А вы верите?

      Всё высшее общество России сошло с ума от этих надписей на запястьях. Если раньше, во времена покойной Императрицы, их принято было показывать лишь очень близким людям, то сейчас имя второй половинки становилось известно задолго до первого появления в обществе: заботливая маменька вместе с болтливыми нянечками успевали разболтать его за считанные дни. Само собой, и маменька, и нянюшки, и это высшее общество полагали, что только две половинки могли жить друг с другом в истинной любви, а если кто-то не нашёл свою, что, конечно же, почти невозможно, то он был обречён на вечные страдания. Чем раньше – тем лучше, поэтому поиски начинались с первых же поездок с мамой по гостям.       Грибоедов с улыбкой представлял, как Настасья Фёдоровна водила бы его, своего маленького сыночка, по подругам и тётушкам, с гордостью приговаривая:       – А вот у Сашеньки такое красивое имя на запястье, наверняка богатая княжна! Никто не знает такую богатую княжну по имени N?       К его счастью, он был избавлен от таких уморительных реплик матери, потому что обнаружил надпись на запястье уже совсем взрослым далеко-далеко от Москвы, в Персии. Там от невыносимой скуки он стал рассматривать свои пальцы, потом кисть, шрам, но что же это? Четыре символа, словно вырезанные тончайшим лезвием, изящно настолько, что Александр сразу подумал: это арабская вязь. Но ни по-арабски, ни по-персидски, ни на немецком, французском, английском он не смог прочесть – получалась какая-то несуразица, а не имя.       Если бы всё было так просто! Порою эти имена написаны так, что даже самый старательный работник канцелярии в них не разберётся! Иногда дело доходит до полнейшего абсурда, и радостные родители громогласно объявляют, что будущего суженого, брак с которым принесёт их дочери счастье (а им приумножение богатств), зовут Лыдяфуз! Ну, мало ли какие имена бывают? Вдруг это американец какой-то, а может, немец, а может, с поместьем?       Когда кто-то обнаруживал у себя на запястье имя, обычно устраивали праздник: могли закатить пир с фейерверком, а могли ограничиться поздравлениями. Улыбаясь, говорили, что родственная душа наконец-то появилась на свет, осталось только её найти. А это было не так просто.       На запястье было написано только имя, ни фамилии, ни отчества. Особенно было обидно, когда имя было популярным. Александр знал не меньше дюжины столичных девиц, которые обращались к нему с вопросом: не он ли их вторая половинка? Всем он улыбался, но уклонялся от ответа, говоря, что у него самого имя на запястье пока ещё не появилось. В Тифлисе у Прасковьи Ахвердовы голова гудела от мысли, что её дочку, Сонечку, надо выдавать замуж. Грибоедов часто гостил у неё, и Прасковья Николаевна, доверявшая ему, как родному сыну, однажды спросила:       – Скажите, милый Александр, в Петербурге нет какого-нибудь генерала или богатого помещика по имени Николай?       – Ох, Прасковья Николаевна, боюсь, таких будет половина Петербурга, вам какого именно?       Тогда все, кто в это время сидел у пианино, рассмеялись: и большеглазая Нина, и болтушка Катенька, и маленький Давид, даже Сонечка, правда, она ещё и покраснела. А Прасковья Николаевна, едва сдерживая улыбку, пригрозила Александру пальцем, чтоб не шутил так больше.       Смотря на это безумие со стороны, Грибоедову хотелось хохотать до упаду, однако улыбка исчезала, когда он понимал, насколько всё серьёзно. Написанное на своём запястье он не расшифровал, оно могло означать кого-угодно. Как он, не зная имени, найдёт свою вторую половинку? А вдруг это мужчина?       Чтобы отогнать от себя такие мрачные мысли, Александр решил полностью погрузиться в работу над новой комедией, очертания которой уже появились в его голове. Стоит ли писать в ней о надписях? Так делали многие литераторы до него: например, Карамзин в своей «Бедной Лизе» ясно дал понять читателю, что на руке у главной героини написано имя Эраста. И вся трагедия заключалась в том, что Эраст пошёл против судьбы, отчего остался на всю жизнь несчастен. Тут в голову Грибоедову пришла дерзкая идея: построить конфликт своей новой комедии на мужском имени, написанном на запястье главного героя.       