Обетам - вечность; чести - честь; Покорность - правой власти; Для дружбы - всё, что в мире есть; Любви - весь пламень страсти. В.А. Жуковский
***
Телега сломалась на середине пути, между пшеничным полем и небольшой берёзовой рощицей, покачивавшей ветвями вдалеке. Мирон услышал, как что-то громко хрустнуло внизу, телега стала оседать, возница закричал лошади «Тпру!» и, крякнув, слез с козел. Наклонился над колесом, снова крякнул и поднял косматую голову. - Ось повело, - сообщил он Мирону. – Эка напасть. Не велите, барин, казнить, ей-же Богу, думал, до усадьбы дотянем. Мирон вздохнул. Это путешествие не заладилось с самого начала – начиная с его скорбной причины и заканчивая множеством препятствий и проволочек, которые преследовали Мирона с тех пор, как он выехал из Берлина. Причем выехал, следует заметить, в прекрасном комфортабельном дилижансе, а закончил на проселочной дороге в разбитой телеге. - Починить сможешь? – спросил он, и возница покачал головой: - Не-а, тут кузнеца надоть. Вона ее как раскорячило, ось-то. Тута бы с инструментом… - И что делать? – хладнокровно осведомился Мирон; если ему что и нравилось в русских мужиках, так это их всегдашняя невозмутимость и готовность со смиренным благодушием принимать любые жизненные неурядицы. - Знамо что, за кузнецом бечь. Можно в село, а лучше бы назад в город. Потому как слыхал я, что сельского кузнеца давеча подагрой уж так скрутило. Кто его знает, дойдет ли… - Обратно в город? Пешком? Но ведь это сколько же мы проехать успели, верст десять? - Да с дюжину будет. Мирон нахмурился. Этот мужик всерьез собирался пройти пешком больше десяти верст до Мценска, а потом столько же обратно в компании кузнеца – и то, если сумеет быстро его найти. А Мирону что же, сидеть тут на своих проклятых сундуках и ждать? Да уж, порой ему весьма не хватало благодушного смирения русских мужиков. - До усадьбы далеко осталось? - Верст восемь будет. Но это ежели по дороге, а вот ежели напрямик, через поле да рощу, так версты три… Э-эй, барин, вы куда? Мирон, не считая нужным отчитываться перед мужиком, перебрался через бортик телеги и слез на дорогу. Сапоги у него и так уже покрылись пылью, словно он шел пешком – сухой, точно выжженный воздух впитывал в себя дорожную пыль, она стояла, как дымка, хрустела на зубах. Еще и солнце припекало, и тени кругом никакой не было. Так что идея прогулки по берёзовой роще, взамен многочасовому сидению в сломанной телеге на солнцепеке, показалась Мирону весьма здравой. - Пешком дойду. Говоришь, через рощу? - Да, только глядите, как пойдете тропкой, так с тропки-то не сворачивайте, и выйдете прямиком к мостку через речку. Там за мостком с полверсты, и будет церковь. А за церковью-то там уж и вовсе два шага. Только, это, барин… может, обождали б лучше? А то ли мне вас проводить бы? - Что, неспокойные у вас тут места? – улыбнулся Мирон, и мужик мотнул головой. - Да чего ж неспокойные-то, все ж свои. Просто где это видано, чтобы барин да на своих двоих, да без свиты… Лошаденку хоть возьмите. - Нет, - решительно сказал Мирон, содрогнувшись от перспективы явиться в поместье верхом на вьючной кляче, флегматично качавшей головой в оглоблях сломанной телеги. – Я люблю ходить пешком. А ты ступай за кузнецом и постарайся все-таки хоть к ночи доставить мои вещи. Их же никто тут не раскрадет, пока нас не будет? – добавил Мирон, вдруг усомнившись. Мужик воззрился на него почти гневно, а потом размашисто перекрестился. - Бог с тобой, барин! Да кому ж красть! Да жизнь, что ли, не мила! Все ж свои! - Ну значит и хорошо, что свои, - примирительно сказал Мирон. На том они и порешили. Возница отправился пешком по пыльной дороге обратно в город, а Мирон – через поле к рощице, за которой журчала река. В поле было хорошо. Страда еще не началась, поле колосилось пшеницей, среди золотых колосьев ярко горели цветные россыпи васильков и маков. Почва тут