Бедный Слава

Конечно же, просто так этого дела Мирон не оставил. Помимо того, что он был не на шутку заинтригован, его обуяло непривычное доселе чувство ответственность. Раньше ему ни за кого не приходилось отвечать – разве что за жену, о которой он заботился, как мог, хотя и оставался совершенно равнодушным к ней лично. Но она была на его иждивении. Теперь у него появилось триста новых иждивенцев, чья судьба зависела от него. И Мирон был равнодушен ко всем, кроме одного. - Александр Сергеевич, а что происходит, если крепостной получает вольную? – спросил он во время очередного делового разговора с Тимарцевым. – Такое вообще часто случается? - Да как сказать, Мирон Яныч. Не очень. Я у трех разных помещиков служил. За десять лет было такое один раз, когда барин дал вольную своему байстрюку по достижении им совершеннолетия. Да второй раз, когда один крестьянин сам себя выкупил, тридцать лет откладывал на выкуп. А так больше и не припомню… - В Троицком такого никогда не случалось? - Если и случалось, то не при мне. Хотя сомнительно – старый барин вольности особой людям не давал, а уж барыня Софья Ильинична и подавно. - Ясно. А все-таки, что вольные обычно делают? - Ну кто как. Уезжают чаще всего. Земли-то у них нет. Денег тоже обычно нет. Часто спиваются, в разбойники подаются. В город все идут, в деревне-то без земли делать нечего. Мирон обдумал ответ. Можно было предположить, что Слава отказался от воли, потому что не очень знал, что с ней делать. Но отвечало ли это истине? Ведь Мирон не собирался просто вышвыривать его из поместья вон; обещал дать денег, направить в Петербург на обучение. Опять не поверил? Вряд ли – Мирон не сделал ничего, чтобы заслужить уж такую безмерную подозрительность. Значит, есть другая причина. Что-то Славу в Троицком держит. Что-то… или кто-то. - А у Славы Карелина невеста есть? – спросил вдруг Мирон. Тимарцев хмыкнул, почесал лысое темя. - Да вроде бы нет, не слыхал. По сеновалам он, конечно, бегает, парень-то видный, все дворовые девки на него заглядываются. Да и деревенские тоже, когда в усадьбу по какой-то надобности придут. Но чтобы прямо невеста – не слыхал. Но это, барин, вам лучше бы у Авдотьи спросить, уж она точно вам скажет. - Хорошо, - Мирон кивнул и переменил тему. – Теперь вот что мне скажите: пора уже начинать дело с тяжбой по поместью. Куда стоит обратиться? Можете посоветовать стряпчего? - Ох, я в таких делах не очень силен, барин, уж просите. Вам бы лучше про все выспросить у барона Чудиновского, предводителя уездного дворянства. Да и вообще на поклон съездить не повредит, коль уж тяжбу вести будете в нашем уезде. Он и про стряпчих вам расскажет, и про то, как такое дело лучше повернуть и… ну, знаете, кому в уезде ручку позолотить, чтоб все складно вышло, - многозначительно добавил управляющий. - Вы, пожалуй, правы, Александр Сергеич. Благодарю за совет. - Да, барин, еще одно. Парашка давеча тарелку разбила. Разрешите выпороть? - За тарелку? – нахмурился Мирон. – Нет, не разрешу. - Так ведь фарфоровая! Из сервиза на тридцать персон! - Хоть бы и на триста персон. За разбитую тарелку в моем поместье бить никого не станут. Вы свободны, Александр Сергеевич. - Если дворовых совсем не пороть, от рук отобьются, - проворчал себе под нос Тимарцев, выходя. Однако мудрому совету управляющего относительно уездного предводителя Мирон все-таки внял. И в тот же день нанес визит барону Чудиновскому. Денис Евгеньевич Чудиновский был любезным, но строгим с виду мужчиной лет тридцати пяти. Усадьба его находилась от Троицкого в сорока верстах, и Мирон, хотя и был не вполне уверен, уместно ли наносить подобный визит без приглашения, все же рискнул. К тому времени ему из Мценска прислали двойку пегих упряжнх коней и коляску, которой он обзавелся через управляющего. В самой усадьбе ни лошадей приличных, ни кареты не было, а визиты следовало отдавать с респектабельностью, заглядывая далеко наперед, дабы узнали все, что новый хозяин Троицкого - человек не бедный. Прибыв в поместье Чудиновского, Мирон передал через дворецкого свою визитную карточку и стал ожидать у парадного, не выходя из коляски. Не примут, так тотчас и уедет, и неловкости никакой не получится. Однако Чудиновский не просто принял его, а сам вышел встречать. Приветствовал сдержанно, но безукоризненно вежливо, они обменялись поклонами, и гостя пригласили в дом: там как раз накрывали к чаю. Немецкие