Идею он в красках описал Вильгельму Кюхельбекеру, этот пылкий юноша, обычно воспринимавший любые слова Грибоедова как самое замечательное в своей жизни, сказал весьма холодно:       – Не надо, такое не поймут, Александр.       – Так я же в шутку, Виля.       Вильгельм нервно покачал головой:       – Шутка шуткой, Александр, но с такими вещами шутить опасно.       Тогда Грибоедов, прищурив глаз, спросил:       – Ты веришь в эти надписи?       Вильгельм напрягся. Сославшись на свою глухоту, он промямлил, что ничего не расслышал, тогда Грибоедов повторил:       – Считаешь ли ты, что на наших запястьях и вправду написаны имена людей, которые, так сказать, подходят нам?       Кюхельбекер поправил шейный платок, который и так уже сидел идеально:       – Не стану отрицать, порою люди действительно находят друг друга именно с помощью этих надписей, возможно, в этом даже есть некий божий промысел, но видишь... видите ли, Александр, в наше время верить в то, что Бог справедлив, это какая-то глупость...       – Вильгельм, ты покраснел, с тобой всё хорошо? Кюхельбекер осмотрел комнату, убедившись, что никого кроме Грибоедова нет рядом, наклонился к нему как можно ближе и осторожно показал ему своё запястье.       – Это же...       – Это Александра, – пусть Кюхельбекер попытался произнести это как можно чётче и твёрже, Грибоедов заметил, что он дрожит как осиновый лист. – Это Александра.       На запястье Вильгельма было имя "Александр", и они оба это чётко видели.       Грибоедов снял очки, слепыми глазами он посмотрел прямо на Кюхельбекера и прошептал:       – Вильгельм, клянусь, эта тайна останется со мной до самой смерти.       Тот, побледневши, помотал головой:       – Ведь не обязательно, чтобы две половинки подходили друг другу в, – он сглотнул ком в горле, – физическом, пошлом, телесном понятии? Есть же та любовь, о которой ещё писали древние римляне, платоническая, как её называют сейчас, когда вы сходитесь по интересам, вам приятно проводить время вместе, вы уважаете друг друга, это... это же здорово. В конце концов в мире существует много Александров: Император, Пушкин, – Вильгельм снова запнулся, – ты...       Кюхельбекер попытался как можно быстрее перейти на что-нибудь другое, лишь бы не разговаривать на такую неловкую тему. Александр его прекрасно понимал, и больше они о надписи на запястье никогда не говорили. Пусть Грибоедов так и не узнал, нашёл ли Вильгельм своего истинного Александра, или этот Александр всегда был рядом, этот разговор немного успокоил его. Грибоедов передумал, теперь он построит свою комедию на совершенно другом, более серьёзном, – на столкновении двух разных поколений.       Алексей Петрович Ермолов только услышал слова "Подходящие половинки", нахмурился и надулся как индюк, рассерженно смотря то на тарелку с едой, то на Александра. Грибоедов сразу же пожалел о том, что затронул эту тему.       – Выкинь эту дурь из своей головы!       Ермолов ударил по столу с такой силой, что тарелка Александра чуть не полетела на пол. В такой ситуации лучше всего поддакивать и надеяться: авось пронесёт.       – Ты барышня на выданье?!       Алексей Петрович снова замолчал, но ненадолго.       – Неужели ты настолько глуп, что не имеешь ни друзей, ни приятелей? Когда же ты зарубишь себе на носу, что не бывает лишь одного человека, который тебе идеально подходит! Ты же сошёлся с этим Хлебопекером*? Сошёлся! Почему же его имени нет на твоём запястье? – последнее Ермолов произнёс особо, пытаясь изобразить наивную девицу. – Ты же сошёлся со мной? Подходим мы друг другу? Подходим! А моё имя у тебя есть на запястье? У тебя же в Москве есть друзья, с которыми тебе бы хотелось провести всю жизнь? Есть! Да ты, осёл, должен быть весь исписан этими именами, чёрт тебя дери!       Больше он ничего не говорил, лишь яростно сопел, когда Грибоедов уже собирался уходить, Ермолов прорычал:       – Запомни, люди не делятся на тех, кто подходит тебе или нет, а на тех, кто поможет в трудную минуту и на тех, кто скорее выстрелит тебе в спину.       На прощание Алексей Петрович всё-таки протянул ему руку, Александр заметил, что на запястье Алексея Петровича вместо имени зияет шрам.       