была хорошая, плодородная – в общей сложности полтораста десятин добротной земли. А еще, разумеется, усадьба, в которой Мирон никогда прежде не бывал, но которая теперь принадлежала ему - по праву наследства от безвременно усопшей супруги Анны Васильевны, в девичестве Власовой. При мысли о жене Мирон, как и всегда, тяжело вздохнул. Судьба не была милостива к ним обоим, и брак, заключенный по расчету, никому не принес счастья. Сам Мирон Янович Федоров происходил из семейства, сказать по правде, нетривиального. Отец его, Ян Валерьевич Федоров, был русским дворянином прекрасных кровей. Батюшка Яна Валерьевича, будучи убежденным западником и германофилом, отправил сына учиться на адвоката в Берлин, проча для него блестящее будущее. Ян Валерьевич, как и ожидалось, образование получил, вот только угораздило его во время учебы влюбиться в немецкую еврейку. И мало того, что влюбиться, так еще и подарить ей приплод. После чего Ян Валерьевич, как честный человек, женился на своей возлюбленной, которая, для такого дела, ушла из семьи и приняла православие, чтобы брак считался законным. Скандал из всего этого вышел совершенно ужасный. Семьи обоих влюбленных пришли в неистовство, прокляли своих отпрысков и лишили наследства. Ян Валерьевич с молодой женой и новорожденным сыном остались буквально на улице и без гроша за душой. Но Ян Валерьевич, успевший к тому времени окончить адвокатский курс в Берлинскому университете, рук не опустил. Он был человеком сильной воли и отменной деловой хватки, каковые и употребил, выиграв несколько крупных и шумных судебных дел. Это заложило основу его блестящей карьеры. Через десять лет он стал обладателем собственной адвокатской конторы с отделениями в Берлине, Дрездене и Зальцбурге, а слава о предприятии "Fedoroff und Schulz", которым Ян Валерьевич управлял вместе с партнером, облетела всю Германию. К совершеннолетию единственного сына, Мирона Яновича, Ян Валерьевич уже был богаче и своего родителя, и отца своей жены-еврейки, и нимало не нуждался более ни в их наследстве, ни в их благословении. Однако что-то все же Яна Валерьевича глодало. Мирон не был с отцом очень уж близок, как, впрочем, и с матерью; к нему рано приставили гувернера, потом отправили в частную гимназию, а по ее окончании – в Оксфорд, учиться юриспруденции, дабы со временем принять бразды отцовской империи. К несчастью, желания принимать эти бразды у Мирона не было никакого. Куда больше римского права и латыни его интересовала поэзия. Он научился читать по-немецки раньше, чем по-русски, запоем глотал в оригинале Гете и Шиллера, а лет с двенадцати тайком пописывал и сам. Отец, узнав об этом, огорчился и сделал сыну строжайшее внушение - о жизненных путях и о том, какие из них ведут к славе и успеху, а какие к позору, забвению и бутылке. Зная своего отца, спорить с ним Мирон не пытался – себе дороже. Но совсем презреть волю родителя все же не мог, потому что Ян Валерьевич был прав по меньшей мере в одном: поэзией на жизнь много не заработаешь. Так что Мирон, воспитанный как человек глубоко практический, прилежно постигал юриспруденцию в Оксфорде, а еще аккуратно откладывал на личный банковский счет остатки от выделяемого ему отцом содержания. При случае он пускал средства в оборот – у него обнаружился талант дельца, с успехом играющего на бирже, что он скрывал от категоричного батюшки так же тщательно, как и свои поэтические изыскания. Ян Валерьевич, однако, на этом не успокоился. Хотя он и порвал с семьей и долгие годы не списывался с отцом, в нем жила давняя мечта однажды доказать «старому хрычу», что брак с еврейкой не принизил достоинства Яна Валерьевича и нисколько не повредил его сословной чести. Было это не совсем так – брак и впрямь оказался скандальным, и даже в просвещенной Германии на него смотрели довольно косо, особенно в первые годы. Потому Ян Валерьевич измыслил план по возвращении своей