подоконниковые.

Ваня сует палец в рот её коту, когда тот зевает. Женя сидит на стуле, периодически отталкиваясь ногами и раскручиваясь (в попытке, видимо, покинуть пределы атмосферы). Им завтра на линейку, на часах три утра, в комнате горят только лампочки на стене, купленные на алиэкспрессе. Ваня фотографирует (одной рукой, палец второй увлеченно грызет кот) Женю, надеется, что проявленная фотография будет не слишком смазанной. У него пока что всего лишь пленочная мыльница, которую он находит на барахолке; все заработанные деньги бережно откладываются на новую зеркалку. Муродшоева смотрит на него сверху-вниз, находит взглядом место, где под рукавом футболки, хэндпоуком набита татуировка, такая же, как и у неё. У них там «ну а хули нам» на двоих, набитая в квартире у общего знакомого. Ваня, когда они начинают произносить эту фразу слишком часто (особенно часто – стоя под знаком, запрещающим курение), шутливо предлагает набить её, а Женя через пять минут вбивает адрес квартиры татуировщика в навигатор. Они проводят вместе весь август, из дней в двух летних месяцах рядом – один полноценный; Муродшоева покупает сигареты, Ваня – сидр. Из общего (кроме чернил под кожей) – плед, купленный в магазине текстиля недалеко от Жениного дома, убер на телефоне (Ваня его принципиально не скачивает), четвертая парта и граффити в негласной школьной курилке, под которым, обычно, никто не становится. Женя забирает у Евстигнеева кота, опускаясь рядом с ним на пол, говорит: «Спать пошли». И сама утыкается ему в плечо. Ваня смеется тихо, потом тянется к телефону и выключает музыку. В комнате светятся эти её лампочки и квартиры панелек за окном, его подбородок упирается ей в макушку. Женя знает этого мальчишку до последней запятой и вряд ли когда-то пожалеет об этом. Утром они натягивают белые рубашки, покупают эспрессо по дороге, не надеясь на что-то особенное; Женя морщится от солнца, Ваня – в солнцезащитных очках – морщится из-за не слишком хорошего кофе. Они проходят даже этот глупый круг почета на линейке – у всех одноклассников одинаково воодушевленные лица по этому поводу. Но они стоят (в последнем ряду) буквально минут десять, Женя просыпается в тот момент, когда Ваня тащит её к курилке. Они курят. На фоне какая-то девочка разрывает колонки песней про любимую школу. Ваня садится на корточки, белой рубашкой к бетонной стене. Говорит: – Я уже заеба-а-ался. Женя тушит сигарету об стену. Улыбается. * Второй день начинается с английского. Женя приходит рано, залезает на подоконник напротив кабинета и спит с открытыми глазами. Ключ от кабинета приносит кто-то из одноклассников, Муродшоева падает за любимую четвертую и кладет голову на руки. (У неё в рюкзаке какие-то две несчастные тетрадки и хорошо, если найдется карандаш) В класс всё заходят и заходят, где-то на периферии противно звенит звонок. Когда уровень шума немного уменьшается, она поднимает голову. Учитель стоит перед классом (руки скрещены на груди, бордовая рубашка), смотрит поверх голов. И Жене то ли смеяться хочется, то ли начать беспокоится – Ваня как раз хлопает дверью в класс. (И становится, как вкопанный; Женя всё-таки тихо прыскает) Евстигнеев смотрит на учителя, тот (как-то совсем не по-учительски подняв бровь) смотрит в ответ. Ваня фыркает, вроде бы говорит «извините» и уже через секунду приземляется рядом с Женей. – Мирон Янович, ваш новый учитель английского. В его интонации буквально слышится «к моему большому, блять, сожалению» (взгляды одиннадцатого класса отвечают ему полной взаимностью). Дальше – типичное интро урока английского, только вместо «как я провел лето», англичанин выводит на доске «зачем я учу английский». Он спрашивает по списку; кто-то