В ту ночь, как говорили солдаты, Ермолов не сомкнул глаз, уверенно меряя шагами свой кабинет. Грибоедов тоже не уснул, думая над тем, что он услышал. Однако окончательно смысл этих слов дошёл до Александра значительно позже, когда Алексей Петрович, рискуя своей головой, задержал у себя императорского посланника, тем самым дал Грибоедову время сжечь все письма декабристов. Эти письма могли сделать Александра шестым повешенным в Петропавловской крепости.       Наверное, поэтому Грибоедов почувствовал себя неловко, когда Ермолов с высоко поднятой головой вернулся назад в Россию, а Кавказ достался Паскевичу.       Тот отреагировал на вопрос спокойнее, может, потому что нрав у него был не как у Ермолова, а может, потому что Иван Фёдорович уже хорошенько выпил.       – Ты же себе невесту ищешь, а?       – Фиван Иодорович, мы ж тут не свадьбу обсуждаем!       А Грибоедову что? А Грибоедову было хорошо: весь мир вокруг плыл, а Паскевич казался таким милым.       – Ну, мало ли? Вдруг у тебя на руке моё имя? Или ещё хуже – имя Алексея Петровича!       Паскевич захохотал, и Александру показалось, что стены затрещали от такого громкого смеха:       – Да что вы, Ефан Фидорович, сестрой двоюродной клянусь, сам не знаю, хожу, ищу.       Тут Паскевич обнял Грибоедова да так сильно, что с того чуть очки не слетели:       – Да я шучу, шучу, Алексашенька. Хочешь, анекдот? У сестры моего друга был брат, сослуживец которого искал девушку по имени Акрум. Он изъездил на своей кобыле весь цивилизованный мир, но нашёл свою вторую половинку у себя прямо под носом. Ни за что не догадаешься, кто это был!       – Сдаюсь, Ерван Фандорвич.       – Это была его лошадь – Мурка! – Паскевич захохотал громче прежнего. В комнату ворвалась его жена Лизавета (которая также была двоюродной сестрой Александра) и шикнула на Алексея Петровича так, что тот даже немного отрезвел.       – Вот, если говорить по-честному, – продолжал он, когда Лизавета вышла, – зря ты тратишь свою жизнь на это вот всё – она же впустую уйдёт. Уж лучше подвиги совершать, даже ваши писательские штучки писать, чем ездить и искать, а потом выяснить, что твоя вторая половинка – твоя лошадь, – он захихикал и сильно стукнул по столу кулаком. На звук из-за двери высунулась Лизавета – Паскевич поспешил спрятаться от неё за спиной Грибоедова.       – Поверь мне, – совсем шёпотом сказал Иван Фёдорович, чтобы жена наверняка не услышала, – женщины никогда этого не оценят, так зачем стараться? Взял первую попавшуюся под руку и вперёд!       Они потом ещё долго болтали о том, какие же эти женщины странные, но на утро в голове Грибоедова от этого разговора осталась лишь одна ясная мысль: никто не оценит его терзаний и поисков единственной второй половинки. Где-то в глубине души он завидовал Паскевичу, что тот смог так просто отказаться от всех этих сентиментальностей. Александру это давалось намного труднее, и чем дольше он жил в Петербурге, тем больше он понимал, что Иван Фёдорович сказал не такие уж глупые слова.       Грибоедов мог попасть в гримёрную к Кате Телешёвой, самой знаменитой балерине столицы, когда захочет, и ему это немного льстило. Имя на её запястье он видел много раз, однако радоваться этому не хотел.       Однажды, уже одеваясь, он спросил у неё с ехидной улыбкой:       – Ну, что, нашла своего Петра?       – А что, ревнуешь?       Грибоедов поморщился, Телешёва фыркнула:       – Ох, тебе ли не знать, что нам, балеринам, даже думать об этих надписях не стоит. Уж слишком много в нашей жизни всяких Петенек, Николаюшек и, – она ткнула тонким пальцем Грибоедова в грудь, – Сашенек.       – Перестань.       Телешёва захохотала:       – А так, между нами, балеринами, я не вижу смысла в том, чтобы таскаться всю жизнь за одним-единственным, тратить на него нервы и силы. Вас, мужчин, слишком часто тянет на эшафот: то на войну ускачете, то восстание устроите. А вдруг вас там убьют? И что же тогда мне прикажете делать? Всю оставшуюся жизнь носить чёрное платье и плакать втихаря? Нет, – фыркнула она, – Никогда такого не было и не будет.       – А я никуда не уеду, – усмехнулся Грибоедов. – Останусь до конца своих дней в Петербурге!       Телешёва опять фыркнула и пожала плечами.       