фамилии в лоно русского дворянства: он пожелал во что бы то ни стало женить своего сына на девице из знатной семьи, непременно проживающей в России. Мирон бегал от отцовских матримониальных планов, сколько мог. Он не был так уж хорош собой, однако женщинам нравился, а паче того им нравились богатство и известность его семьи. Увы, сам Мирон к женскому полу интереса не питал. И это была еще одна его тайна, наравне с биржевой и поэтической деятельностью, которую он свято хранил от своего вспыльчивого отца. В сущности, Мирону следовало жениться хотя бы для того, чтобы не возбуждать у отца подозрений. Потому что, узнай он о пристрастиях Мирона, которые наверняка счел бы извращенными, мог в гневе учудить что угодно. Поэтому когда в конце концов нашлась подходящая невеста, Мирон просто смолчал, позволив отцу самому организовать и сватовство, и свадьбу, и прочие дела. Он был не первым и уж точно не последним сыном богатых родителей, вынужденным жениться во благо своей семьи. Анне Васильевне Власовой не исполнилось еще двадцати лет. Это была хрупкая, тщедушная девушка, не дурнушка, но с очень слабым здоровьем, которое она поправляла на водах, где и заприметил ее ушлый Ян Валерьевич. Происходила она из хорошей, но очень бедной семьи, стоявшей на грани разорения – шептались, что и на воды-то отец услал свою дочь, чтобы она не стала свидетельницей того, как ее родное поместье пойдет с молотка. При таких обстоятельствах отец невесты, Василий Иванович Власов, счел возможным закрыть глаза на сомнительное происхождение будущего зятя. Дочь его была почти бесприданницей, а Федоровы денег не считали. Да и к тому же – как успокаивал себя, вероятно, Василий Иванович, - все-таки по отцу Мирон Янович был русский дворянин, рожденный в законном православном браке. Ну а что там до его матери… так некоторые, вон, как граф Шереметев, на собственных крепостных девках женятся, и ничего. Так Мирон остепенился, и так повесил себе на шею тяжкое ярмо. Жена его была женщиной тихой, но такой глупой, что даже нельзя было толком понять, добра она или зла. Во всяком случае, она была безобидной. Мирон консуммировал брак и после этого договорился с женой, что, поскольку роды ей не желательны, он ничего не будет иметь против, если они станут спать врозь. Анна Васильевна (до самой ее кончины молодожены называли друг друга по имени-отчеству) с радостью на это согласилась. Молодые жили на роскошной берлинской квартире, подаренной им к свадьбе Яном Валерьевичем. Который, кстати сказать, не преминул отправить собственному отцу первое за двадцать пять лет письмо, где злорадно сообщил о браке сына со знатной русской дворянкой. На письмо ответа не пришло, и Ян Валерьевич, так и не получив желаемого, долго потом ходил мрачный, как туча. Так же мрачен и безрадостен был и брак Мирона. С женой они не говорили в месяц и сотни слов, спали и ели порознь, и вообще Мирон старался бывать дома пореже, потому что молчаливое присутствие тихой, болезненной и непроходимо глупой Анны Васильевны ужасно его угнетало. Когда она начала болеть всерьез, он вызвал к ней лучших врачей, но те лишь разводили руками – надежды не было почти никакой. На восьмом месяце брака она скончалась. Буквально лишь на месяц пережив собственного отца, Василия Ивановича, который тоже давно хворал и, возможно, потому и торопился пристроить дочь, что чувствовал свой собственный скорый конец. Таким образом, по его смерти Анна Васильевна оказалась единственной наследницей поместья Троицкого в Мценском уезде Орловской губернии. А после ее кончины поместье отошло к ее законному супругу - Мирону Яновичу Фёдорову. Мирону это поместье было без надобности. Он не испытывал к жене неприязни, ему было ее очень жаль – в конце концов, отец принудил ее к браку без любви точно так же, как это сделал и Ян Валерьевич со своим сыном, и это их роднило. Мирон даже немного погоревал, не столько о самой