манеры Мирона, сдержанные, аккуратные и несколько непривычные в русской глубинке, произвели на семейство барона приятнейшее впечатление. Баронесса выразила свое удовольствие и тут же стала расспрашивать Мирона о его жизни в Германии. А узнав, что он вдов, и вовсе засверкала очами, поглядывая на скромно сидящую в углу за вышивкой дочь, как раз девицу на выданье. Похоже, известие о том, что у нового помещика в Троицком финансовые дела обстоят неплохо, уже успело распространиться по уезду. Сам Денис Евгеньевич, однако, эту тему обходил. Он вообще держался довольно сурово. Мирон дождался, пока они выйдут в курительную комнату, и преподнес барону подарок: коробку красного дерева великолепной работы, наполненную отменнейшими кубинскими сигарами. Подарок пришелся кстати: барон Чудиновский тотчас оттаял и даже разулыбался, с восторгом оглядывая извлеченную из коробки сигару. Таких было и в Петербурге непросто достать, не то что в Мценском уезде. Наконец с формально-светской стороной визита было покончено, и Мирон перешел к делу. - Я бы хотел спросить у вас совета, если вы будете столь любезны дать мне его, Денис Евгеньевич, - начал Мирон, когда они расположились в креслах у камина.– Как вам, должно быть, известно, причина моего приезда в Россию – наследство от моей покойной супруги. С этим возникли определенные сложности: я поздно и с удивлением узнал, что доставшееся мне поместье все в долгах, и против меня уже начата тяжба. - Да, в самом деле, ходят такие слухи, - ответил Чудиновский, слегка прикрыв глаза. На лице его при этом нельзя было прочитать ничего, кроме удовольствия от хорошей сигары. – О долгах покойного Власова всем хорошо известно, и после его кончины проценты, увы, набегать продолжали. А вы были в Германии, пока тут кредиторы неистовствовали, не зная толком, кому предъявлять свои законные требования. - Именно что законные, Денис Евгеньевич, я этих требований нисколько не оспариваю и готов сполна удовлетворить. Средства на это у меня есть, - спокойно сказал Мирон, и Чудиновский удовлетворенно кивнул. – Потому я бы просил вас посоветовать мне хорошего стряпчего, который занялся бы этим делом. - Лучший стряпчий в Мценске – без сомнения, Кирилл Иванович Козловский. - Замечательно, только я не просил посоветовать лучшего, я просил – хорошего. Видите ли, я сам получил юридическое образование и знаю, что так называемые «лучшие стряпчие в городе» - это самые ловкие и больше других берущие за услуги, и лучше прочих умеющие убедить всех в своей исключительности. Но они никогда не бывают самыми грамотными и умелыми, поскольку слишком уж привыкли полагаться на свою репутацию, которая и приводит им клиентов. Так что в самом суде они не слишком уже и стараются. - А вы человек опытный, Мирон Янович, - усмехнулся Чудиновский. - Не без этого, сударь, не без этого. Так посоветуйте мне лучше… ну, как бы вы посоветовали человеку бедному и отчаявшемуся. Есть у вас в уезде такой стряпчий, который готов взяться за дело почти безнадежное, чуть не задаром, из одной только страсти к справедливости и любви к процессуальному кодексу? Я заплачу ему так, как заплатил бы лучшему. Но хочу быть уверен, что знаю, за что именно плачу. - Любопытный подход, и более чем разумный. Да, есть такой человек. Геннадий Фарафонов. В прошлом году вел шумное дело, защищал в суде крепостную девку, которая с ножом кинулась на барина, обвиняя его в своем растлении. - Выиграл? - Нет, разумеется, такие дела выиграть в России невозможно. Но не это ли лучше прочего свидетельствует о том, что господин Фарафонов действительно помешан на процессуальном кодексе и искренно ратует за справедливость? «Умный человек этот Чудиновский. Надо с ним сдружиться поближе», - подумал Мирон. Он знал, что добрые советы в его положении стоят дороже золота. - А с Забаевым вы уже познакомились? – попыхивая сигарой, спросил барон. - С Забаевым? Нет, пока такой чести не имел. Кто это? Чудиновский перестал пыхать и на мгновение даже застыл. Извлек сигару изо рта и с осуждением покачал головой. - Как же так, Мирон Янович. Вы успели произвести на меня впечатление человека дельного и понимающего. Что же вы до сих пор не знаете имя своего главного кредитора? - Я не ездил еще в суд, потому ведь и прошу вас посоветовать стряпчего. Значит, Забаев – главный кредитор Троицкого? - Главный и, кажется, теперь уже единственный. Троицкое вошло в долги года три