи меня к раненым, прошу тебя. И всё же прежде успела она увидеть брата – Айнхард выехал к ней сам, и было усталым и бледным его лицо. И вдруг посмотрел он на неё так же чудно, как и Хельга, словно пытаясь что-то понять. Но – не стал рассказывать ей ни о слухах, ни о видениях. - Я благодарен тебе, что ты разделила со мной бремя, сестра, - проговорил он. – И как знать, не было ли тебе ещё тяжелее, чем нам. Как бы там ни было, сегодня северные воины будут праздновать победу. Яэль тихо вздохнула. Осторожно говорил Айнхард, и она знала: какой бы радостью ни было для остальных одержать верх в битве, для неё это всё равно – боль и смерть. И сказала она: - Я знаю, ты должен быть с ними – будь же. Пусть они гордятся тобой, и пусть те, кто может ликовать, ликуют. А я должна остаться с остальными – с теми, кого в этот раз судьба не пощадила. – И – взяла его ладонь в свои, а потом отступила. И снова она ощутила, как наполняют её силы. И вот она уже вместе с остальными – мечется, отчаянно желая спасти всех, кого может, бежит на стоны, бежит на зов. И... всё равно – что бы ни говорили воины Хельге, как бы ни удивлялись лекари, видела она и мёртвые тела. Потому что нет такого боя, откуда вернулся бы каждый... Однажды она застыла – и не могла отвести взгляда от пустых мёртвых глаз, от странно спокойного лица. Как будто льдом её сковало, как будто утянуло в злой омут, и холод разлился по жилам. Странное это забытье нарушил громкий, хриплый крик ворона, и пролетела рядом чёрная птица, едва не задев крылом её лицо, и вновь взмыла в небеса. А к Яэль подбежала перепуганная Хельга – и развернула её лицом к себе, заставила не смотреть на мертвеца. - Осторожней, Яэль, - дрожащим голосом произнесла она. – Странные вещи творятся с тобою; не смотри на чужую смерть – как знать, что станет с тобой, когда чужая боль так быстро становится твоей. Ты бледна и валишься с ног, и тебе нужно отдохнуть. Позволь лекарям делать их дело – достаточно на сегодня чудес. И всё же не сразу Яэль отступила. То ходила по полю боя, успокаивала, как могла – облегчала боль; порою казалось ей, что сама она уже и вовсе перестала чувствовать её – только бросало в жар, но бывало – словно ранило её клинком. Провожала повозки с ранеными, смотрела им вслед. Живите, живите, только живите... Лишь когда сгустилась темнота, она устроилась в повозке сама – и легла без сил. Странные ей снились сны этой ночью. Оборачивалась она то белой сойкой, то дикой кошкой, летела по небу, и следовали за ней птичьи стаи, бежала по земле, и таял снег там, где она ступила, и расцветали цветы. Потом кто-то плакал, и она вновь обращалась в человека и торопилась на плач, и шло что-то невидимое и неведомое по её следам. И всё это время было столько любви в её сердце, что она обжигала её. Так она и проснулась – с жаром в груди и тревогой, хотя спокойным было утро. Всю ночь радовались северяне, но Яэль пугалась этой радости. Диким казалось ей так праздновать, словно забывая о только что павших товарищах, словно неважно было, сколько пролилось крови. И всё же тут она не могла осудить их. Когда только-только встречался лицом к лицу со смертью и спасся, хочется бежать навстречу жизни. Идя по лагерю, Яэль всё ещё чувствовала на себе взгляды воинов. И – снова не могла понять, что же случилось там, во время боя? Словно бы она сама побывала на поле, словно стояла рядом, защищая их. И всё равно – не могла защитить. Не могла спасти всех. О чём они шепчутся? Чего ждут от неё теперь? Она хотела найти Айнхарда, однако не успела даже дойти до его шатра. Вдруг вновь всколыхнулась в её сердце тревога – ещё до того, как она поняла, откуда она взялась. Как будто даже издалека стала она чуять чужую боль, как будто во сне – шла на чей-то зов, на тихий жалобный стон. И вдруг – увидела их... Ещё прежде, чем увидеть верёвки на их руках и ногах, Яэль поняла: это пленники. Южане... Какими разными, непохожими друг на друга казались они по сравнению с жителями её родного Севера! Кто-то – темноволос и курчав, как южный правитель, у кого-то и вовсе смуглая кожа, а один – с ярко-рыжими волосами, как огонёк, и совсем ещё юный. И лишь в одном они были едины – тень боли и печали легла на их лица. Она шагнула к ним – нерешительно, но почти на задумываясь, словно подчиняясь неведомому зову. И тут же ей преградили дорогу воины – те, что приставлены были их сторожить. Яэль ожидала этого, и всё же вздрогнула, поёжилась. - Что нужно тебе, дева? Однако не воины задали этот вопрос – это вышел из своего шатра один из младших князей. Яэль не помнила их по именам и лицам – разве что узнавала тех, кто чаще был при Айнхарде. Этого она как будто бы видела впервые – и оттого встревожилась. - Среди них... есть раненые, - негромко начала она. – Ведь вы не звали к ним лекарей? Она была почти уверена, что её снова начнут гнать отсюда, что не станут даже слушать. И – почти угадала. - Не беспокойся об этом, дева, - проговорил князь. Чуть насмешливо... так, будто говорил с младшим. – Скоро мы отправим гонца их правителю. Пусть он скажет ему, что мы будет убивать их, пока он не согласится сдаться. А ты видела, какой это упрямец – что ж, жить им осталось недолго. Яэль бросило в холод, когда она услышала эти слова, и показалось ей, что земля задрожала у неё подл ногами. Однако все свои силы собрала она, чтобы задать единственный вопрос: - Это мой брат отдал такой приказ? И – замерла, словно ожидая приговора. Неужели Айнхард мог так поступить? Ведь он выслушал её, он обещал ей прекратить проливать кровь... Такова ли будет цена за это? Решится ли он на такое – одного за другим казнить тех, что ныне повержены и беззащитны? Однако нехорошо, страшно