Прямо рядом с дверью, на лестнице, Александр столкнулся с молодым офицером, сразу видно, типичный представитель Преображенского полка, он рвался в комнату к Телешёвой, Александр прошёл мимо, лишь покачал головой и вздохнул. С каждым днём эти надписи на руках всё больше и больше походили на детские фантазии, наивные и невинные, но Грибоедов уже давно не ребёнок.       Его слуга, Сашка, был тот ещё франт, фантазёр и лентяй. Вернувшись с улицы, где "холодина была собачья, проморозило всё до полусмерти", сразу же побежал к дивану, где удобно разлёгся, нежась в лучах апрельского солнца. Хорошенько отогревшись, он повеселел, и может, даже бы сел за пианино, если бы барина не было дома. Грибоедов стоял у стола записывая очередное прошение для Нессельроде, иногда поглядывая на этого увальня.       – Эх, а я сегодня девку на базаре увидел, – вздохнул Сашка, он осмотрел комнату, Грибоедов сделал вид, что не слушает его, но, кажется, слушатели Сашке были не нужны, – красивая, в красном платочке, всё ходила-ходила за мной и смотрела глазами чёрными, потом догнала. Говорит, тебя Сашей звать? Ну, я кивнул. Она хватила меня за руку, говорит, суженный я её, на руке у неё моё имя написано.       – И что же ты сделал? – нахмурился Грибоедов.       Сашка приподнялся с дивана: не ожидал, что его будут слушать, но от этого ему стало приятно.       – Так я ей взашей дал.       – Зачем же так жёстко?       – А на что мне эта коза? Да, жёстко, но пусть знать будет, что к мужикам с таким лезть не стоит. А то мало ли что, она так к каждому Сашке подойти может. Дура, без жениха останется! – а потом он добавил. – Звать её Алёной, а у меня имя другое.       – И какое же? – усмехнулся Грибоедов.       – А вот не скажу, Александр Сергеич. Вы меня, конечно, извините, но не скажу. Тайна эта моя. - Сашка вдруг соскочил с дивана и стал расхаживать по комнате с вдохновением словно философ. – Это почему сейчас никто не может найти свою душу? Это всё, потому что всем всё подавай здесь и сейчас, никто не может подождать: все свои надписи всем показывают, оттого-то Господь и проклял всех, – он поднял палец вверх, воскликнув умными словами. – Разложение общества!       – Сам выдумал или где-то прочитал?       – У Булгарина, в журнале прочитал.       Грибоедов прогнал его из комнаты, сказав, чтобы больше никогда ему такими разговорами не мешал. На мгновение Александр поймал себя на мысли, что возможно он действительно слишком много думал об имени на запястье, и теперь действительно проклят, обречён на вечное страданье. А потом вдруг осознал, что, сейчас это уже не самое главное в его жизни. Уж лучше не он, а такие философы как Сашка будут размышлять об этих надписях. Он позвал Сашку назад в комнату и снова засел за бумаги.       Проект Закавказской торговой компании трещал по швам. Нессельроде с Родофиникиным лишь наигранно улыбались, он понимал, что за его спиной они лишь крутят пальцами у виска, говоря:       – Денег нет, чего же этот полномочный министр хочет?       Маменька увлеклась очередной авантюрой и заложила имение. Если бы не те деньги, что ему пожаловали после заключения Туркманчайского мира, она бы осталась без крыши над головой.       Тут ещё Фаддей Булгарин внезапно вспомнил, как Греч рассказывал ему, что Грибоедова, создателя той самой легендарной комедии, интересовали надписи на запястьях. И Фаддей, видя что его друг, а Булгарин считал Александра своим самым близким другом, грустит, решил блеснуть своими мыслями:       – Вот, Александр, скажи мне, зачем людям руки?       Александр его не слушал, мыслями он был полностью в размышлениях о завтрашнем дне, когда он снова будет скакать перед Несельродом и Родофиникиным, однако Фаддей понял это молчание как вежливость, сам Грибоедов настолько уважает Булгарина, что даже не смеет его перебивать:       – Затем, чтобы он работал, смог сделать свою жизнь лучше и заработать. Руки приносят человеку благо и деньги.       – Фаддей...       – Нет, нет, нет, Александр, кто бы что ни говорил, но всё наше существование сводится к деньгам. Мы рождаемся, чтобы заработать на свою смерть, – он отпил чаю из крошечной чашечки и продолжил. – Зачем человеку ноги? Чтобы он смог полноценно работать и заработать. Ноги приносят человеку благо и деньги. Зачем человеку здоровые глаза... – тут Фаддей понял, что не стоит говорить о хорошем зрении с человеком, который носит очки. – Ну, надеюсь, ты понял. Всё в нашем теле должно приносить благо и деньги. Надписи на запястьях приносят благо, когда мы тренируем разум, размышляя о них, но они также должны давать нам хотя бы немножечко денег.       