назад, после того, как молодой Петр Власов проигрался в Петербурге. Василий Иванович тогда заложил поместье и продал часть земель, чтобы выплатить карточный долг сына. Но это не помогло: несчастный Петр Васильевич не вынес позора и свел счеты с жизнью. Но поместье было уже в закладе. Василий Иванович от горя все дела забросил, а залоговые проценты-то быстро растут. Через три года затянуло безнадежно. Что могли, то перезаложили и продали, но долг только вырос. Кредиторов было несколько, но незадолго до смерти Василия Ивановича все его расписки скопом скупил Антон Владимирович Забаев. Это один из наших крупных помещиков, человек весьма уважаемый. - Так, получается, это он на меня подал в суд? - Не напрямую, в суд подал его банк. Но по фактическому положению дел – да, вы должник непосредственно Забаева, Мирон Янович, и в полной его власти. Чудиновский слегка улыбнулся при последних словах, показывая, что это не более чем шутка. Мирон прохладно улыбнулся в ответ. Что ж, сведения и впрямь ценные. И это, по сути, дело даже упрощает. Если кредитор один, достаточно умаслить его, выплатить ему все по требованиям и покончиться с этим раз и навсегда. - Тут есть еще одно обстоятельство, о котором вы, очевидно, не знаете, – помолчав, добавил барон. – Хорошие сигары у вас… м-да… давно таких не куривал… пожалуй, что и никогда. Так вот. Забаев на поместье Троицкое уже несколько лет как имеет виды. Он почти ваш сосед, от его поместья ваше отделяет только поместье Архиповых, на которые он тоже глаз положил. Если сумеет получить и это поместье, и ваше, станет самым земельным помещиком в уезде. Но с деньгами у него… как бы… не особо. И на этот ваш долг он возлагает большие надежды. Я не могу утверждать наверняка, но из довольно надёжных источников знаю, что Забаев не раз ездил к Василию Ивановичу требовать долг. И в конце концов вытребовал расписку, что, дескать, если долг погашен не будет в означенный срок, то Забаев вправе забрать в уплату все Троицкое целиком, со всеми угодьями, крепостными душами и недвижимостью. Хотя стоимость вашего поместья, даже в нынешнем его упадочном состоянии – не меньше ста тысяч рублей, а долг, который вы унаследовали – тысяч на шестьдесят. - То есть этот Забаев может потребовать у меня все поместье, которое на сорок тысяч дороже моего перед ним долга? Но если я все уплачу наличными или в векселях… - …то он имеет полное право отказаться от такого расчета и все равно потребовать поместье, коль и правда был такой уговор у него с Власовым. Это дело довольно мутное, Мирон Янович, мутное и давнее. Я Забаева знаю неплохо и не раз от него слышал мечты о Троицком. Так что просто так это дело вряд ли разрешится. Съездите, и правда, к Фарафонову. А заодно и к Забаеву. И хорошо бы с подарком, а подарки вы, я вижу, делать умеете. Он тонко улыбнулся, и Мирон светскую улыбку вернул. - Может, посоветуете насчет подарка Антону Владимировичу? - С удовольствием. Он уже год как мечтает перекупить у меня одну мою борзую. Собака действительно уникальная, на ее счету более двадцати волков, шесть кабанов, а зайцев вообще без счета. Но, к сожалению, в цене никак не сойдемся. Я утверждаю, что моя Афина стоит никак не менее тысячи рублей, а Забаев согласен только на пятьсот. Я мог бы вам уступить Афину, разумеется, за полную ее стоимость. А уж Антон Владимирович, будьте уверены, такому подарку несказанно обрадуется. «Ах ты ж мерзавец, решил улучить момент и всучить мне свою борзую по двойной цене. Знаешь, что отказываться мне не с руки. Шельмец», - подумал Мирон, любезно улыбаясь Чудиновскому. - Не знаю, как и благодарить вас, Денис Евгеньевич. Снова выручили, - Всегда обращайтесь, Мирон Янович, обращайтесь, - любезно протянул Денис Евгеньевич, щуря узкие глаза. – Мы благородным соседям в нашем уезде всегда чрезвычайно рады. Хотя Слава Карелин и зубоскальничал, дескать, барские заботы - не крестьянская страда, но Мирону действительно пришлось побегать и потрудиться. Первым делом, как советовал Чудиновский, он поехал в Мценск и нанес визит Геннадию Фарафонову. Это оказался молодой человек, полноватый, довольно приятной наружности и манер, и, судя по первому впечатлению, действительно ответственный и толковый. Мирон вкратце его расспросил о юридическом опыте, после чего без колебаний нанял в качестве поверенного на все время своего пребывания в России. Оказалось, что Фарафонов уже многое знает о деле