усмехнулся князь. - Он отдаст такой приказ, - проговорил он. Жутким стал его голос – как будто звучал из тёмной бездны. – Ибо где это видано – чтобы северяне щадили пленников? Когда воевал мой дед, их не брали вовсе и добивали на поле боя. Ибо тот, кто правит Севером, должен быть суров и твёрд сердцем! И сжалась Яэль от страха, когда он произнёс это. Но... не его меча испугалась она, не его голоса. Она боялась не находиться рядом с этим человеком сама – нет, ведь свои ужасные речи говорил он о её брате. Неужели здесь, среди тех, кого он считает своими подданными и товарищами, кто-то может пойти против него? Один ли этот князь считает его неправым – или их уже много? Тем временем повернулся он к пленникам и сказал – одновременно с той же насмешкой и почти торжественно: - Ну, что же вы так притихли? Кто расстанется с жизнью первым? И вдруг, не успел он договорить, как рыжий юноша стал подниматься с земли. С огромным трудом ему это далось – только теперь Яэль увидела, что одежда его залита кровью, а под рёбрами так и осталась обломанная стрела. И сказал он: - Я буду первым. И расхохотался князь. Только тут увидела Яэль, что просыпаются воины после ночного пира, выходят из шатров, собираются вокруг. Бросилась она вперёд – и вдруг, едва она сделала шаг, тот князь оттолкнул её так, что она упала на землю. - Что, снова жалеть будешь? Даже этих? – и он положил ладонь на рукоять меча. – Это враги, дева, неужели не понимает это твой женский ум? Да знаешь ли ты, сколько каждый из них сразил в бою таких же, как мы, северян? И тут подал голос один из пленников – сутулый, усталый, с белыми волосами на висках и в бороде. Яэль знала, что у южан волосы белеют, когда они становятся старыми, однако в этот час все они выглядели стариками – так они были измучены. - Никого он не сразил, правитель, - и странная усмешка... Неясно – то ли над князем он насмехался, а то ли над своим товарищем – за то, что тот не успел проявить себя в бою. – Как вышел на поле – так и рухнул сразу под стрелой, сам видел. Даже щита не подставил – полез на свою погибель. И вдруг – быстро всё произошло, словно молния ударила. - Замолчи! – разъярённым медведем зарычал князь. Не успела Яэль даже встать, выхватил он свой меч – и так же быстро бросился под него юноша, раскинув руки. Как будто щитом заслонил он остальных – только вот живое тело не так крепко, как щит, и во все стороны брызнула кровь. Рухнул он на землю – даже не издал ни звука. Яэль даже не закричала – только бросилась к нему, и на этот раз никто не остановил её. Она склонилась над ним, опустилась на колени, не замечая ни крови, ни грязи. В первый миг страшно ей было даже прикоснуться – так рассечена была его грудь, и всё же она взяла его за руку, прикоснулась к лицу... И вдруг почувствовала – не успеет. Даже она – не успеет. - Нет, нет... – зашептала она. – Пожалуйста, не надо... И вдруг увидела – шевелятся его губы. Едва слышно шептал он одни и те же слова, и лишь когда Яэль наклонилась к самому его лицу, смогла она разобрать отчаянную просьбу. - Флейту... возьми. Забери, дева... И тут же захлестнула её волна боли, алой вспышкой ударила по глазам, сдавила горло так, что она едва могла вздохнуть. Почти ослеплённая, Яэль прикасалась руками – и вдруг случайно, на ощупь отыскала то, о чём он говорил. Флейта на поясе... она провела по ней кончиками пальцев – и вдруг снова пришло к ней виденье. Стала она деревом, с которым срезали ветвь, чтобы создать этот инструмент. Увидела она маленького пастуха на поле, увидела, как он то растирает руками плечи, чтобы не так мёрзнуть, то прижимается к маленькой овце, согреваясь её теплом. А вот она становится ягнёнком и словно бы вспоминает, как ласковые руки стригли шерсть, как заснул маленький человек с ней в хлеву, устав после долгого дня. А вот она уже птица на том же дереве – на зиму улетала в тёплые края, а тут вернулась, и как же вырос мальчишка – превратился в юношу... И вся его жизнь промелькнула перед её глазами – и угасла. И не успела она осознать это, не успела очнуться от своего видения наяву, как услышала звонкий, разгневанный, такой знакомый голос: - Что произошло здесь? Кто посмел нарушить мой приказ? Яэль резко обернулась – и увидела Айнхарда. Рядом с ним стоял Петер, что-то объяснял ему, отчаянно жестикулируя. С Петером – Мира, на этот раз – молчаливая, глядящая широко раскрытыми глазами. Яэль всё ещё стояла на коленях возле мёртвого – и так и не убрала ладонь с флейты. Наконец, едва помня себя, тоже почти на ощупь, она осторожно сняла её с пояса – и прижала к груди. «Флейту возьми, дева. Забери...» Страшные кровавые пятна остались на ней – как будто вечно ей плакать теперь невидимыми слезами. - И вновь я повторяю: без моего ведома никому даже не приближаться к пленникам, - Яэль едва разбирала слова Айнхарда. – Виновного же... схватить и под стражу. Все его земли разделены будут между соседями – тот, кто не слышит приказов и поддаётся порывом гнева, недостоин править северянами. Ещё крепче Яэль прижала к себе флейту, как сокровище, как живое существо, – и только теперь слёзы потекли по её лицу. * * * Не было сомнений: омрачён был для северян праздник победы. Быстро разнёсся слух по лагерю, и самым страшным для Яэль было то, что никак не выходили у неё из головы слова князя. Если он решился нарушить приказ, вдруг будут и другие? Не бросают ли теперь на Айнхарда косые взгляды, что думают о нём? Ей отчаянно хотелось поговорить с ним... и в то же время что-то ещё в глубине её души мучило её. - Вечером, - тихо сказал ей Айнхард прежде, чем вновь уйти к своим воинам, - приходи ко мне. Она ждала этого вечера – и боялась. Даже ярче, чем сцена