Пыльная картотека, прилегающая к основному штабу агенства, совершенно не спасала от шумных голосов. Казалось, вот-вот Рампо похлопает ее, Накахару, по плечу, призывая сходить вместе с ним в магазин: он — за конфетами, она — за очередной бутылочкой чего-то безалкогольного. Или Куникида, поправив тонкую оправу очков на переносице, со всей силы ударит кулаком по ее столу, пихая на миссию с Дазаем, от которого если что и слышно, так это храп или очередные нравоучения. Но нет. Шум был приглушенным — настолько, насколько это может быть при такой картонной стенке — и показался таким далеким, стоило горячему дыханию пройтись по ее щеке.
Чуя, кажется, одна лишь осознает насколько это все неправильно.
Тихий рык заставил вздрогнуть. Чуя постаралась успокоиться, прикусывая покрасневшую от частого облизывания губу. Все это было пиздец как неправильно — это она знала, но все же не могла ничего поделать, прижимаясь к чужому горячему телу и вслушиваясь в неразборчивый шепот. Делала всё, лишь бы перестать бояться. А бояться, в общем-то, было чего.
Ацуши Накаджима — беспощадный мафиози. Вырвет чужой хребет — не поморщится. Разорвет чужую плоть клыками своего Тигра — плотоядно облизнётся, сверкнув холодными, словно лед, глазами цвета кровавого заката.
Ацуши Накаджима — преступник, которым маленьких детей пугают по ночам. Тот, с кем повстречаться не боится разве что Дазай — потому что, ну действительно, чего этому суициднику-то терять?
А еще Ацуши Накаджима — ну, так уж получилось — ее любовник. И Чуя проводит сотни линий с романами, которыми зачитывалась после работы детектива, скрываясь у себя в комнате. И все линии — кривые, априори, — становятся противными параллельными.
И это неправильно.
Ацуши совершенно не похож на героя красивой книги. Там, даже у самых злых и отвязлых злодеев, есть слабости. В сопливых романах — женщина. Верная, ждущая, прекрасная и, безусловно, особенная. Чуя себя такой ни разу не ощущала. А Ацуши упрямо игнорировал каноны и строил свои.
Тигр довольно скалится, целясь на шею. Терзает горячими губами вечно холодную кожу и Чуя ощущает себя — ни больше, ни меньше — укротительницей, какие бывают только в цирках. Вот только вместо сексуального обтягивающего наряда на ней — рубашка, темные джинсы и портупея, которая, кажется, мешает загребущим ручонкам любовника. Чуя меняет уже пятую — и не дай Бог мафиози порвет и эту. Вот тогда она порвет его. Даже без гравитации.
Но парень перестает тянуть за черные ленты, пальцами оттягивая джинсы. Изучающе проходится по их кромке, задевая чужую кожу: контраст температур заставляет вздрогнуть, а узел внизу затянуться, отзываясь эхом в тихом стоне девушки. Поцелуи на шее, явно переходящие поставленные ею рамки, отрезвляют.
— Не смей, — прошипела, сжимая обманчиво хрупкие руки: в них силы столько, что разорвут в мгновение ока — понять не успеешь. — Я сказала: не смей! — легонько оттолкнула чужое лицо от своей шеи. Вздохнула, нащупывая на шее засос-укус. Такой за чокером не скроешь — вот же мудак!
— Ты — моя, — рычит на ухо хрипло, возбужденно и совершенно безумно. Проводит языком раковине ушка, спускаясь к мочке. Покусывает, заставляя с шумом вдохнуть пыльный и душный воздух. — Пусть все знают, — прижимает к полке со старыми отчетами, написанными на желтеющей бумаге, и сжимает бедра до тупой боли и будущих синяков.
Чуя цыкает, хватая губами воздух, и откидывает голову назад. Она бы и рада прекратить это все, закончить нелепый фарс, начавшийся хрен знает когда (серьезно: полгода? год?) и, наконец-таки, смотреть в глаза коллегам здраво, а не пытаясь понять уличили ли ее в своеобразной измене организации. Интересно, к ему-то самому, к Ацуши, хоть раз такие мысли приходили? Агенство для Чуи — семья. Большая, странная и не всегда понимающая, но лучше уж такая, чем бесконечное одиночество и тяжелые мысли о выживании. И плевать совсем, что агенство забудет о ней, Чуе, стоит ей попасть в непроходимую передрягу — она переживет. Потерять агенство — потерять себя, а посему Накахара цепляется. Цепляется за бинты Дазая, блокнот Куникиды, секиру Акико, — да за что угодно, — лишь не потеряться.
С Ацуши теряться оказывается на удивление легко. Тонуть в нем, словно в мертвом море, сложно, но когда чьи-то горячие, едва ли не обжигающие, руки тянут ко дну, когда тело ласкают неуверенно уверенные поцелуи, когда мир взрывается сотнями искр от каждого нарастающего толчка — Чуя тонет, но не захлебываясь, как ожидалось. Продолжает дышать, уходя на дно вместе с красными, демоническими, глазами. Жутко. Жутко и притягательно.
Стенки все еще тонкие, напоминает себе детектив, когда Накаджима уверенным движением припускает на ней джинсы.
Вся их связь — последствие похоти и разврата, странных эмоций и тяжелого чувства в груди, необъяснимого и перемешанного с _рабочей и обязательной_ ненавистью. Чуя и не думает, что все зайдет дальше: просто однажды встретились два заебавшихся врага и, от чего-то, нашли успокоение именно друг в друге. И это не любовь вовсе — банальная нужда в чем-то своем, тайном, неизведанном.