Фаддей наклонился ближе к Грибоедову так, что тому пришлось отвлечься от своих мрачных размышлений:       – Александр, идея – золото: я размещу в «Северной Пчеле» объявление, мол, уникальное предложение – Александр Сергеевич Грибоедов, драматург, министр, гений, ищет себе невесту по надписи на запястье, и всего за пятьдесят, нет, за сто рублей вам станет известно, что написано у него на руке!       – Фаддей!       – Деньги пополам. Ой, Александр, а ты куда?       Александр не знал, что его злит больше: сам факт, что Булгарин, эта литературная сволочь, имеет столько наглости, или что сейчас слишком многое зависит от денег: Закавказская торговая компания не сможет появиться на свет, если Александр не найдёт достаточно средств, его мать останется в долговой яме, если он не выбьет из персов контрибуцию. И вот уже мысль продать себя не кажется такой отталкивающей. Нет, надо паковать вещи, Грибоедов едет на Кавказ.       Там проблемы захлестнули его ещё сильнее: то пойти к Сипягину и уговорить его прочитать проект, то выпросить у губернатора Тифлиса сведения о климате, почвах и реках – в общем, дел был настолько много, что порою он забывал о сне. Но забыть о приглашении Прасковьи Николаевны Грибоедов не мог. Александр рвался туда, где его любили, и его душа хоть на один вечер обретала покой. Он вновь нашёл старое пианино, вновь вокруг него собралась шумная ватага детей, правда, и Катенька, и Давид, и Нина подросли. Особенно Нина. Грибоедов поймал себя на мысли, что та большеглазая девочка, которую он учил игре на пианино, уже совсем непохожа на девочку, но на девушку, как на картине «Мадонна Мурильо». Нина опустила глаза вниз, смотрела на клавиши пианино, а он не мог ею налюбоваться. Сердце Александра пело.       Вдруг Катенька подошла к нему совсем близко и спросила:       – Дядя Сандр, Дядя Сандр, а вы верите в эти надписи на запястьях? – она уже хотела показать ему свою руку, как Нина вовремя остановила её.       – Почему нельзя? – воскликнула Катенька.       – Потому что нельзя показывать эти надписи каждому первому встречному.       – Дядя Сандр не первый встречный, он наш дядя!       Нина нахмурилась.       – Девочки, девочки, не ссорьтесь. Это всё равно не важно, я не верю в эти надписи.       – Как это не верите? – спросила Нина.       – Мне кажется, вздор всё это.       – Почему?       Грибоедов попробовал рассказать детям как можно мягче всё то, что он услышал за всю свою жизнь, иногда отпуская шутки, а под конец так увлёкся, что даже Булгарина и Катю Телешёву упомянул. Дети слушали его с восторгом, все, кроме Нины, которая с каждым его словом становилась всё бледнее и бледнее. Александр не придал этому никакого значения, и поэтому очень удивился, когда она вдруг выбежала из комнаты.       – Странная она какая-то, – пожала плечами Катенька, – всем говорит не показывать, а сама по вечерам с тётушкой Прасковьей обсуждает и обсуждает эти надписи. Я сама слышала. А вы, дядя Сандр, хотите знать, что у неё за имя на руке написано?       Тут уж не выдержал терпеливый Давид и пригрозил ей пальцем, что расскажет всё папеньке и тётушке, и Катеньке не дадут сладкого за ужином. Она назвала его ябедой, и, дети бы наверняка поссорились, если бы Александр не начал наигрывать «Камаринскую» и вовремя не отвлёк их новой историей о том, как он тайком пробрался в католический собор и подшутил над священниками. Катенька и Давид сразу же забыли о надписях на запястье. Но Грибоедов запомнил этот разговор.       Заботы о поездке в Персию и о Закавказской компании закружили его настолько сильно, что вернуться в дом Прасковьи Николаевны он смог лишь спустя несколько дней.       Нина сидела напротив, смотрела на него с непонятной тревогой, стоило Александру поднять взгляд, как она делала вид, что ест. Он тревожил её, Александр осознавал это, возможно её тревога как-то была связана с именем на запястье. Но оно же ничего не значит, это он решил для себя, не так ли? Грибоедов опять опустил глаза. Посмотрел на свою руку, всего на мгновение, Нина это видела и также опустила глаза. Забавно, если на её руке было бы написано его имя, но смеяться Александру не хотелось. Он почувствовал, что сердце его забилось чаще, наверное, от любопытства.       