говорит про обучение, кто-то – про чтение книг в оригинале. Как раз звучит ответ о путешествиях, когда Ваня выводит «why I ebal english v rot» в тетради, делая черточки у «t» волнистыми, а Женя не слишком успешно пытается замаскировать смех кашлем (она, честно говоря, второй день пребывает в затянутом ожидании пиздеца, поэтому покажи палец – засмеется). И совсем не удивительно, что Ване предлагают ответить. Он прекращает качаться на стуле, замирает на задних ножках (и, Женя почти слышит, быстро выдыхает): – Я учу английский, чтоб понимать диалоги перед порно. Кто-то на первых партах едва слышно говорит «ой бля», а Мирон Янович… Мирон Янович приподнимает подборок и едва заметно улыбается. * Ваня (вторая неделя обучения, круги под глазами подведены перманентным маркером недосыпа) подбегает к Жене (у неё – вечная справка о непосещении физкультуры и мамина подруга – врач, а его дыхалка шлет нахрен после первого же круга, даже желтые треники не спасают), кивает на физрука, который ушел в школу, и тащит её за территорию. Они покупают бутылку сидра, Муродшоева прячет её под джинсовкой, а Евстигнеев в последние минуты присоединяется к игре в футбол. У них седьмой урок, преподавательница уходит то ли за журналом, то ли к своему классу; Женя поддевает крышку бутылки краем парты, на весь класс раздается звучный пшик. Никто на них не оборачивается, даже когда Ваня, слишком громко засмеявшись, давится сидром. (Женя облокачивается на его плечо; у неё расписана неделя репетиторами и подработками – на сон остается очень мало времени) А Ване ебут мозг математикой и его будущим; о Питере и о режиссуре знает только Женя, родители мечтают сделать из сына экономиста. (Из экономики он научился только экономить, старая камера, которую ему когда-то подарили, иногда страшно барахлит) Он бы съебался в Петербург уже, в плацкарте, на разваленном автобусе, пешком, но пока остается только призрачная надежда на зимние каникулы и достаточный бюджет. Ему бы бежать далеко-далеко, фотографируя только людей вокруг, просто лица-лица-лица, без привязки к местоположению и прошлому. Ване бы жить здесь и сейчас, но заходит учитель и начинает урок. * К средине октября они уже совсем заебанные, вместо крови – кофе и энергетики, Ваня делает вид, что совсем не переживает. Женя иногда, когда они засиживаются за тестами, замечает его трясущиеся пальцы; однажды хватает его за них, говорит «выдохни, придурок», а когда Евстигнеев молчит непонимающе, начинает щекотать. Ваня уворачивается, смеется, а потом идет в ванную и открывает кран. У него капли на ресницах – лицо вытирает рукавом толстовки – когда он говорит Жене «спасибо». Она гуглит ближайшие концерты – все объявления скандируют о поп-артистах и блэк старе. Женя морщится, думает, что здесь можно только под собственный плейлист танцевать, но вдруг натыкается на афишу почти знакомой группы. Билеты покупаются в два клика, через неделю, в четверг, на руки надевают темно-синие бумажные браслеты. Ваня, внезапно, поет почти всё наизусть, тащит Женю ближе к сцене, потому что ей в толпе почти ничего не видно, и прыгает, как самый счастливый семнадцатилетний ребенок. Прямо при выходе большая человеческая куча выдыхает дым в унисон; Жене кажется, что она видит знакомую в толпе, и уже через секунду она ловко лавирует между людей. Ваня остается один и не находит в кармане зажигалку. Он смотрит на людей вокруг себя, достает телефон и фотографирует их. Фотографирует улыбки, сигареты и объятья в желто-фонарном свете. Муродшоева появляется из ниоткуда, восторженно говорит, что встретила Крис. И чиркает, наконец-то, колесиком зажигалки. (На английском на следующий день он лежит на закрытой книге, и, когда