казни, чем залитое закатным солнцем поле битвы, вставали у неё перед глазами последние мгновения жизни рыжего юноши с Юга. «Флейту... возьми», - словно бы опять слышала она шёпот – и не могла уже с этой флейтой расстаться, словно это был амулет. Амулет, от прикосновения к которому оживали чужие воспоминания: безмятежное поле, на котором колышется нежная трава, тихое блеянье овец, птичьи голоса. И не будет там больше смелого мальчишки с добрым сердцем. Ибо то сердце остановил взмах северного меча. «Никого он не сразил, правитель...» Яэль отчаянно старалась забыться – приходила и к пленникам, и к раненым, слушала их разговоры, залечивала раны. И всё же – как будто лишилась она сил, как будто этим утром что-то сломалось в ней – так крохотная пылинка может перевесить чашу весов. «Флейту... возьми...» «Но я даже не умею на ней играть...» Она ловила себя на мысли, что хотела бы узнать этого юношу раньше – не на войне, но в мирное время. Поговорить с ним: о Юге и Севере, о травах и цветах, что растут в их краях, о диковинных зверях и птицах, что водятся там, где другой из них никогда не бывал... о чём угодно, только поговорить. Как же она может думать так много о совсем незнакомом юноше, как она смеет? Ведь она любит только Айнхарда. И не нужен ей никто другой... И – касалась теперь уже кольца на пальце. Его подарок... Айнхард, брат мой... Больше всего хотелось Яэль хоть ненадолго остаться наедине с собой, со своими мыслями. Посидеть в тишине, осторожно касаясь флейты, стараясь унять эту странную боль, это сожаление... эту вину – опять, опять не смогла спасти! Она уже даже хотела предупредить Хельгу и остальных, что ненадолго отлучится – и вдруг опять прибежала к ним Мира, взволнованная и испуганная – совсем как в тот раз. Однако теперь она подошла к Яэль близко-близко – и, запыхавшись, прошептала ей на ухо: - Яэль... там... Ты Петеру нужна! Странно осторожной была Мира, когда вела Яэль за собой, и от этого ей становилось всё страшнее. Что могло случиться с Петером? Сказали ли об этом Айнхарду, почему мальчик был не с ним? Но Мира ничего не говорила – только торопила. Когда же Яэль увидела Петера, она едва не вскрикнула, но голос не поддался ей. Порванная рубашка, окровавленный рукав... Ранен? Что, что могло с ним произойти? Мира бросилась к нему первой – и вдруг ласково обняла его. - Дурачок ты... – тихо сказала она. И – повернулась к Яэль, заговорила быстро-быстро. – Он подрался, Яэль. Понимаешь, с одним из этих... У них герб ещё такой страшный, с серебряным медведем! Петер, расскажи сам! Он гадости говорил... И вдруг Яэль почувствовала, что ещё немного, и она без сил опустится на землю. Подрался... О, Великий Бог и мать-земля, как же так? Что же теперь будет с ним? Ведь никому из воинов нельзя драться со своими товарищами... - О, Петер... – едва слышно произнесла Яэль, - но ведь за это наказывают... - Вылечи его, Яэль! – отчаянно перебила её Мира. – Помоги! Тут же Яэль вздрогнула – конечно, ведь её привели сюда за этим... Она была так поражена и испугана, что на миг даже забыла о своей силе – а может быть, это лицо Петера было так спокойно, словно он даже не замечал своей раны. Она протянула было ладони – и вдруг Петер впервые заговорил. Только – вовсе не о том, что случилось. - Но, Мира, - негромко произнёс он. – Мне вовсе не больно. От удивления девочка даже отпрянула. Широко раскрытыми глазами посмотрела на Петера, потом – на его рану. И вдруг Яэль увидела, что и впрямь остановилась кровь. Петер шевельнул плечом, поёжился – и снова Мира взяла его за руку, погладила... потом – осторожно приложила пальцы к краям пореза. - Так не больно, да? – шепнула она. - Да, - Петер медленно кивнул. – Так тоже. И снова Яэль не смогла найти ответа. Только едва слышно обратилась к девочке: - Мира... - Клянусь, Яэль, я раньше не могла так! – Мира снова отступила, всплеснула руками. – Я ведь пробовала – там, с Хельгой... я думала – вдруг я тоже смогу, но не могла. А теперь... Получается, я теперь тоже так умею, да? Как ты? Но Яэль всё ещё не знала, что ей говорить. Вдруг вспомнила она, как прощалась с Мирой перед боем. Неужели она и впрямь передала ей свою силу? Но ведь она вовсе не собиралась... не хотела... И – страшно защемило ей сердце от мысли, что теперь Мире тоже достанется чужая боль. Нет, нет, она ведь должна одна, только одна – всё принять на себя... - Яэль, слушай! – вдруг воскликнула девочка. – А мне-то тоже не больно! Однако Яэль не успела даже осознать это, не успела обрадоваться словам девочки. Она услышала шаги – и увидела Айнхарда вместе с несколькими воинами. Ещё более усталым выглядел он сейчас, однако спросил сразу же, строго – и одновременно встревоженно: - Что произошло здесь? И Петер выступил вперёд – такой крошечный по сравнению со взрослыми воинами, но такой храбрый. Не произнёс ни слова оправдания – только выговорил, чётко и спокойно, словно пришёл из разведки в стане врага: - Я вызвал на поединок того, кто говорил о вас дурные слова, наследник Айнхард. Не изменилось лицо Айнхарда – осталось таким же серьёзным и спокойным, почти холодным. Однако Яэль чувствовала, как он напряжён, и от тревоги сжала кулаки, даже не зная, за кого боится больше. Что будет с Петером? И... что говорят о её брате настолько ужасное? И – словно эхом спросил Айнхард: - Что же это были за слова, что заставили тебя броситься в бой? Мальчик закусил губу и тихо ответил: - Они так отвратительны, что я не смею повторить их. И тут снова выступила вперёд Мира. Удивительно – ведь она так боялась Айнхарда, а теперь так бесстрашно смотрит ему в глаза! Такая маленькая – ещё ниже Петера, беззащитная... Воскликнула: - Глупости они