Троицкого, был лично знаком с Василием Ивановичем Власовым и даже пытался давать ему советы. - Я ему прямо сказал, чтоб и не думал подписывать договор, который ему пытался всучить Забаев. Договор этот страшный, кабальный. Но Василий Иванович после смерти сына так и не оправился, совсем меня не слушал, - вздохнул Фарафонов. - Так они с Забаевым все-таки заключили договор? - Боюсь, что да, Мирон Янович. Так что дело ваше довольно скверное. Это и впрямь было так. Чудиновский в целом верно изложил Мирону суть, но ошибся в цифрах. Долг Власова составлял около шестидесяти двух тысяч рублей, вместе с процентами, а стоимость самого Троицкого теперь, в его упадочном состоянии, была никак не больше шестидесяти тысяч. Так что требование поместья в счет долга оказывалось в нынешних обстоятельствах совершенно законным и даже справедливым. Конечно, если взяться за дело как следует, выгнать плута Тимарцева и нанять добросовестного управителя, то года за два-три поместье можно было привести в порядок, и тогда бы его цена значительно выросла. Но и проценты по долгу все это время тоже продолжили бы расти. А хуже всего, в договоре, на который хитрый Забаев уболтал несчастного Василия Ивановича, были обозначены не только обязательства, но и сроки. Долг должен быть уплачен до конца текущего года, а иначе поместье отходит к Забаеву. - Можно судиться, как думаете? - поинтересовался Мирон, выслушав от Фарафонова подробный рассказ про все эти обстоятельства. - Шансы есть? - Шансы-то есть всегда, Мирон Янович, особенно когда есть средства. Но такая тяжба будет тянуться годами. Конечно, за эти годы Троицкое может выйти из убытка, но ведь и проценты продолжат нарастать. А кроме того, учтите, что для благоприятного исхода вам придется остаться в уезде на все время тяжбы. - И сколько времени такая тяжба может занять? - Тут вам никто точно не ответит, милостивый государь. Может, год или два, но скорее - пять или даже десять лет. Пять или десять лет... В этой глуши, среди просторных, но пустых и беззвучных полей, с соседями вроде хитрого Чудиновского и пройдохи Забаева, среди темных неграмотных крепостных, которые чуть что - бухаются в ноги и просят помиловать... "Да я же с ума тут сойду за год, не то что за пять лет", - подумал Мирон. Нет, будущность русского барина в Орловской губернии совершенно не отвечала ни его складу характера. ни целям, ни мечтам. Сбыть Троицкое и уехать в Петербург - вот его цель и мечта. Только... не одному уехать. Мирон поблагодарил Фарафонова, поручил ему заняться всему бюрократическими хлопотами и отправился к Забаеву. Помещичьи имения в целом похожи друг на друга - поля, одно или несколько сел, где живут крестьяне, церковь, недалеко от села - господская усадьба. Но в частностях поместья одно от другого могли весьма отличаться. Имение Антона Владимировича Забаева было обширным. По словам Фарафонова, у господина Забаева наличествовало что-то вроде собственных имперских амбиций, и он страстно собирал все окрестные земли, до каких мог дотянуться, сколачивая в уезде свое маленькое государство. Усадьба его была огорожена от прилегающих полей частоколом. Ворота охранялись - в них стоял здоровенный мужик с черной повязкой через глаз, похожий на средиземноморского пирата, какими их изображают во французских дешевых романах. Впрочем, гостя он пропустил безо всяких вопросов, благо новенькая коляска и двойка пегих производили самое приятное впечатление. За частоколом оказался парк, просторный и ухоженный. Среди подстриженных деревьев белели статуи в античном стиле и даже какие-то памятники - мимо мелькнул, кажется, памятник Пушкину. Похоже, Антон Владимирович если и не был человеком просвещенным и тонким, то очень желал таковым казаться. Господский дом был большой, каменный, в три этажа. Напротив входа был разбит фонтан. Мирон вышел из коляски, ведя на поводке рыжую Афину, ту самую борзую, которую так ловко всучил ему барон Чудиновский, и попросил лакея, одетого в ливрею швейцара, доложить барину о госте. Лакей сходил доложить и пришел назад с ответом: - Барин Антон Владимирович только вернулись с охоты и изволят почивать. Нижайше кланяются и просят вашу милость, коли на то будет ваша воля, обождать внутри, а ежели ваша милость не изволит ждать - так пожаловать в другой раз. Мирон ждать вообще не любил. Еще меньше ему хотелось оказаться в положении просителя в доме человека, которому он должен