***
— Что значит «не хотят»? — медленно переспрашивает Бинх, и Тесак опускает голову ещё ниже. — Ведьмы боятся, Александр Христофорович. — Ведьмы боятся, а от приказа уклоняться не боятся, — язвит Бинх, уже зная: своего он не добьётся. Ещё один бунт ему сейчас совершенно не нужен. — Караул у двери поставь, — устало потирает он саднящий шрам на лбу. — Днём сам сторожить будешь. Когда до Тесака доходит, тот откликается отчаянной жалостью. — Как же так, Александр Христофорович, разве можно в вашем состоянии... — Караул, Тесак.***
За передвижениями его следят из клетки внимательно, с упреждающей ухмылкой: мол, не напугаешь. — Держи. От изумления глаза Марии делаются ещё больше, а ухмылка, задержавшись на мгновение нерешительности, куда-то пропадает. — Не святым духом же ведьмы питаются — противоестественно, — невозмутимо поясняет Бинх. — Спасибо, — отвечает Мария удивлённо, забирая протянутый маковник. — Тесака завтра поблагодаришь, — отмахивается Бинх. — Еды принёс, как на целую роту.***
— И второй раз её убила бы, — зло бросает Мария, сжимая ладони в кулаки. Бинх морщится. Малоприятная работа — быть первым слушателем после векового молчания. — А сама-то! — скрещивает он руки на груди. — На родную сестру — за красивые слова? И только потом соображает: а ну как оскорбится, рассказывать прекратит? И пригрозить такой нечем. — Чтоб слова красивые понимать, сердце иметь надо, — смотрит Мария с яростью, подаваясь к решётке. — А Лизка не любила никогда никого — ни парубка какого, ни меня, ни батьку. «Не новость ведь, что у меня сердца нет», — безрадостно вспоминает Бинх.***
— Что ж, всё у нас очень неплохо, — весело констатирует Бомгарт. — Следы, конечно, останутся, но заживает прекрасно! Вот когда хата Мыколы горела, преинтереснейший случай ожога довелось наблюдать... — Сняли бы обруч — быстрее зажило, — бесстрастно пожимает плечами Мария; не уговаривает — извещает. — Э нет, милая, — тем же беззаботным тоном отзывается Бомгарт, — за такое Александр Христофорович мне голову оторвёт. Бинх за столом только глаза закатывает — и чертыхается, глядя на поставленную кляксу. С рапортом затягивать нельзя, иначе и в складную ложь никто не поверит.***
— Нравилось Лизе тут. Прислужницу себе нашла. С улицы доносится скрип — спокойный, волноваться не о чем. — Ганну эту, — продолжает Мария, будто не замечая. — Лизкиной милостью ведьма была. Смешно только, село слепых... Бинх делает ей знак обождать и распахивает дверь. — Николай Васильевич, заходите уже. Алкоголем от Гоголя больше не несёт, зато крылатка щедро измазана кладбищенской землёй: Тесак докладывал, как закапывать закончили, так Николай Васильевич и сел там. Едва завидев в клетке Марию, он принимается нервно оттягивать воротник. Бинх не удивлён — следы удушения держатся долго.***
Гоголь с такой тоской глядит, будто Бинх не в ночном дежурстве ему отказывает, а всей Диканьке могилу роет. — Поверьте, Николай Васильевич, я высоко ценю вашу готовность помочь, но как вы намерены справиться с Яковом Петровичем? — Хуже, чем вы невыспавшийся и однорукий? «Вы о себе слишком хорошего мнения», — вот что хочет высказать ему Гоголь. Только неловко очень — после всего, что случилось в доме Данишевских. — Хуже, — кивает Бинх с печальной улыбкой. — Хотите сторожить вместе — пожалуйста; а так... — А с ней, — вздрагивает голос Гоголя, — с ней, случись что, вы как намерены справиться?***
От знакомого звона клетки Бинх просыпается во мгновение ока — на лавке, не помня вовсе, как его угораздило заснуть. Зато рука привычно находит саблю, прежде чем тянущая Марию к выходу фигура вскидывает чёрные когти, выбивая клинок. От следующего удара Бинх уворачивается, скатываясь вниз. Вроде человек — да клыкам в Кунсткамере место. А они стремятся вонзиться в шею Бинха. С тем же оскалом голова летит с плеч, отрубленная. Бинх еле успевает подползти к столу и схватить единственную доступную защиту — пистолет. Вцепившаяся в эфес Мария тяжело дышит, смотря на него поверх наставленного дула. А из-за двери разве только храп и доносится — никак, караул тоже не по своей вине задремал. Через минуту игры в гляделки Бинх очень тихо командует: — Обратно. И Мария послушно бросает саблю на пол.***
— Не хочу снова к нему, — произносит Мария, как будто это всё объясняет. — К нему? — переспрашивает Бинх, передавая через прутья стакан с водой. — К нечистому. Дьяволу. Сатане, — торопливо перебирает Мария. — Как вам привычнее? — А что, — недоверчиво хмыкает Бинх, — просто так разверзнуть под тобой землю он не может? — Он тоже уговором связан. Сестре я отомстила, стало быть, возвращаться не должна. Должна служить. — А ты, значит, против? — Иногда я слышу, как он зовёт, — сглатывает Мария, — и мне очень страшно. Поглядев, как стучат о кромку зубы, в стакан Бинх доливает водки.***
— А я думал, ведьмы без колдовской силы головы не сносят. — Я вам что, Лизка? — обижается Мария. — Батьку на мечах побеждала, уж с ведьмаком справлюсь как-нибудь. И с вами справилась бы, будьте покойны. Бинх едва не предлагает ей попробовать.***