говорили! Будто у наследника Севера слишком мягкое сердце. Будто он боится продолжать войну, вот и пытается опять говорить с врагами вместо того, чтоб драться. Всё бы им только своими мечами махать! Айнхард выслушал её – внимательно, не перебивая. Ничего не ответил – и только обратился уже к Петеру: - Знаешь ли ты, что поединок со своим товарищем – это нарушение порядков? Петер побледнел ещё больше – неясно ли, от того, что Мира обо всём рассказала, или от вопроса Айнхарда. И всё же не дрогнул – тихо ответил: - Знаю. И всё-таки не выдержала Яэль. Бросилась вперёд, заслоняя собой Петера и Миру, готовая упасть на колени – лишь бы только Айнхард услышал её. - Брат мой! Я прошу тебя, молю тебя – не наказывай его! Снова Айнхард не дрогнул. Однако и не дал ответа. - К утру я приму решение, - проговорил он. И вдруг сказал – совсем устало, хотя Яэль чувствовала, как отчаянно старается он этого не выдать: - Я всё ещё буду ждать тебя сегодня, сестра. И когда он ушёл, Мира тут же снова приникла к Петеру. И едва слышно, но так ласково прошептала: - Дурачок... На этот раз он даже не огрызался. Странно спокойным оставалось его лицо – как у того, кто сделал всё, что мог, и теперь ему осталось только ждать своей участи. Лишь посмотрел на Яэль – всё теми же ясными, взрослыми глазами. И вдруг сказал: - Я умею играть на флейте. Если хочешь, я научу тебя. Яэль снова коснулась флейты кончиками пальцев – и без слов кивнула. * * * К Айнхарду Яэль пришла сразу, едва отгорел закат – не могла больше ждать. О чём думает он в одиночестве? Разгневан ли и на кого: на Петера, на князей, на тех, кто сомневается в силе его духа? Ранили ли его их слова – или он выше этого, и это только она, Яэль, всякий раз так отчаянно желает убедить других в том, что не слаба? И... как встретит он её? Расступились воины, и с трепетом вошла она в его шатёр. Айнхард тут же поднялся, шагнул ей навстречу... и – приказал, негромко, но твёрдо: - Не тревожьте меня. И когда они остались вдвоём, притянул её к себе и только тихо сказал: - Будь со мной, сестра. И Яэль не ответила ему. Вдруг растеряла она все слова, которые отчаянно пыталась подбирать до этого. Забыла все просьбы, все оправдания, забыла всё, что хотела ему рассказать. Не хотелось ей говорить. Слишком она отвыкла от молчания, чтобы так нарушить его – и какое-то время они так и сидели молча, просто приникнув друг к другу. И всё же первой всё равно заговорила Яэль. - Айнхард... мне страшно за тебя. Только теперь он выпустил её из объятий. Задумался... покачал головой. - Они называют дикими южан, - наконец, начал Айнхард, - однако порой мне кажется, что сами они куда больше похожи на дикарей. Это не Великий Бог велит не щадить ни себя, ни врагов – это они сами привыкли так жить. Северные морозы выстудили их сердца – быть может, так стало бы и со мной, если бы я не знал тебя. Однако я пообещал тебе, что буду избегать лишней крови и закончу эту войну, и я не отступлюсь от этого. И перехватило дыхание у Яэль – от тревоги, от нежности. И... вдруг стала вспоминать она слова старой Аделии, их разговор перед тем, как Яэль отправилась сюда. Тогда Яэль и впрямь думала, что женщины, принявшие её в том доме, неправы, пряча истинное знание, что они должны напомнить о нём миру. Однако теперь она видела слишком много, чтобы не начать сомневаться в этом. Как же быть с этим миром, если и впрямь он не понимает языка добра? Вот и Айнхард хочет мира – и из-за этого его, самого сильного из всех, кого она знает, обвинили в слабости. - Я хочу защищать тебя, брат мой... – едва слышно прошептала Яэль. И вдруг именно теперь поняла она: зря корила она себя за мысли о южном юноше. Никого и никогда не будет она любить так, как Айнхарда, и только с ним одним готова она делить жизнь. А в том рыжем незнакомце она словно бы увидела саму себя – или то, какой ей хотелось бы быть. Ни разу не поднять на других оружия – и всё-таки спасти тех, кто рядом. Яэль была уверена: если бы она сказала ему всё то же, что говорила другим воинам, он не стал бы смеяться над ней и спорить, он понял бы её. Понял бы лучше всех, мог бы быть ей другом – таким, как Мира, как Петер... но больше его нет. И ей остаётся только разделять его участь – принимать чужую боль, носить с собой его флейту – как знак, как память. И... как бы хотелось ей, чтобы и её смерть была такой же достойной. «Защищать тебя, брат мой... тебя и всех». Тут же подумала она и о другом мужчине, чей взгляд навсегда останется в её памяти – только вот его она хотела бы забыть. Южный правитель... - Айнхард... тот человек... – она всё же не выдержала и заговорила о нём. – А если бы я сама согласилась пойти с ним? Да хоть его пленницей... Может быть, ему было бы достаточно? – и голос её дрогнул. – Может быть, тогда он ушёл бы. Тогда бы тебе не пришлось больше выходить в бой – а я не хочу, не хочу больше тебя отпускать... Но тут же Айнхард нахмурился – и твёрдо сказал: - Нет, сестра моя. Едва ли это что-то решило бы – он лишь насмехался, желая оскорбить нас. Но, как бы там ни было, я уже дал ему ответ. И я ни разу не усомнился в том, что должен ему сказать. Яэль вспомнила его слова – и вдруг словно острый шип вонзился ей в сердце. А сам-то Айнхард – считает ли он, что она всё ещё служит Великому Богу? Она и сама уже давно перестала понимать, кто она: жрица ли Севера, или хранительница тайного знания, или... совсем никто. Как же она устала... как же хотелось ей просто быть собой – и чтобы хотя бы любовь её не подчинялась никаким правилам. И воскликнула она: - Я не хочу принадлежать Великому Богу, Айнхард. Я хочу быть твоей – и только твоей! И только теперь Айнхард дрогнул. Он протянул к ней ладони, снова