Анне Васильевне, сколько о загубленной молодой жизни. Начал даже писать поэму на смерть жены, в духе реквиема, но получалось как-то нескладно, вымученно, и он забросил идею. Отец видел, что Мирон мрачен, и, ошибочно списав это на горе от утраты молодой жены, предложил сыну отвлечься и съездить в Россию. - Глянь хоть на свое новое поместье, - посоветовал Ян Валерьевич с плохо скрываемым удовольствием – мысль о том, что его сын, отвергнутый родом, превратился теперь в настоящего русского помещика, явно грела его тщеславную душу. – Осмотрись, оцени. Решишься продать – продавай, но не спеши, подыщи хорошего покупателя. А захочешь остаться, что ж. Я и это вполне пойму. Ты уже мужчина взрослый, в твоей воле решать. Ян Валерьевич кривил душой: он много раз говорил, что намерен когда-нибудь передать свою долю в партнерстве Мирону. Но Мирон не проявлял к этому интереса, и теперь возможность увидеть сына не германским адвокатом, но русским барином, показалась Яну Валерьевичу прекрасной альтернативой. Мирон поехал, только чтоб избавиться от этого отцовского честолюбия. Не было уже сил слушать, как на каждом ужине при гостях отце то и дело хвастался вдовством сына и полученным им от жены наследством. Все, однако же, было совсем не так радужно, как нарисовал себе в своих низменных мечтах Ян Валерьевич. Приехав в Россию, Мирон сперва остановился в Петербурге – просто не смог удержаться, чтобы не заглянуть хоть одним глазком в петербургский литературный кружок, о котором был столько наслышан. По-русски он и говорил, и писал прекрасно, его легко и быстро приняли, как своего; к тому же русско-немецкое происхождение добавляло ему очарования, иностранцы в России всегда в моде, и Мирона непрестанно звали в салоны и на вечера. Мирон и сам был очарован - в Петербурге ему очень понравилось. Она даже издал там сборник своих стихов, который его новые друзья-литераторы очень тепло приняли. Так пролетели полгода, когда в один далеко не прекрасный день к Мирону явился исправник с исполнительным листом от суда Орловской губернии. Оказалось, что поместье Троицкое в Орловской губернии, полученное Мироном в наследство, все кругом в долгах. И кредиторы требуют уплаты немедленно, а не то грозятся засадить нового хозяина в долговую яму, невзирая на все его успехи на литературном поприще. В сущности, это было вполне ожидаемо. Мирон обругал себя за то, как легкомысленно отнесся к делу – нужно было сперва разобраться с поместьем, а потом уже развлекаться в столице. Не теряя времени, он заказал закладных и помчался в Мценск. И вот теперь шел пешком по своему собственному полю, своей собственной земле, и не уставал удивляться тому, как так вообще получилось. Все тут было такое красивое, такое умиротворенное, ясное – и в то же время совершенно ему чужое. О русской культуре Мирон знал лишь по скупым рассказам отца, урокам гувернера и, конечно, многочисленным прочитанным книгам русских писателей и поэтов. А еще – по рассказам немцев, путешествовавших по России, но рассказы эти были зачастую такими странными. что верить им Мирон не спешил, предпочитая увидеть все своими глазами и тогда уже составить мнение. Он прошел через поле и ступил под сень березовых деревьев в роще. Тут было очень хорошо, сладко пахло березовым соком, в тени стояла прохлада, в траве шуршали зайцы. Мирон, как и велел ему возница, пошел по тропе, почти все время видя сквозь редкие заросли поле. Шляпу он снял, шейный платок развязал, сюртук расстегнул и с трудом сдержался, чтобы не расстегнуть и жилет – хотелось вдохнуть крепко, полной грудью на этом спокойном просторе. Но вот тропинка кончилась, выведя Мирона к реке – неширокой, саженей в пять, но довольно бурной и, судя по виду ее, глубокой. Мирон огляделся в поисках мостка, обещанного возницей. Ничего не увидел, и, подумав, что мосток должен быть где-то рядом, свернул для начала направо. Он прошел с