целую кучу денег. Но именно по этой причине отказываться было не очень удобно. Мирон коротко сказал: "Что ж, пожалуй, я подожду", и проследовал за лакеем в дом. В усадьбе Забаева людская находилась в отдельном помещении на заднем дворе, в господском доме дворовые не жили, так что он оказался практически пуст. Огромные, по сравнению с Троицким, светлые, просторные комнаты наполняла звенящая тишина. Дворецкий проводил Мирона в гостиную и оставил одного, отчего-то не предложив ему чаю, что было довольно-таки нелюбезно. Но сполна всю нелюбезность Антона Забаева Мирон осознал позже, спустя полтора часа, за которые Антон Владимирович так и не соизволил к нему спуститься. Мирон был в бешенстве. Сначала он сидел на диване, рассеяно оглядывая изящную мебель, сверкающие зеркала и дорогие турецкие ковры. Борзая Афина крутилась у его ног, потом легла, положив длинную морду на лапы, и задремала. Мирон снял с нее поводок и рассеянно поглаживал, пытаясь понять, чего добивается Забаев, держа его, как простолюдина, в передней. Он, без сомнения, понимал, что Мирон приехал к нему говорить о тяжбе. Стремился без слов указать, кто тут заправляет положением? Так вот это очень напрасно, думал Мирон, стискивая зубы. Не на того напал. Мирон только перед одним человеком в своей жизни склонялся молча - перед своим отцом, и то не из страха или подобострастия, а потому что, несмотря на все их разногласия, искренне любил и уважал родителей. А вот Антона Владимировича любить и уважать у Мирона не было ни единой причины. В конце концов Мирон встал и принялся просто ходить по гостиной и прилегающим к ней проходным комнатам, раздраженно постукивая себя рукояткой хлыста по бедру. Собака проснулась и, виляя хвостом, побежала с ним рядом. Хорошая и впрямь собака, Мирону стало даже жаль с ней расставаться и отдавать негодяю Забаеву. Его взгляд рассеянно скользил по картинам, которыми были увешаны стены комнат. Картины были в основном скверные, малеванные абы как, и все сплошь - на сюжеты греческих мифов. Мирон задержался взглядом на одной картине, самой большой, практически во всю стену. На ней был изображен красивый темноволосый юноша, которого схватил за плечи когтистыми лапами огромный орел с человеческой головой. Голова плотоядно скалилась, словно забавляясь ужасом, написанным у юноши на лице. Чувства персонажей картины читались явственно - это полотно было написано не в пример лучше других. И изображало оно, как легко можно догадаться, знаменитый миф о похищении Зевсом Ганимеда. Почему-то Мирону стало не по себе от этой картины. Но обдумать это он не успел, потому что в прихожей раздались наконец шаги, дверь распахнулась, и вошел Антон Владимирович Забаев. Первое, что бросилось Мирону в глаза - этот негодяй вышел в халате. Очень богатом, парчовом, расшитом серебряными шелковыми нитками - должно быть, пара-тройка крепостных девок чуть не ослепла, вышивая день и ночь такие затейливые узоры. Довершали портрет остроносые туфли на босу ногу, разве что ночного колпака недоставало. Антон Владимирович действительно почивал, и только что встал, чтобы принять наконец своего гостя, в халате и шлепанцах, словно холопа. - Мирон Я-янович, здра-авствуйте, честь имею, - протянул Забаев, зевая, и Мирон сжал челюсти так, что заныли зубы. Феноменальная наглость Забаева могла объясняться его возрастом - он оказался молод, даже, пожалуй, моложе Мирона. Росту он был небольшого, но крепко сбитый, коренастый, с холеной бородкой и коротко, по-военному стриженными волосами. На вялой руке, которую он протянул Мирону, сверкнул крупный золотой перстень. Мирон заставил себя принять рукопожатие и сказал, четко выговаривая слова: - Прошу покорнейше простить, что прервал ваш отдых. У меня к вам своего рода рекомендательное письмо от его милости барона Чудиновского. Он коротко свистнул, и борзая, успевшая чем-то заинтересоваться в соседней комнате, прибежала и бодро залаяла. Нарочито сонное лицо Забаева мгновенно переменилось. Черты затвердели, рот приоткрылся в изумлении. - Афина! - воскликнул он и вдруг припал на одно колено, протягивая руки к борзой, которая подошла и недоверчиво их обнюхала. Забаев схватил собаку за холку и притянул ближе. - Ах ты девочка моя сладкая, красавица моя, да правду ли ты? Мирон Янович! - вскричал он растроганно. - Да неужели Денис Евгеньевич расщедрился?! - Не так чтобы прямо расщедрился, - сказал Мирон, смеясь. - Но