В смелости Гоголю отказать трудно. Но и в безрассудстве Бинх отказывать не торопится. — Вы же Тёмный, — наклоняет Мария подбородок изучающе. — Может, увидите что? — Не вздумайте снимать обруч, — на всякий случай предупреждает Бинх. Гоголь мнётся, горбясь пуще обычного, но всё-таки касается протянутой между прутьями руки. — Николай Васильевич! — повышает Бинх голос. — Всё в порядке, Александр Христофорович, — оглядывается на него Гоголь, и Бинх вздыхает: ну конечно, мы люди простые, куда нам лезть в колдовские тонкости. Если опять в припадке свалится, сам виноват будет.***
Хуже всего — неопределённость: казаки возвращаются из разъездов с одной вестью — след в Полтаве потерялся; а сам Бинх, доказательства выискивая, только в болоте суеверий барахтается. Историю про ляхов он запоминает с первого раза; после третьего случайно называет покойницу Данишевскую змеюкой. — Не требуется, — раздосадованно качает он головой, когда Мария заявляет, что про секреты бессмертия знает немного, но охотно поделится соображениями, к кому и с какой платой обратиться.***
Всем бы такой простоты: пойти к старухе в лес да сказать, что надобно. — Должны же быть другие барьеры для ваших… тёмных сущностей, — взмахивает рукой Бинх, рассматривая выкованную Вакулой копию обруча. Ведьм удержать, может, и не способна, зато к сундуку подвесить в самый раз придётся. — Зелье какое. — Я бы и сам не отказался, — шутит Гоголь невесело. — Так Лизе готовили. — Кто готовил? — резко разворачивается к клетке Бинх. Мария рот кривит презрительно: — Данишевский. Зачем ещё она б его держала. — Что значит «держала»? — опешивает Гоголь. — А раньше ты об этом сказать не подумала?! — рассерженно цедит Бинх. — А вы разве спрашивали? — в тон ему откликается Мария. От попыток прожечь друг друга взглядами Бинха отвлекает только настойчивое бормотание Гоголя: — А ведь правда, Александр Христофорович, я же видел, как Данишевский её лекарство пить заставлял. Я же видел...***
Бумаги Данишевского исписаны мелким, противным почерком. Противным тем более, что в латинских пассажах Бинх находит слишком мало привычных слов и снова наступает на горло своей гордости. — Очень похоже на те письмена в хате Ульяны, — поправляет очки Бомгарт. — Совершенно ничего не понятно. — Это я и без вас вижу, — раздражённо вырывает карне Бинх. Мария листает книжицу медленно, то и дело шевеля губами; с трудом подавленная подозрительность скребётся, просачиваясь сомнением: не оружие ли по своей воле вручил. Но верить хочется иному. — Не то, — сообщает Мария наконец, — в доме поглядеть бы. — Всё подозрительное из имения забрали при обыске, — замечает Бинх. — Да как будто ваши казаки знают, на что смотреть. «Не в бровь, а в глаз», — мрачнеет Бинх. — А ты что же, знаешь? — говорит он вместо этого вслух.***
— Я, признаться, почти отчаялся вас дождаться, — жалуется Гуро, лениво поднимая пистолет. И неодобрительно цокает, когда Бинх замирает — в надежде, что Марию дверь ещё прячет. — Нет уж, Александр Христофорович, спутницу вашу мы отпустить никак не можем. Бинх стискивает зубы. Всё заботился отряжать казаков ко входам — а вот в дом наперёд не запустил напрасно, приметным врага посчитал. Из таких глубин не дозовёшься, даже если возможность представится. — Видите ли, — восторженно продолжает Гуро, — некоторые любопытнейшие вещицы в этой комнате можно открыть только с помощью, так сказать, колдовского вмешательства. — А если я не соглашусь? — уточняет Бинх. — Не предоставите даме право выбора? Да вы грубиян, милейший, — скучающе-нетерпеливо отзывается Гуро.***
Поразительное после месяцев неудач везение — пистолет стоящего в нескольких шагах Гуро даёт осечку. Второго шанса его лишает сабля Бинха, заставляя сменить оружие. Всё искал, не успеть боялся, а теперь как желалось — не упрекнёт никто, что по собственному почину дрался со следователем столичным. Только прав был Николай Васильевич — нечего о себе слишком хорошо думать. — Да снимите же! — кричит Мария, пока их теснят в угол. — Сними, я помогу, — умоляет. И Бинх совершает ту самую глупость, которой клялся не поддаваться.***
Во сне рёбра так болеть не могут. Иначе Бинх непременно предположил бы, что спит: с каких пор арестованные покорно дожидаются, пока сторож очнётся? — А я уж решил, — кряхтит он, осторожно усаживаясь, — что ты у своего колдуна зубы заговаривать научилась. — Дурак, — говорит ему Мария. Я полторы сотни лет ту любовь хранила, говорит. — Думаешь, отдала бы змеюке правоту ради побега? — спрашивает горько.***
— Уж простите, в лечении нечисть не сильна, — предупреждает Мария, помогая ему подняться. — Тут оглядеться да к доктору дойти хватит. Бинх с места не двигается, смотрит внимательно. — И души нет, а он вынет, — ворчит Мария. — Вон твой обруч, надень, если так хочется. Что ж делать-то теперь, думает Бинх. А потом ни о чём не думает, пока Марию целует.