заключил её в объятия, крепко прижал к себе. И проговорил – очень просто, но ласково: - Будь моей, Яэль. И опять забыла она все слова, которые хотела сказать. Застучало её сердце, жарко стало в груди – невыносимо, так, что трудно было дышать. Как хотелось ей, чтобы само время застыло, чтобы не было больше ни боли, ни холода, ни войны... И они были рядом, и согревали друг друга, и не думали ни о чём. - Дикая ты моя кошка... Яэль и впрямь легла, как кошка, ему под бок. Тихо засмеялась... и вдруг заново нахлынули на неё воспоминания: о приютившем её доме, о чтении легенд, о диком звере, что приходил к ней ласкаться. И начала она говорить – сбивчиво, стараясь ничего не забыть. Ведь так хорошо было ей там – только вот не было с ней Айнхарда. И если рассказать всё ему теперь – будет казаться, что и он разделил с ней всё это. - Эти легенды красивы, - задумчиво сказал Айнхард, слушая её. – Однако тяжело мне сразу же отречься от того, что я знал всю свою жизнь. У тебя чудесная сила... хотя и мучает меня то, что она причиняет тебе боль. Она и впрямь может быть дана иной властью, чем я могу представить. И всё же не жди от меня многого, сестра... Однако Яэль не ответила. Айнхард не отверг её, не оттолкнул, не обвинил во лжи – и этого было достаточно. А она вдруг снова вспомнила те видения, что были на холме, то чувство – что она одновременно и там, на поле, и где-то далеко, в неведомом прошлом, словно своими глазами видит самого Великого Бога. И разрывалось её сердце... - Шрамов не остаётся, - произнесла она, растерянно взглянув на свои ладони. – Посмотри, Айнхард... Ничего нет. Он посмотрел на неё непонимающе и встревоженно. - Что ты, сестра?.. - Старая Аделия говорила мне: шрамы – это лишь память о том, что тебе причинили боль. Но у меня не остаётся ничего. Как будто я всё выдумала. Как будто ничего не видела... никого не смогла спасти. А осталась... вот. Только чужая флейта. Она покачала головой. Взяла Айнхарда за руку. - Если бы мы могли сбежать отсюда, - тихо произнесла она. – Просто уйти... чтобы больше не было никаких битв. Но я знаю, что ты не сделаешь этого: ты не бросишь Север, ибо в ответе. И я тоже не уйду. Я должна быть с ними... И слишком горько было думать об этом. Слишком страшно – о том, что закончится эта ночь, и однажды снова придётся выступать против врага, и не приемлет слов южный правитель. Яэль тихо вздохнула – и вместо того, чтобы продолжить, спросила: - Что будет с Петером? Ты накажешь его? Айнхард поморщился – и тихо вздохнул. - Накажу. Поработает на полевой кухне. И впервые за долгое время Яэль рассмеялась – просто от облегчения. Снова приникла к Айнхарду – и поняла, что помимо её воли смех переходит в тихий плач. Устала, устала, как же она устала... И вслух она тоже произнесла: - Я устала, Айнхард... Он снова обнял её, не отпуская от себя. - Останься со мной. * * * Тревожными были следующие дни в северном лагере. Не надо было даже нарочно прислушиваться к разговорам, чтобы понять: рвутся в бой воины, воодушевлённые победой. Даже те, кто был ранен, словно позабыли свою боль и шрамы и то и дело спрашивалит: ну что же там решил наследник, готовит ли новую атаку? Разгромит ли он, наконец, этих южан раз и навсегда, чтобы знали, как соваться в его владения? Однако Айнхард ещё не принял решения. После долгих совещаний с князьями он отправил отряд на разведку – сказал, что надобно просчитать всё вдоль и поперёк, ибо воины южные, быть может, и забывают разум, бросаясь в бой, но вот их правители хитры и коварны. Север славится не только смелостью, но и умом – так неужели теперь уступить врагу из-за одной лишь самонадеянности? Яэль старалась быть с братом так часто, как только могла, и на ночь она оставалась теперь в его шатре. Однако порой не могла она понять, его ли стали то и дело провожать нехорошими взглядами – или же и воины, и князья с подозрением смотрят на неё саму. И не только ей чудилась эта вражда... - Злые они все, Яэль, - как-то сказала ей Мира. – Страшно тут стало. Юрким мышонком она бегала по лагерю – то к Петеру, то к Яэль, помогая с ранеными. Прислушивалась ко всему – и тихой-тихой стала, настороженной. Лечила, не выдавая себя – просто была рядом, меняла повязки, незаметно прикасаясь, а то взялась петь колыбельную – ту, что помнила от матери с самого детства. Она как будто разом стала старше на несколько лет – с того самого мгновения, как чудесная сила открылась и в ней. Порой молчала подолгу, задумывалась, терялась в своих мыслях. Не могла, должно быть, поверить... Яэль и сама была поражена: как же это? Что желает сказать им мать-земля? Знак ли это, что они на верном пути – или же это она, Яэль, делает что-то неверно, не справляется в одиночку с легшим ей на плечи бременем? - Мира, - всё же спросила её Яэль, - а может быть, отправиться вам с Хельгой домой? Вы обе устали, а здесь... может быть, всё равно очень скоро здесь всё закончится. Айнхард не желает проливать кровь... Но девочка только вздохнула. - Не могу я так... И стала Яэль догадываться: может быть, дело не только в данной ей силе. Она помнила, как, перепугавшись за Петера, Мира бесстрашно заговорила даже с Айнхардом. И как мальчик и сам перестал отстраняться от неё, не называл больше дикаркой. Порой Яэль с трудом сдерживалась, чтобы не спросить его: подружились всё-таки? И молчала – лучше не вмешиваться. Только носила с собой флейту – пока мальчик безропотно исполнял все поручения, что давали ему повара, и у него не хватало времени даже ненадолго отвлечься. Но ведь он всё же хотел научить её... Однако всё же Яэль ловила себя на мысли: не верится, что наступят мирные времена. Как будто страшная буря назревает, как