мы с ним столковались. Надеюсь, Антон Владимирович, что и с вами столкуемся. - Ну еще бы, еще бы... Простите меня, что в передней вас продержал. Так разморило после обеда, сам не знаю, с чего, - затараторил Забаев, живо вскакивая на ноги. Потом повернулся к двери и крикнул: - Эй! Гришка! Отведи собаку на псарню и дай ей говяжьей ляжки, да смотри, самой лучшей! А нам принеси кофею с коньяком, да что там Арина испекла? - Куличей маковых, барин. Как и велено. - Ну давай маковых куличей, и... все, что есть, подавай. Ах, Мирон Янович, Мирон Янович! Как давно я мечтал с вами познакомиться! Потянулась неизбежная светская болтовня, неискренняя и натужная, но совершенно необходимая во время подобных визитов. Забаев, впрочем, был человек не совсем уж бессовестный, а может, и впрямь долго мечтал о борзой Афине, и теперь ему стало неловко, что он унизил ее дарителя. Так или иначе, он переменил тон с оскорбительно-скучающего на заинтересованный и любезный и, как радушный хозяин, повел Мирона показывать ему дом и хвастаться безвкусными картинами. Шлепанцы его при этом звонко стучали подошвами о натертый до блеску паркет. - А вот тут библиотека - моя, осмелюсь заметить, гордость. Вот полное прижизненное собрание сочинений Пушкина, им лично подписанное! - Я видел вроде бы памятник в парке, - заметил Мирон, и Забаев довольно закивал: - Да, это блажь моя - увековечивать память величайших поэтов земли русской. Поэзия и охота - вот две мои наибольшие в жизни страсти! "И еще собирательство соседских земель, хоть мытьем, хоть катаньем", - мысленно добавил Мирон. - Поэзия, вот как? Любопытно. И, не скрою, приятно, что в Мценском уезде живут такие просвещенные помещики. Я весьма уважаю Пушкина. Хотя, по правде, Жуковского ему предпочитаю. - Жуковский придворный лизоблюд, - поморщился Забаев. - Да и стишки у него посредственные... А с молодыми поэтами вы знакомы? Читали, к примеру, О.Кс.Миронова? Это имя еще малоизвестное, но я уверяю вас - это новый светоч! Мирон от неожиданности аж остановился. Ну ничего себе дела творятся. Не так уж удивительно, что тщеславный провинциальный помещик пытается казаться просвещенным, превознося искусство, но чтобы такое... - Читал, - проговорил Мирон. - Но, признаюсь, удивлен, что и вы читали тоже. - Боготворю! Мастер слова непревзойденный! И представьте, я был недавно по делам в Петербурге, посетил один литературный вечер, где он должен был присутствовать, и разминулся буквально на полчаса. Обидно! Мечтал получить подписанную книгу... - Давайте, я могу вам прямо теперь подписать, - не выдержав, улыбнулся Мирон. Забаев разинул рот. Вскинул руку и вытянул дрожащий палец, нетактично указывая им на Мирона и чуть не ткнув ему прямо в грудь. - О.Кс.Миронов? Вы?! - Собственной скромной персоной. Вот вам крест. - Поразительно, - прошептал Забаев. - Поразительно - и Афина, и вы... вы... а я к вам в халате и шлепанцах! О, Господи! Он так горестно это вскричал и казался столь искренне обескураженным, что Мирон едва не простил ему все - и наглость, и долгое ожидание в передней. Вот только этот человек все еще был его кредитором и намеревался тащить в суд, так что чувства следовало смирить. - Полноте, Антон Владимирович. Мы же с вами теперь соседи, - спокойно сказал Мирон. - Книгу свою я вам подпишу непременно, если хотите. Но давайте все-таки сперва обсудим дело, ради которого, собственно, я и приехал. Забаев потрясённо кивнул, кажется, еще не вполне отойдя. - А я ведь и сам пишу... знаете? - пролепетал он. - Может, вы бы почитали потом. оценили? Я так ценю ваше мнение! "Все тут стихи пишут, что ли? Вот же богата земля Мценского уезда на поэтические дарования", - подумал Мирон и любезно кивнул: - Конечно, как пожелаете. Но сперва все-таки к делу. У нас с вами, Антон Владимирович, вышло что-то вроде недоразумения. Я мог бы послать к вам стряпчего, но решил, что куда разумнее будет нам с вами обсудить все лично, как благородным и деловым людям. - Конечно, конечно... Идемте, должны уже кофей подать. Они вернулись в гостиную, и Забаев усадил гостя на диван, прямо напротив огромной неприятной картины с Ганимедом. - Мой тесть, покойный Василий Иванович, наделал долгов, - начал Мирон, когда они наконец уселись. - Дела у него шли неважно, но мои, к счастью, в полном порядке. На данный момент я, если не ошибаюсь, должен вам шестьдесят тысяч рублей... - Шестьдесят две тысячи четыреста десять, если точнее, - вставил Забаев. - На сегодняшний день, разумеется, ведь еще проценты... - Да, проценты, - терпеливо сказал Мирон. - Я и проценты готов уплатить полностью. Послушайте, Антон Владимирович, давайте начистоту. Вы человек образованный, и, бесспорно, понимаете, что тяжба ни одному из нас пользы не принесет, а времени, сил и денег отнимет немеряно. Тем более что долг я признаю и готов оплатить векселями хоть прямо завтра. Все до копейки. - Рад это слышать, - протянул Забаев. - Только, видите ли, Мирон Янович, у меня ведь есть договор с вашим покойным тестем. И по этому договору я вправе требовать в уплату долга... - ...