полверсты, прежде чем оглянулся и увидел, что пшеничное поле исчезло из виду: теперь перед Мироном стоял плотный лес деревьев, уже не только берез, но и лип, и кленов. Мирон повернул назад – должно быть, мост был ниже по течению, а не выше. Через полчаса Мирон понял, что идет уже долго, но так и не вышел на ту тропинку, что вывела его к речке. Кругом шумели деревья и журчала вода, солнце уже опустилось за верхушки и зной спал, но радости от этого было немного. Мирон умудрился заблудиться в собственных владениях. Это открытие ему совсем не понравилось. Но в панику впадать было рано. Сняв сапоги и закатав штаны до колен, Мирон кое-как перешел реку вброд, хотя и измазался при этом в иле почти по пояс. Оказавшись на другом берегу, вытер ноги о траву, натянул опять сапоги и задумался. Идти через лес без тропы было рискованно. С другой сторон, он точно знал, что усадьба – на этом берегу, а роща, судя по описи поместья, с которой он тщательно ознакомился еще в Петербурге, была невелика. Насмерть тут ну никак не заблудишься, да и волки водятся вряд ли. Рано или поздно куда-то да выйдет. С этими жизнеутверждающими мыслями Мирон пробродил по роще еще часа два. Когда начало смеркаться, его досада перешла в тревогу, а тревога в злость. Надо было остаться в телеге и ждать смирно, пока возница вернется с кузнецом – небось уже был бы в Троицком! Ну вот дернул же черт! Где-то вдали залаяла собака, и Мирон встрепенулся. Раз собака – значит, село и люди. Он кинулся на собачий лай по пролеску, обдирая рукава сюртука о сучковатые кусты. И вдруг оказался на поляне, посреди которой высился старый покосившийся амбар. «Ну прекрасно, - подумал Мирон, нервно усмехнувшись. – Тут и заночую, если что». Он уже почти прошел мимо амбара, как вдруг ясно услышал внутри какое-то движение. Замерев на месте, Мирон прислушался. И точно: стоны, возня, тихий смех. В амбаре, на сеновале, кто-то был. И, судя по всему, не один. Мирон поколебался. Превосходное европейское воспитание велело ему сделать непроницаемое лицо и пройти мимо, сделав вид, словно ничего не заметил. Но это почти наверняка значило проплутать в зарослях до самой ночи – уже начинало всерьез смеркаться. После минуты внутренней борьбы Мирон откашлялся, и, стараясь, чтобы голос прозвучал не слишком громко и нагло, окликнул: - Эй! Есть тут кто? Суета в амбаре немедленно стихла. Мирон так и видел двух голубков, затаившихся на сеновале, обомлев от страха. Наверное, кто-то с чужой женушкой развлекается, а то и вообще с незамужней девкой – Мирон слышал, что представления о нравственности у русских крестьян оставляют желать лучшего. - Есть кто? – повторил он, шагая к амбару. – Мне нужна помощь… Что-то глухо бухнуло внутри – словно кто-то спрыгнул наземь. Потом – торопливые шаги. А потом – лохматая темноволосая голова с застрявшей в волосах соломой, испуганно выглянувшая из дверного проема. - Здравствуйте, - чинно обратился Мирон к голове, понимая, что в своих изгвазданных речным илом штанах и подертом об колючки сюртуке, да еще без шейного платка, и сам выглядит не очень-то презентабельно. Только что солома в волосах не торчит. Парень, выглянувший из амбара с испуганным выражением на лице, окинул незваного гостя взглядом и тотчас расслабился. Мелькнувший было страх сменился рассеянной, почти презрительной ленцой. - А-а… Чего тебе, жидок? – протянул парень, и Мирона чуть не перекосило. Нет, конечно, он знал, что нос у него весьма колоритный – достался от матери. Но не до такой же степени, чтобы в нем с первого взгляда можно было определить еврейскую кровь! По крайней мере, никто прежде так явно в глаза ему этим не тыкал. Впрочем, в Европе это было просто не принято. А в России Мирон хоть и прожил уже полгода, но общался с людьми культурными… а если и с холопами, так эти холопы сразу знали, что он барин. Мирон открыл было рот, чтобы и этого холопа осадить – а потом передумал. Тоже