будто вовеки уже не будет хорошо и спокойно. Ни на Севере, ни на душе у неё... Может быть, слишком много приняла она чужой боли, слишком много видела крови. Ничто не станет прежним, не кончится война никогда, всегда будут безумные люди мучить друг друга. Отчего же так страшен мир, о, Великий Бог и мать-земля? Как же вышло так, что ваши дети не слушают вас и впускают тьму и пустоту в свои сердца? Или, может быть, и впрямь – только так можно? Только сжав кулаки, только преодолевая самого себя, только холодея внутри – можно выжить? В чём же настоящая сила, каковы истинные ваши заветы, о великие, как нам теперь вспомнить? А однажды услышала Яэль разговор, и ещё мучительнее стали её метания. - Это всё она смягчает его сердце, - говорили, даже не таясь, не понижая голоса. – Из-за неё наследник сам не свой, даже меч боится поднять. Да где же это видано, чтобы женщину слушали на войне? - И не говори. Чудесная сила в руках её, да вот в речах – всё дурман. И думаешь порой: а Великий ли Бог наделил её даром? Может, ведьма она, обратившая свою душу к пустоте? И не спасать нас пришла она сюда, а искушать, чтоб храбрые воины поддались слабости? - Но ведь о ней было пророчество... - Было, да сплыло. Она не прошла испытания – где это слыхано, чтобы Великий Бог давал вторую попытку? Нужно было сразу казнить её. Простится ли нам эта слабость? Яэль прошла мимо – и только тогда стихли голоса. Её бросило в жар, и она пошла быстро, не оглядываясь, и сама не заметила, как всё ускоряет шаг. И... не страх гнал её вперёд, обжигал её, заставляя румяниться её щёки. Нет, вдруг вспомнила она и мать, и старую жрицу, и всех-всех, кто судил её, всех, кто не слышал её слов. И отчаянная решимость захватывала её. Они считают её слабой, они всё ещё смеются над ней. Почему она не умеет говорить такими словами, чтобы в ней признали силу? Неужели и впрямь недостаточно слов, и нужно уметь поднять меч или кинжал, чтобы стать для них достойной? Неужели мало выдержать боль самому, и сила лишь в том, чтобы причинить её другим? Нет, нет, этого не может быть. Просто она недостаточно тверда. Она всё ещё глупая девочка, всё ещё пережила слишком мало, чтобы быть достойной... Яэль прикоснулась к флейте на поясе. Вот бы стать такой же, как её прежний хозяин. Ведь он до самой смерти оставался собой, не причинив никому зла. И вдруг – поняла она, что забилась в самый тайный уголок её души и другая мысль. Жалобная, недостойная... и всё же – почему они назвали её ведьмой? Почему они отворачиваются от неё? Ведь она тоже никому не хочет зла. Она хотела только спасти... Неужели лишь жизнью можно платить за то, чтобы твоему голосу вняли? Странно ей было: отчего-то даже с Айнхардом ей не хотелось делиться этими мыслями. Ведь это из-за неё и его считают слабым, это она позорит его просто тем, что остаётся рядом с ним. Разве имеет она право сетовать ему? Нет, она должна справиться сама. Она должна доказать им, должна защитить и его: от злых взглядов, от насмешек, от неверия. Что, что может она сделать? - Что так сильно тревожит тебя, сестра? – всё же спросил её Айнхард, когда вечером она пришла к нему. Не могло, не могло ничего укрыться от его глаз... Однако не было у неё слов. Айнхард привлёк её к себе, и вдруг Яэль едва сдержалась, чтобы не отстраниться – слишком мучительно ей было принимать эту ласку. Может быть, будь у неё чуть больше времени, она не смогла бы больше таиться – и ответила бы честно. «Я недостойна тебя, брат мой...» И всё-таки – не успела. - Наследник Айнхард, - даже ненадолго не успели они остаться наедине, как пришёл к ним один из воинов – обратился сдержанно, даже будто бы чуть виновато. – Князья желают видеть вас. Айнхард не дрогнул, как будто бы даже не забеспокоился. Зато у Яэль тут же сжалось сердце: неужели что-то случилось? Может быть, разведчики вернулись и принесли дурные вести? И в этот раз не смогла она остаться в стороне – сказала негромко, но отчаянно: - Я пойду с тобой! Однако ждали Айнхарда даже не в большом шатре, где обычно совещался он с остальными. Ждали у самого жаркого костра – там, где сидели и простые воины, отдыхая от тренировок и набираясь сил перед сражением. Но в этот час никто не отдыхал. Все, кто собрался здесь, суровы были и серьёзны, и гневные отблески огня плясали на их лицах. Воины держались поодаль – и всё же наблюдали пристально, со странным, жестоким любопытством. Князья же – встали полукругом. - О чём вы желали говорить со мной? Спокойно и бесстрашно вышел к ним Айнхард. Казалось, вовсе не замечает он этих злых взглядов, этого пламени, что сжигает не только дрова в кострах, но и сердца. И даже Яэль, несмотря на тревогу, не могла до конца поверить... Неужели и впрямь пойдут они против наследника? Что хотят они от него? Возможно ли... Не она ли навлекла на него столь сильный гнев? И вышел вперёд самый старший из князей – тот самый, с серебряным медведем на груди. - Разведчики не возвращаются, - произнёс он. Гулкий, суровый голос был у него. – Сколько мы можем ждать их, наследник? Она наверняка попали в ловушку и погибли. А всё потому, что нужно было добить южан сразу же и не мешкать! И другой князь согласился с ним. - Воины рвутся в бой, - он тихо усмехнулся, но тут же нахмурился. – Неужели ты не видишь, наследник? Ты талантлив в том, чтобы выстроить войско, этого не отнять; и всё же, видно, слишком юн ещё, и воля твоя недостаточно тверда, чтобы ты мог отринуть страх и жалость. Снова Яэль бросило в жар – как смеют они так говорить? Что скажет им Айнхард – гневом ли ответит им или, как и всегда, останется спокойным? Как же может он так – даже не дрогнуть, слыша оскорбление? Она никогда не умела так... Он сильнее