вкрадчивое «Евстигнеев» со стороны преподавательского стола заставляет поднять голову, Ваня фокусирует взгляд где-то в районе четвертой пуговицы и растягивает губы в недоуменной улыбке; у Мирона Яновича на руке, рядом с массивными часами, бумажный браслет; Евстигнеев отвечает, а потом открывает вчерашние, уже обработанные, фотографии и, как дурак последний, разглядывает их в поиске одного человека) (И, кажется, находит) * Седьмые уроки Ваня уже стабильно пропускает: одиннадцатому классу похер на учителей, а учителям – на прогулы. Такие дела. Поэтому вместо последнего английского он тащит Женю пить вино. Из школы их не выпускают; охранник спрашивает класс, а у наобум упомянутого Евстигнеевым десятого А в расписании литература. Ваня ворчит недовольно, но разворачивается и в итоге приводит её в мужской туалет на первом. Тут обычно совсем никого не бывает: основные уроки у всех этажами выше, разве что какие-то залетные пятиклассники появляются раз в полгода. Женя залезает с ногами на подоконник – окна заклеены какой-то серебристой пленкой, поэтому с улицы их вряд ли кто-то увидит. Ваня достает две бутылки красного (стекло стучит о подоконник), смотрит на них как-то скептически и, если Женю не обманывает слух, тянется к ключам в своем кармане. – Вань, блять, ну мы же сегодня культурно, – Муродшоева фыркает и расстегивает рюкзак. Ей в руку ложится швейцарский нож (на нем – Ваня рассматривает позже – маленькая наклейка с котенком), Женя ловко вытаскивает пробки из бутылок. И когда на всю уборную раздается этот характерный звук открытой бутылки, дверь открывается. Мальчик класса шестого, смотрит на них широко открытыми глазами и пугается, скорее, того, что девушка сидит на подоконнике в мужском туалете. Жене с Ваней смешно от абсурдности этой ситуации, Женя с Ваней чокаются и пьют с горла. У них на двоих (спустя пятнадцать минут), если сложить, полбутылки и одно неловкое падение с подоконника: у Жени всего – по каждому из пунктов – больше. Поэтому, когда дверь открывается во второй раз, Муродшоева ещё сидит на полу (грязном, очевидно, но её в последнее время слишком мало что беспокоит). Мирон Янович замирает в дверях с тряпкой в руках: пальцы у него все в меле и, кажется, их параллельный класс в кабинете. Он быстро приходит в себя и идет к умывальникам (у Жени дрожат губы от еле сдерживаемого смеха, а Ваня замирает, смотрит то ли на учителя, то ли в никуда, сжимает бутылку в руке – неосознанно – будто её тотчас же отберут). Муродшоева смотрит, как он отжимает тряпку, вытирает влажными пальцами меловые полосы на руках и, повернувшись у самой двери: – Не сиди на холодном. Женя начинает смеяться, как только закрывается дверь. Она складывается почти пополам: – Ну и пизде-е-е-ец. (И, наконец-то, поднимается на подоконник) * Зимние каникулы какие-то слишком скомканные: Женя остается в Москве, а Ване получается вырваться только на четыре дня. Он возвращается под новый год прямо к Муродшоевой на подоконник, курит в открытое окно, фотографии не показывает – снимал почти всё только на пленку. Смотрит на снег этот, блестящий мелкими кристаллами под фонарным светом, и молчит. Женя, конечно, смотрит на него недовольно, но не донимает, идет выуживать кота из-под дивана, чтоб Ваня переключился, и его руки потерпали не от холода, а от вездесущих когтей. Ваня вдруг улыбается как-то безумно-вдохновленно – обычно после таких улыбок следуют странные идеи или новости, вроде «Жень, я решил, что поступаю в Питер». Он валит её в сугроб и сам падает сверху. У Муродшоевой хоть ботинки зимние, а у Вани щиколотки видны под джинсами и кроссовки уже, скорее всего, насквозь мокрые. Он падает, а Женя ещё продолжает барахтаться и смеяться, но