хорошенькая выходит картинка: весь грязный, ободранный, шатается по лесу и залазит в амбары, чужим девкам чуть не под юбку – хорош же барин! Так что он счел, что будет умнее проглотить обиду, и ровно сказал: - Мне нужно в усадьбу Троицкую. Говорили, что она где-то совсем близко, за рекой. Я правильно иду? - Заблудился, что ли? – парень расплылся в улыбке и вышел наконец из амбара на свет. Был он высокий, светлоглазый, с сияющей улыбкой на скуластом лице. Одет в обноски – явно крестьянин или дворовой, и, конечно, живет где-то поблизости. Мирон смерил его взглядом и сказал: - Некоторым образом. Меня ждут в Троицком. Очень желательно было бы мне оказаться там сегодня же. - Да уж лучше, чем с волками в лесу ночевать, - хохотнул парень, и Мирон выгнул бровь: - А тут водятся волки? - А то. Целая стая. Вожак у них лютый, три аршина в холке. Старый барин его годами травил, но на тот свет раньше него отправился. Такой щуплый жидок этому волчаре будет так, на один зубок. Парень довольно скалился, словно описываемые обстоятельства доставляли ему истинную радость. Мирон опять проглотил обиду. - Проводи меня в Троицкое. В долгу не останусь. - Да ну? – парень хмыкнул, скрестил руки на груди. – А ты сам-то кто такой? Зачем тебе к нам? - Я М… Мойша Рабинович. Дело имею к вашему управляющему. - Это к Полиандру Христофорычу? - Ну если вашего управляющего так зовут, то да. - Ясно, понятно… ну пошли тогда! Парень провел рукой по волосам, небрежно вытряхивая из них солому – толком ничего не вытряхнул, почти столько же осталось, - и зашагал вперед. Мирон с сомнением оглянулся на амбар. Там было тихо, но он не сомневался, что внутри остался кто-то еще. Парень остановился, метнул в него пронзительный взгляд. - Ты, жидок, все-таки решил с нашим трехаршинным волчарой задружиться? – поинтересовался он вкрадчивым голосом, от которого Мирон, уловив угрозу, невольно дрогнул. Этот детина выше его на полголовы, даром что выглядит лет на двадцать. Но руки у него большие, плечи широкие. Решит втихаря удавить заезжего «жидка» - никто и не узнает. А если начать теперь кричать, что он никакой не заезжий жидок, а новый барин Троицкого – так может уже и не поверить… Мирон отвернулся, демонстрируя полное отсутствие интереса к амбару, и зашагал следом за своим проводником. - А ты зачем пешком пошел, еще и через лес? – спросил тот, когда Мирон нагнал его у края поляны. - Телега сломалась. А мне ждать не хотелось. - Вот нетерпеливый. Мог бы и подождать. Чай, не барин, – парень подмигнул Мирону с таким добродушно-презрительным видом, что Мирон попросту растерялся. Когда они отдалились от амбара, напряжение и смутная угроза ушли, улыбка теперь не сходила с его лица. И Мирон, украдкой на него глянув, невольно отметил, что парень-то, пожалуй, собой хорош. - А тебя как зовут? - Славкой Карелиным. - Ты из Троицких? - Ага. - Красивая фамилия у тебя, - невольно улыбнулся Мирон. В ответ Слава фыркнул. - А у нас, Власовских крепостных, у всех фамилии как на подбор. Старый барин Василий Иванович был большим любителем географии, и каждому своему мужику присваивал фамилию по названию какой-либо русской местности. Я вот Карелин, а Полиандр Христофорыч, управляющий наш, тоже из мужиков – Якутский. Старший конюх – Демосфен Поликарпыч Колымский, повар – Гай Юлий Степаныч Чухонский… - Гай Юлий Чухонский? – в искреннем изумлении переспросил Мирон, и Слава серьезно кивнул: - Помимо географии, старый барин очень уважал классическую античную литературу. Поэтому большинство мужиков у нас носят сообразные имена, да и бабы тоже. Ключница у нас Цецилия Потаповна, старшая над пряхами – Мессалина Евстахиевна… - Тебе хоть с именем повезло, - усмехнулся Мирон. - Кто сказал, что повезло, - горестно вздохнул Слава. – Я ведь не просто Слава, а Глориус. Что на латыни обозначает "славный". Для простоты кличут Славкой. А девку Мессалину - Маськой. Мирон рассмеялся. Этот