поместье Троицкое, да. Так вы намерены его потребовать? Вы знаете, сколько оно стоит в своем текущем состоянии? - От шестидесяти до шестидесяти пяти тысяч, - без запинки ответил Забаев. - Вместе со всеми угодьями и крепостными душами. И, со всем моим уважением и, не стану скрывать, восхищением, господин Фёдоров, я желал бы получить по договору в уплату долга не векселя, а именно поместье. Лебезящие нотки исчезли из его голоса, сменившись стальным. Ох уж и не прост этот Антон Владимирович Забаев, совсем не прост. Мирон вспомнил все, что услышал от Фарафонова, взвесил еще раз все за и против и принял решение. - Хорошо, - сказал он, и Забаев чуть не подпрыгнул на месте. - Я согласен. Вы получите поместье Троицкое в уплату долга, и отзовете свой иск, чтобы прекратить тяжбу. На этом мы с вами и расстанемся. - Меня это совершенно устраивает! Ваше благоразумие, сударь, может сравниться лишь с вашим поэтическим даром. За это следует выпить. А теперь изволите ли подписать вашу книгу? Я принесу... - У меня есть одно условие, - проговорил Мирон, и привставший было Забаев сел обратно. - Полагаю, вы понимаете, что, отдавая вам Троицкое, я иду на значительную уступку. Я получил юридическое образование, я богат, так что при желании мог бы годами судиться с вами, и, вполне вероятно, выиграть в итоге. Но я избавляю от этих изнурительных хлопот нас обоих. Так что, надеюсь, вы можете сделать мне небольшую ответную любезность. - Разумеется, - протянул Забаев. - Суть в том, Антон Владимирович, что я желаю оставить себе одного из Троицких крепостных. Когда мы кончим наши дела, я уеду в Петербург, а затем обратно в Европу, и этого человека намерен забрать с собой. Так что получите вы не триста душ, а двести девяносто девять. - И кто это крепостной? Как его имя? - А вы знаете Троицких крепостных по именам наперечет? Это Слава Карелин. Забаев ответил не сразу. Масляный взгляд его стал непроницаемым. Потом в коротко подстриженной бороде расплылась улыбка. И улыбка эта просто ужасно не понравилась Мирону. - А-ах, Мирон Янович, - почти пропел Забаев, и, вскинув руку с тяжелым перстнем, погрозил Мирону пальцем, как нашкодившему мальчишке. - А вы хитрец. Какой же вы хитрец! - Не понимаю, о чем вы, - сухо сказал Мирон, и ухмылка Забаева стала шире. - Задобрить меня надумали, заболтать. Борзая, поэзия, тяжба... а все ради одного. Славочку себе захотели. О нет, не подумайте, я прекрасно вас понимаю. Еще бы не понимать! Как же можно Славочку не захотеть! Только нет, увольте, ничего из этого не получится. Мирон сидел неподвижно, пытаясь не выдать обуявших его чувств. О чем, черт подери, болтает этот проходимец? "Славочку себе захотели"... Мирона так и бросило в дрожь, и от этих слащавых слов, и от того, какое мерзкое, сальное выражение появилось на лице Забаева. Взгляд Мирона невольно снова вперился в темноволосого Ганимеда на картине. Он не был чертами похож на Славу, как и коварный Зевс-орел - на Забаева, но... Ох, черт бы все это побрал. - А вам-то какое дело до моего холопа? - почти грубо спросил Мирон, и Забаев прищурился. - Ну не надо, Мирон Янович, ну что же вы так, мы же умные люди оба. Вы же знаете прекрасно, какое дело. Потому и решили его у себя придержать. - Если вы о его образованности, так он наверняка не единственный крепостной в уезде, который умеет читать. - Не только читать, милостивый государь. Не только! А писать? Вы знаете, как он пишет? - А вы? Знаете? - искренне удивился Мирон, и Забаев кивнул. - Я Славочку знаю давно, уже много лет. Когда был еще жив молодой Петр Васильевич, мы, случалось, втроем коротали вечерок, почитывая вслух Пушкина. Хотя молодые люди, как и вы, предпочитали Жуковского. Да-с, хорошие были времена... Славочка талант, вы это не хуже меня знаете. И