быстро замолкает, когда чувствует через куртку объятья, немного неудобные в этом снегу, Евстигнеева. Он шепчет (слова проходятся жаркой волной по Жениной шее) куда-то в район между шапкой и началом свитера, выглядывающим наружу: – Я, кажется, вляпался. И всё как-то внезапно меняется. * Когда утром Женя подходит к кабинету английского Ваня уже стоит там, подпирая стену, держит в руках стаканчик с кофе: она разбирает на нем логотип кофейни, зайти в которую – лишних двадцать минут. Евстигнеев сам не пьет ничего, только смотрит в открытый телеграм и на часы. Кто-то из одноклассников открывает кабинет – Мирон Янович опаздывает. Ваня заходит одним из первых, делает слишком большой крюк по пути к парте: на преподавательском столе остается стаканчик. Евстигнеев садится – раздается звонок, Женя замирает с открытым ртом и морщит нос недовольно. Шипит: – Что за херня вообще? Ваня улыбается, но тут же перестает радоваться (Муродшоева мысленно дает себе пять): у него разбита губа и от таких резких движений она начинает кровоточить. Мирон Янович заходит в класс две минуты спустя, слишком злой и раздраженный даже для своего обычного состояния, видит кофе на столе и буквально тупит секунд десять, а только потом переводит взгляд на класс (Ваня усердно свайпает по экрану, стараясь обновить инстаграм, забывая только, что интернет у него выключен). Он садится, наконец-то за стол, говорит: «сегодня пишем сочинение», – его перебивает недовольный гул, – «тема на странице сто двадцать восемь сверху». (Евстигнеев строчит как никогда усердно, даже шикает на Женю, когда та хочет что-то спросить; она кладет голову на руки и еле сдерживает громкий недовольный стон – как тяжело жить, когда вокруг отчаянно тупят) Вещи Женя собирает нарочито медленно: ей становится жутко интересно. Ваня действительно слишком нервный, и она не слишком верит, что всё это только из-за сегодняшнего английского. Муродшоева буквально дергает его за рукав (останавливаются возле первых парт), а у Евстигнеева, видимо, получается читать по глазам. – Я, в общем, родителям про поступление сказал. – Блять, – Женя ответить не успевает, у неё дыхание на секунду перехватывает от осознания того, кто говорит (Мирон Янович сводит брови к переносице и уже стоит прямо напротив Вани – на таком расстоянии Муродшоева отчетливо видит его круги под глазами). – Это они тебя так? И, как-то совсем обыденно, поворачивает рукой Ванину голову, чтоб рассмотреть разбитую губу. (Женя почти слышит, как перестает стучать сердце одного дурака) Но она приходит в себя самая первая, смеется: – Нет, это он в меня врезался вчера так. У меня синяк на макушке остался, зараза. Ваня кивает остервенело, наверное, больше на испытующий взгляд Мирона Яновича, который «нормально все?» буквально бросает в лицо. Они выходят из кабинета, Евстигнеев одними губами шепчет «ебать». * – Да никакой он не учитель. Ваня курит уже вторую за перемену, они стоят под тем самым граффити, Женя глубже кутается в куртку. У неё мерзнет нос, шмыгает и спрашивает: – Это как вообще? – Там очень странная история, он тут – только этот год, – Евстигнеев трет переносицу, будто силится что-то вспомнить. – Это всё – еботня какая-то, Жень, если честно. И: – Не знаю, что делать. Муродшоева фыркает, отбрасывает ногой снег, ударяет кулаком по Ваниному плечу. – Прорвемся, ну а хули, нам впервые что ли. Они улыбаются. (Когда Женя вытаскивает его телефон – свой благополучно отключается на февральском морозе – чтоб посмотреть время, она видит на заставке, видимо, питерскую пленочную фотографию: хорошо узнаваемый силуэт на подоконнике на фоне окна – за окном нет привычного фона московских панелек) А на урок, всё-таки, опаздывают.