парень ему сразу понравился – разговорчивый, приветливый. Даже презрительного «жидка» ему было как-то легко простить – а чего еще ждать от крестьянина из глухой деревни? В России ненависть к евреям была делом обыкновенным, об этом Мирон много слышал и раньше. В городе даже те, кто знали или подозревали о его корнях, помалкивали, потому что у него было много денег, а деньги затыкают чужие рты даже понадежнее благородных фамилий. В Петербурге перед Мироном лебезили и заискивали князья. Нищие, разумеется. Ему это было довольно-таки противно, но ради возможности общаться с русскими литераторами он притворялся, будто ничего не понимает. А тут, в деревне, все проще: что думаю, то и ляпаю прямо в лицо. Простота, как говорится, хуже воровства. - Затейник был ваш старый барин, - сказал Мирон и, чуть помолчав, добавил: - А новый что же? - А нового еще никто не видал. У нас же весь старый помещичий род выкосило, будто чумой. Три года назад Петр Васильевич, барский сын, проигрался в карты и застрелился. Имение вошло в долги, Анну Васильевну наскоро замуж отдали, скоро после этого старый барин умер. А за ним и барышня Анна Васильевна… то есть барыня. Да мы ее барыней и не увидели, она с мужем в Германии жила. Вот мужа теперь и ждем. - Что-нибудь знаете про него? - Да что можно знать? Какого барина Бог дал, такой и будет, - сказал Слава с тем благодушным смирением, которое Мирон заметил уже раньше в вознице. Что Бог даст, того не миновать; авось живы будем, не помрем – похоже, этим жизненным кредо руководствовались в той или иной мере все крепостные. Впрочем, делать выводы обо всех скопом было еще рано... Мирону подумалось, что эта вынужденная прогулка через лес (они шли довольно быстро, но не настолько, чтобы пренебречь разговором) может оказаться единственной возможностью узнать побольше об усадьбе и ее обитателях. Неизвестному «жидку», приехавшему по делам поместья к управляющему, уж точно расскажут больше, чем самому барину в глаза. Мирон стал выспрашивать об усадьбе, о людях. Слава отвечал очень охотно. - Нет, дворовых не так чтобы много у нас, с полсотни. Когда была жива старая барыня, было побольше. А старый барин много дворни не терпел. Он вообще общество не терпел, что благородных, что дворовых. Все бы ему только охота и страусы. - Страусы? - Да, завел он себе как-то страусов. Знатный гость какой-то из Оренбурга подарил ему корзинку страусиных яиц, говорил, очень питательная из них выходит яичница. А барин Василий Иванович заявил: не желаю яичницы, а желаю стать страусозаводчиком. Выписал из города опытных птичниц, велел построить отдельный курятник – ну то есть не курятник, а страусятник. Страусятники иначе возводятся, чем курятники, им требуются потолки высокие, много тепла и света, и вообще чтобы все хорошо продумано. Из дюжины яиц десяток протухли, а из двух все ж таки вылупились страусята. Страшные, как смертный грех, похожие на чертей. Дворовые наши с криками от них бегали и крестились. Но барин дворовых милостиво порол и приставлял к страусятам все равно. Поначалу не знали, что с ними толком и делать – городские птичницы, как оказалось, дело имели только лишь с гусями да индюками, а со страусами как-то не доводилось. Так что решено было поначалу выкармливать их коровьим молоком. А когда не помогло и страусята стали болеть, то барин велел пригнать пару молочных баб, что недавно разродились, и приставил их страусят выкармливать… - Неужели все это правда? – в полном недоумении спросил Мирон. Он, конечно, слыхал о «причудах» русских помещиков, но все это звучало как-то совсем уж фантастично. Слава обернулся и посмотрел на него таким ясным и простодушным взглядом, что Мирону стало стыдно за свои подозрения. - Стал бы я врать, - обиженно сказал он. – Да вот придешь в Троицкое, кого хочешь спроси. Хоть бы Полиандра Христофорыча, это уже при нем было. Они наконец вышли из рощи. Уже совсем