нет-с, сударь, если уж я получу Троицкое, так только с его, так сказать, жемчужиной. А то сами посудите, получается, словно вы мне кулич продаете, а изюм из него перед тем выковыриваете. Мирон еле держал себя в руках. Он хорошо подготовился с юридической точки зрения, был уверен, что сможет предложить Забаеву выгодную сделку - но совершенно не предполагал, что тот знает Славу, да еще так близко. И ценит его, похоже, не меньше, чем Мирон. Мысль о том, чтобы отдать Славу этому сально ухмыляющемуся мерзавцу в парчовом халате, вызвала у Мирона волну какой-то звериной ярости. И даже... даже, пожалуй, ревности. - Что ж, - сказал он ледяным тоном. - Я понял вас, Антон Владимирович. И не могу не согласиться. Слава Карелин - не обычный крепостной. Если вы не желаете оставить мне его при нашем расчете, так уступите тогда за разумную цену. В России ведь все имеет свою цену, не так ли? И собака, и человек. - А вам, как лицу европейскому, это, видать, не нравится? Но уж таков здешний уклад, Мирон Янович, не обессудьте. И коль скоро вы сами теперь русский помещик. негоже пенять на собратьев по сословию. - Хватит, сударь, к делу. Сколько отступных вы хотите за Славу? - Ах, Мирон Яныч, ну кто ж так дела ведет. Вы ведь тоже поэт, и поэт выдающийся, так как же можно оценивать в рублях стоимость другого выдающегося поэта?! - Запросто. Точно так, как оценивают всех крепостных. Тысяча рублей вас устроит? Глаза Забаева алчно сверкнули. Он имел серьезные виды на Славу, но очень любил деньги. Это было буквально написано на его низком упрямом лбу. - Так-то вы оцениваете поэтический дар Славочки Карелина? Как борзую Афину? Ай-я-яй, Мирон Янович, нехорошо... - У вас на Руси борзые стоят дороже людей. Я читаю русские газеты, сударь, и знаю рыночную стоимость крепостных. Дворовую девку с ребенком можно купить через газету за пятьдесят рублей. Крепкого здорового мужика для полевых работ - за двести. Грамотные стоят от четырехсот. - А талантливые - знаете сколько? Гаврила Степаныч Овчинников в этом году продал своего крепостного художника за две тысячи, а актрису своего театра - за две с половиной. - Желаете за Славу две с половиной тысячи? Три? Пять? Просто назовите цену. Его молчаливо трясло от ярости, но в то же время он ощущал некий холодный, злобный азарт. Было мерзко торговаться за живого человека, как за собаку или корову, но такова проклятая Россия с ее рабовладельческим строем. И Мирону именно в этот миг неистово, до дрожи захотелось любой ценой вырвать Славу Карелина из этого грязного безумного ада. Любой ценой. - Что ж, если просто назвать, то... Полагаю, справедливой ценой будет пятьдесят тысяч рублей. Мирон помолчал. Он ждал, что Забаев рассмеется собственной шутке. Но тот лишь выжидательно смотрел на него. - Вы в своем уме, сударь? - вполголоса спросил Мирон наконец. - О да. Да, Мирон Янович. Более чем. - Все Троицкое, с полторастами десятинами земли, усадьбой и тремя сотнями душ стоит шестьдесят тысяч. А вы за одного крепостного требуете пятьдесят? - Итого выходит сто десять, с мелочью, - радостно закивал Забаев. - Или поместье, да еще пятьдесят в нагрузочку сверху. Платите столько, и мы с вами в полном расчете, забирайте себе Славочку в Петербург. Только вы ведь столько не заплатите, - сладко улыбнулся Забаев. - У вас ведь столько нет. Сволочь. Мерзавец. Тварь паскудная, гнида подколодная. Какими только словами Мирон не обзывал сейчас мысленно Антона Забаева, и он заслужил любое из этих ругательств сполна. Он тоже не сидел сложа руки и заранее навел свои справки о состоянии Мирона. Да, Мирон богат, но пятьдесят тысяч... И даже если бы они у него были - просто взять и отдать практически в никуда, безо всякой выгоды, ничего не получив взамен... только лишь одну человеческую жизнь. "Если бы ты, чертов Славка, принял от меня вольную, мне бы вообще не пришлось вести этот разговор", - подумал Мирон и поймал себя на остром желании, вернувшись в Троицкое, приказать Тимарцеву всыпать таки Славке розог. За проклятое его бессмысленное упрямство. Мирон поднялся. Забаев вскочил тоже. - Уже уходите? Как жаль. А книжечку-то вашу подписать изволите? Я так мечтал! - Подотритесь вашей книжечкой, господин Забаев, - порекомендовал Мирон и, отвернувшись, вышел вон. И только выйдя уже из дома, несколько раз ударил себя хлыстом по бедру - с яростной силой, словно наказывая себя самого, сам толком не понимая, за что.