её – в сотни раз сильнее. Ему даже доказывать это не нужно – как будто неугасимый огонь горит в нём, и ничему не потушить его. Ровный, непоколебимый огонь, который не вздрагивает под ветром чужих дурных слов... - Неужели вы так не верите в своих товарищей? – тихо проговорил он. – Разведчики вернутся – я выбрал лучших, и я не сомневаюсь в них. Мы не должны уподобляться южанам и бросаться в бой с горячей головой – на то мы и Север, чтобы уметь всё продумать. Мы разузнаем о них всё, и тогда в следующем же бою я положу конец этой войне. Твёрд был его голос... но – как будто бы никто и не услышал его. - Не о чем здесь больше думать! – взревел князь-медведь. – Признай же, наследник: в последней битве тебя обуял страх. А может, - вдруг добавил он, - это твоя девица лишает тебя силы? Взгляни на себя: сперва ты не знал пощады к дезертирам, а теперь не можешь даже толком наказать мальчишку, который оскорбил моего лучшего воина! И снова Айнхард остался горд и спокоен. - Твой воин был пьян, - ответил он. – Поэтому тебе стоит поблагодарить Великого Бога за то, что это не он бросился в бой первым – иначе бы я не пощадил его. Однако сейчас ты сам ведёшь себя не лучше его и не лучше мальчишки. Я скажу ещё раз: дождёмся утра, и я уверен, что разведчики будут здесь. Если же нет – тогда я вновь созову вас, и мы примем решение. – И – чуть понизил голос: - Наберитесь терпения, князь, и я не сочту ваши слова предательством. Как же прекрасен, благороден был Айнхард в этот миг! Яэль знала: никогда не научиться находить такие верные слова, никогда не будет так твёрдо звучать её голос. Но... вдруг с ужасом поняла она: нисколько не изменились лица младших князей. Как будто даже ещё страшнее стали они, и ещё больше сгустилась ночь. И как будто само время замедлило бег, когда она увидела, как обнажил свой меч князь-медведь. - Складно ты говоришь, однако ничего не стоят слова, - проговорил он. – Докажи свою силу, наследник! Пусть я стану предателем – ничто не страшит меня, ибо речь идёт о северной чести. Я вызываю тебя на священный поединок: пусть твои воины увидят, что ты достаточно храбр, чтобы они шли за тобой на битву. И пусть нас рассудит сам Великий Бог! И зашумел, заголосил лагерь. Стали расступаться воины, что ещё сидели у главного костра, и даже само яркое пламя словно бы разгорелось ещё сильнее, рванулось к небу. И со всех сторон один за другим, как страшное эхо, раздались возгласы: - Поединок! Поединок! Айнхард не сказал ни слова – только поднял свой меч в ответ. И Яэль обмерла, поражённая. Знала она: ни за что бы её брат не согласился на бессмысленный бой просто так, будь его воля; но знала и другое. Тот поединок, что называли священным, был таков, что никто и никогда не мог от него отказаться. О, как же страшны твои законы, Великий Бог... Неужели это ты мог оставить их нам? Нет, нет, это мы придумали их сами... И всё ещё звучали голоса – весёлые, безжалостные. А ведь воинам всё равно, чья прольётся кровь, вдруг подумала Яэль. Будут они смотреть, кричать, подбадривать – и для них это останется страшной игрой, жестокой игрой. И всё равно им будет, что это люди бьют друг друга, а не деревянные куклы, что это беззащитная плоть кровит, рассечённая блестящей сталью. Как же страшен их азарт... как хочется каждому из них представить себя на месте победителя, оказаться сильнее, крепче... Что же это говорит в них? Неужели так боятся они быть слабее другого, что страх туманит их разум и заставляет забывать о том, что все они – братья, дети Великого Бога и матери-земли? ...это страх, только страх заставляет их впустить в себя тьму... ...и тьма окружает Великого Бога... Да что же вы делаете? Как же вы можете? Спокоен и прекрасен был Айнхард, но как же страшен и грозен – князь-медведь! Заклокотала в нём ярость, дикая, звериная, или – нет, даже зверь не может быть так жесток! Это только человеческое сердце, охваченное тьмой, может так, это тьма даёт ему силу – разрушительную, невозможную, губительную для души и для тех, на кого поднимают руку. И тому, кто не желает боя, не справиться с безумцем, которому не жаль ни своей, ни чужой жизни, и не остановить его натиска. Нет, нет!.. «Это я виновна. Это из-за меня они бьются...» И прежде, чем был нанесён новый удар, Яэль встала между ними. ...не спасти мне тебя от тьмы – так хоть разделить с тобой боль; не найти мне слов, ибо не владею я речью, как ты,- так отдам свою плоть и кровь... И не остановил князь-медведь своей руки. Как будто и не заметил он внезапно попавшейся на пути смешной преграды, и сверкнул его меч. И в первый миг Яэль даже растерялась – и почти ничего не ощутила, и даже не поняла, почему падает на землю. Только... Что же это? Кровь... алая, как северная ягода... И прежде, чем боль заволокла глаза алой пеленой, охватила всё её существо, Яэль услышала, как Айнхард отчаянно позвал её по имени. И – увидела, как он бросился вперёд и одним ударом меча сразил огромного князя-медведя. И тут же – отбросил в сторону клинок и опустился перед Яэль на колени. И смешалась её кровь с чужой, и стала утекать в землю. Как же хотелось ей хотя бы протянуть руку, коснуться лица Айнхарда, утешить его, успокоить, но вместе с кровью уходила из её тела вся сила. Звучали голоса, и Яэль слышала, как кричит Петер, как зовёт Миру – помоги! Но... уже знала она: не помочь. ...ведь тебе, девочка, я дала свою силу. Я не могу принять её назад... - Нет, Яэль! Не уходи!.. Отчаянно закричала Мира, и вдруг Яэль даже удивилась. - Что ты, Мира, – одними губами прошептала она. – Ведь я всегда здесь... ...