стемнело, и Мирон еле разглядел в наступившей тьме очертания маленькой сельской церкви с крестом, выделявшимся на фоне луны. - Отсюда недалеко уже, - сказал Слава и вдруг хлопнул Мирона промеж лопаток ладонью, так что Мирона подкинуло вперед – он аж присел от неожиданности. – Шагай резвее, жидок! Усадьба еще не спала – что было странно, в деревне все вымирает на закате. А тут – огни, суета, тревожные голоса. В воротах Мирон увидел телегу со стоящими на ней сундуками с поклажей – возница и впрямь успел сбегать в город и найти кузнеца, пока Мирон блуждал по своим собственным владениям, позорно в них заблудившись. - И что делать теперь прикажешь, ирод?! Как искать?! Людей собирай! Всех буди, рощу прочесывать будем, никто у меня не присядет, пока не… - Если весь этот шум из-за меня, то напрасно, - сказал Мирон, выступая из тени в круг света, образованного чадящими факелами. Вокруг телеги стояли десятка два дворовых, а между ними бушевал рослый лысый мужчина - судя по всему, управляющий, напуганный исчезновением нового барина по дороге в усадьбу. Все уставились на Мирона. К счастью, в темноте не бросался в глаза беспорядок его костюма, и Мирон улыбнулся невозмутимо и как можно более благожелательно. - Полиандр Христофорович, если не ошибаюсь? – вежливо осведомился он – и услышал за спиной сдавленный не то вздох, не то смешок, не то стон ужаса. Он не обернулся, хотя и очень хотелось. Управляющий – если это и впрямь был он – воззрился на Мирона. Но тут возница всплеснул руками и заголосил: - Барин! Что ж вы так! Да говорил же я, сидели б себе в телеге, грелись на солнышке и горя не знали! Тут уж все засуетились и забегали разом. Кто-то закричал «Слава-те, Господи», какая-то баба даже заплакала. Мирона глубоко поразило такое искреннее участие со стороны людей, видевших его впервые в жизни. А управляющий, между тем, кинулся к нему – и остановился, метнув уничтожающий взгляд ему за плечо. Там, где, до странного притихший, стоял Слава Карелин. - Славка! – взревел управляющий. – Это все ты, гниль подколодная! Куда барина на весь день задевал?! - Никуда он меня не задевал. Он, совсем даже напротив, помог мне наконец до вас добраться. Так что вы не кричите, Полиандр Христофорыч, и людей зря не пугайте. - Я Александр Сергеич, барин… уж извиняйте… только Полиандров тут у нас никаких отродясь не водилось. Славка, опять ты за свое! – он погрозил примолкшему Славе кулаком. – Ишь, барину мозги пудрить. Суда на тебя нет! - А я почем знаю, что он барин, - вдруг зло огрызнулся Слава. – Написано на нем, что ли, что он барин? Вижу, жидок приблудился, так, думаю, чего бы немного и не пошутить с человеком… - Пшел вон отсюда! – завопил на него управляющий – как запоздало понял Мирон, вовсе не Полиандр и тем более не Христофорыч. – Вы его простите, Мирон Яныч, уж такой он – язык без костей. Наши-то давно знают, а как встретит кого чужого, так все уши лапшой завесит. А что вы барин, так на вас ведь и вправду не написано… - Вот как, - протянул Мирон, вспоминая вдохновенную галиматью про Гая Юлия Чухонского и разведение страусов, которую нес его проводник всю дорогу до усадьбы. А Мирон-то, следует признать, действительно уши развесил. Слава с таким искренним и простодушным видом все это говорил… Полиандр Христофорыч, Господи Боже! Мирон был теперь просто счастлив, что уже стемнело, и управляющий, да и дворовые, не могут видеть пунцовых пятен на его щеках. Это же надо сходу попасть в такое глупое положение! - А он мне тоже наврал, - мстительно бросил Слава Мирону в спину, когда, увлекаемый управляющим, он уже ступил на крыльцо господского дома. – Сам ведь сказался жидком Мойшей. Ну а что ему сделается, подневольного человека всякий обмануть может. - Вот же паршивец! Розог на тебя нет! – не выдержал наконец Мирон, оборачиваясь к наглецу. Но Александр Сергеевич уже подхватил новоявленного барина под локоть и увлек в дом.