Ацуши кусает в плечо, сжав ладонь на ее рту, лишь бы не стонала так сильно, входит быстро и размашисто. Пыль по картотеке ходит ходуном, будто бы танцуя во имя похоти, а стеллаж чуть слышно скрипит от переизбытка веса и движений на нем.
Чуя подсаживается на руки парня, обвивая чужой торс ногами, и прижимается-прижимается-прижимается. Просто потому что, увы, заканчивать этот фарс совершенно не хочет.
Неправильно. Неправильно. Неправильно!!!
***
Чуя, в принципе, не против того, что Ацуши уже неделю как заваливается в ее комнату перед сном, сшибая еле живой цветок, подаренный Кенджи, с подоконника и падает на ее футон — прямо так, в уличной одежде. Смотрит изучающе и похабно, но не пристает — терпеливо дожидается, когда она переоденется в милую пижаму и ляжет рядом.
Чуя, в общем-то, даже рада теплу под боком. Рада, конечно же, вовсе не потому что ей до безумия нравится прижиматься к Накаджиме просто так, без грязного секса где попало и поцелуев с тянучей борьбой языками, — просто ночи нынче холодные и лишняя грелка не помешает.
Чужие руки перебирают пушистые голубые локоны, накручивают на пальцы и приятно оттягивают. Если бы Накахара не видела с какой ненавистью и удовольствием Тигр убивает людей, она бы подумала, что эти фикции с ее волосами похожи на ласку. С учетом упомянутого — напоминают игры заскучавшего хищника перед обедом.
— Сладких снов, Чуя-сан, — тянет, растягивая приставку к имени особенно издевательски и слащаво. Хочется то ли блевать, то ли рассмеяться — и в правду забавно. — Я прослежу, чтобы никто случайно тебя не убил.
Ацуши странный. И любая забота, исходящая от него так или иначе, — тоже странная. Он может запереть в комнате в ливень, ссылаясь на то, что ему, вообще-то, тратиться на цветы для ее похорон, если она заболеет и умрет, совсем не хочется. Он может вытрахать всю душу — на трясущихся ногах на опасное задание особо не сходишь, знаешь ли. Он может приготовить рис с зеленым чаем прямо перед ее приходом домой, а после исчезнуть, на следующий день сделав вид, будто бы это вовсе не он.
— Главное, сам не убей ненароком, — вздыхает, прижимаясь к родной груди, и прикрывает глаза.
Знает ведь, что не убьет. Но то, как заметно дергается парень, властно двигая ее поближе, явно волнуясь, — лестно. И Чуе хочется верить, что она нужна хотя бы ему.
***
Это все неправильно, неправильно, неправильно.
Агенство и Мафия, вроде как, уже не враги. Чуя выдыхает, махая парочке мелких мафиози в кафе — не особо-то она их и ненавидела. Они ей и не враги даже — простая формальность, ничего, более работы.
Ацуши раздраженно цыкает, скрещивая руки на груди, и смотрит недовольно-недовольно. Ревнует. Чуя тихо смеется, рассматривая агрессивную мордашку Накаджимы, которую уже успели испугаться пресловутые мафиози, и находит в ней что-то… Родное. И болезненно милое, если так можно сказать.
— Я твоя, помнишь? — подмигивает, прикусывая губу в смущении.
Ацуши кивает, успокаиваясь. Чуя определенно укротительница: Тигр будто бы ложится около нее, обвивая талию длинным хвостом, и прикрывает уставшие глаза — доверяет.
Агенство почти привыкает к тому, что каждый день смеет лицезреть раздражающего всех и вся брюнета. Тот крутится около каждого стола, читает отчеты и пытается переспорить обиженного на весь мир Рампо, в гениальности которого посмели усомниться, — ждет Чую. Куникида, вздыхая, привыкает отпускать девушку пораньше; желательно — как только видит черноволосую макушку у входа. Накахара смеется, видя краснеющего от злости Доппо, стоит мафиози зайти в штаб, и спешно собирает вещи.
Мафия почти привыкает, что один из пяти исполнителей может уничтожить любого сотрудника за упоминание голубоволосого детектива с аппетитными формами — порой страшно о ней даже подумать. Ацуши — собственник во всех самых жутких ипостасях, а посему, приходя в
вражеский штаб за документами, Чуя тут же звонит ему. Когда тебя сопровождает опасный и агрессивный Тигр, идти мимо хамеющих мафиози не так уж и страшно. А порой — даже забавно.
И Чуя, и Ацуши почти привыкают к тому, что домой возвращаются вместе. И выходят на работу, в общем-то, тоже одновременно. Да и вообще, к слову «дом», что теперь для обоих — одно и то же место, тоже привыкают.
К поцелуям без прикрытий и деланного безразличия, к сладко-страстному сексу — нет, любви, — переходящему в нежные поцелуи и тянучие объятия, оказывается, привыкнуть не так сложно. Неделя-другая и оба теряются в них, словно в придуманной кем-то матрице, — все кажется эфемерным и
неправильным, будто затянувшимся волшебным сном.
И Чуя до дрожи боится проснуться.
Ацуши обнимает ее по утрам, домашнюю и готовящую вкусный завтрак, целует за ушком, даря такую нежность, какую умеет. Неумело прячет умиление, видя ее, заспанную, в своей темной рубашке — ей по бедро. Тянется за поцелуем, доказывая и себе, и окружающим, что владеет полностью и без остатка, стоит безымянным парням засмотреться на грациозную девушку.
Чуя приучает Ацуши быть добрее. Чуя тащит упирающегося парня гулять почти каждый день — вместе они шарятся по городу, заваливаясь в любое попавшееся кафе и шарятся по заброшкам, снимая «страшные» видео.
Чуя учит Ацуши смеяться, и учится этому сама.
И черта с два она поверит, скажи ей кто, что это неправильно.