и всю свою силу отдала она тому, кого любила. И прочь прогнал он тьму, и свет озарил всё вокруг, и с облегчением вздохнули люди. Однако не было в его победе радости: страшное горе охватило его. Приник он к земле – была она мертвенно-холодна, пожертвовав всем. И тогда слёзы его обратились в белый-белый снег – так наступила первая в этом мире зима... ...а из замёрзшей почвы вырос необыкновенный кустарник. Были алыми его ягоды, и то был знак любви между Великим Богом и матерью-землёй; и были острые шипы на его ветвях – знак его горя и ярости. Злился ли он на тьму? Или на детей своих, которые подпустили эту тьму слишком близко, открыв ей сердца, и оттого ничего не осталось его возлюбленной, как только принести себя в жертву? А может быть, на неё саму – за то, что любила слишком сильно и не жалела себя? И всё равно всю зиму согревал он её своей любовью, чтобы однажды вновь зацвела она... - Яэль! Яэль! Её звали по имени, но она не могла откликнуться. * * * И вот что рассказывали потом те, кто был там. Поднялась вдруг страшная метель – казалось, это подул ветер из-за самых гор, принеся с собой столько снега, сколько здесь, у границ, и не видели никогда. И падали шатры, и сбивало с ног даже крепких воинов, и даже самые сильные мужчины жались друг к другу, как малые дети, чтобы не унесло их прочь, не потащило по земле. И только наследник оставался на месте, словно тело его было изо льда или из камня, и застыл он над мёртвой. Пока, наконец, не поднялся он – медленно, точно потеряв все силы. Сделал несколько шагов, и ещё яростнее закружила снежная буря, и скрыла его от глаз воинов белой пеленой. А когда утихла она – нигде не было наследника Севера, словно он сам обратился в снег. А наутро вернулись разведчики, и удивительной была их история. Говорили они, что в ту ночь пришёл во вражеский лагерь огромный белый волк. Был он выше самого высокого из южан, и льдисто-голубым светом горели его глаза, и сверкала серебром в лунном свете его шерсть. Издал он страшный рык, и задрожала земля; зыркнул на едва проснувшихся воинов, и кровь застыла в их жилах, и не находили они в себе сил даже на то, чтобы разбегаться прочь. А потом замер он, и поднял морду к небесам, и так завыл, что даже они, мужчины, плакали от страха и внезапно сковавшей сердца тоски. И даже когда исчез он с их глаз, так и не смог больше южный правитель призвать своё войско к порядку – даже у самых смелых воителей так дрожали руки, что не могли они удержать ни лука, ни клинка. Никто сперва не поверил этим словам – решили, что разведчики сами струсили перед страшной снежной бурей и вернулись ни с чем. Однако едва снова стало темнеть, и вышла на небо луна, как и северяне услышали разрывающий душу вой. И явился к ним из полумрака дикий зверь, и поняли все: Великий Бог разгневался. Однако нашлись двое, что не испугались его гнева, и вышли они вперёд – прежде, чем даже самые смелые воины решились сделать хоть шаг. И то были маленькая дикарка и тот мальчишка, что служил наследнику. После готов был поклясться каждый, кто видел их: на несколько мгновений появились за спиной у мальчишки крылья, словно у белого ворона. Замерла его спутница, и как будто обнял он её правым крылом, благословляя. И тогда тут и там раздались голоса: - Пророчество! Новое пророчество! Знак от Великого Бога! А девочка только тихо сказала: - Я расскажу им правду. Но что было той правдой? Верно ли поняли её люди? Много лет прошло с тех пор – никто уж и не поймёт. В одном лишь сходились рассказы: дикая девочка стала мудрой и доброй жрицей. И не нужно ей было убивать птиц, чтобы доказать истинность своей веры и силу души. А крошечный мальчишка вырос, и далеко не один добрый совет дал он тому, кому суждено было править Севером. Однако всё это было много позже. А пока – кончилась война. И возвращались воины домой, к своим семьям. А у тех, кто не дождался своих родных, вырастали у крыльца нежные белые цветы с тонкими лепестками, и испускали они сладкий аромат. И тогда стали говорить, что те, кто вдыхает его, обретают силу говорить с мёртвыми. Были и такие, у кого это вызывало страх: немало ходило историй, как иные, не желая расставаться со своими мёртвыми, вовсе переставали слышать мир живых. Однажды засыпали они в своих постелях, да так больше и не просыпались. Однако лица их неизменно были счастливыми и безмятежными. Воцарился на Севере мир... Однако даже в мирные годы бывает так, что случаются у людей беды. И вот какие истории появились на свете: будто бы те, кто болен или несчастен, но невинен, в самый горький свой час могут встретить юную женщину, которая пожелает ему добра и протянет ладонь. Будто бы есть у неё спутники: чёрный ворон и дикий кот, однако может она явиться и без них. Только вот никому ещё ни разу не удалось запомнить её лица. К тем же, кто гневен и поднимает руку на беззащитных, приходит юноша с глазами цвета льда. Говорят, что под взглядом его даже самые неистовые и безжалостные дрожат, как перепуганные звериные детёныши, и с тех самых пор никому уже не осмеливаются причинить вреда. Может ли быть такое, что это сам Великий Бог карает их? Как знать. Однако вот что сказала мудрая его жрица: ни один человек больше не должен творить жестокие дела от его имени. Многое ли изменили её слова? Поняли ли её люди? Как бы там ни было, по-прежнему приходила на землю зима. И всё так же с холодами зрели на колючих кустах алые ягоды, которые на Юге называли «чужой кровью», а на Севере считали символом великой любви. А потом наступала весна, и значило это, что тьме не удаётся взять верх. И были те, кто различал в весеннем ветре нежный звук флейты. Однако никому ещё не удавалось повторить ту мелодию, а потому им не очень-то и верили. - Мама, мама, ты разве не слышишь? - Бог с тобой, малыш. Бог с тобой...