Грибоедов встал из-за стола и взял её за руку:       – Venez avec moi, j'ai quelque chose a vous dire**.       Нина растерянно кивнула, надеясь, что он приглашает её сесть за пианино, как раньше. Как только они вышли столовой комнаты, он спросил её:       – Что-то случилось?       – Нет, всё хорошо.       Нина отвела взгляд, делая вид, что всё в порядке. Они сели за пианино, она уже собралась открыть крышку.       – Ты совсем не ела, тебя что-то беспокоит?       Нина немного помолчала, смотря куда-то в сторону, то на пианино, то на ковёр, но точно не на Александра.       – Помните, вы говорили, что не верите в эти надписи на руках?       Он кивнул. Она взволнованно посмотрела ему в глаза, словно ища в них спасение, но он не понимал, чего она хочет (нет, конечно же догадывался, но не знал, что делать), и вдруг она резко встала, будто хотела убежать от него, но что-то неведомое остановило её, и Нина вернулась назад. Она осторожно засучила рукав и показала Грибоедову свою руку, но всего на мгновение, так, что Александр не успел ничего разобрать. Потом, набравшись смелости, Нина всё-таки протянула её вперёд.       Грибоедов прочитал своё имя.       – Я не знаю, что делать, тётушка говорит, что Александров очень много, мне знакомы только папа и вы…       – Я, – ему хотелось превратить всё это в какую-нибудь шутку, но он чувствовал, что не сможет, от волнения у него дрожали его руки, – я уверен, что это... это нормально, и всё будет хорошо, и ты рано или поздно найдёшь своего Александра.       – Вы же не верите в это.       Грибоедов замешкался.       – Да, но я верю, что настолько умная и красивая девушка не имеет отбоя от самых лучших женихов всего Кавказа. И не важно, чьё имя у неё на руке.       Александр не был уверен в том, что поступает правильно, вселяя в Нину надежду, но, с другой стороны, его сердце невольно начинало ныть, стоило ему представить, что ей, девушке с большими глазами, нежной и хрупкой, суждено будет столкнуться с суровостью реальности, в которой надписи на запястьях – сказка.       – А вы, вы знаете, кто написан у вас?       Грибоедов вздохнул:       – Если бы всё было так просто.       Он протянул ей руку, чтобы Нина сама увидела и прочитала эти тонкие каракули. От неожиданности она вскочила со стула и растерянно посмотрела на Грибоедова:       – Это же моё имя на груз... – поражённая, она закрыла свой рот рукой и медленно села обратно.       – Не может быть! – Грибоедов ещё раз осмотрел надпись и схватился за голову. Он, дурак, на арабском, персидском, английском, французском, немецком, даже русском пробовал читать эту надпись, как он раньше не узнал грузинские буквы!       Александр не знал, что сказать. Он почувствовал себя таким беспомощным, потому что с таким не встречался: ни Ермолов, ни Паскевич, ни Телешёва, ни Булгарин никогда не скажут: «А вот на моём запястье написан тот человек, с которым я прожил долгую жизнь в любви и согласии».       Грибоедов посмотрел на своё запястье, там всё ещё было её имя. Какая ирония! Как и предрекал Паскевич, он нашёл свою вторую половинку у себя под носом. Он бы засмеялся от такой глупой шутки, но смех застрял в горле, от простого вопроса, возникшего у него в голове, по спине пробежал холодок. А любит ли он её?       Казалось, даже птицы за окном замолчали в эту минуту, настолько мёртвая тишина повисла в комнате, а сердце Александра стучало в груди слишком громко. Любит ведь? Ответ бился вместе с сердцем там, в груди, Грибоедов просто испугался его. Тогда получается, всё, что он думал об этих надписях – неправда? А разве сейчас это имеет значение?        Александр посмотрел на Нину, она сидела бледная, едва держалась на стуле, её большие глаза блестели от слёз. Она была напугана, может, неожиданностью такого открытия, может, тем, что именно у Грибоедова оказалось написано её имя, он чувствовал, что должен что-то сделать. Тогда Александр осторожно взял её руку, такую маленькую и хрупкую, в свои ладони и приложил к груди, где стучало его сердце.       – Как же мне после всего этого взять и не поверить?       Нина улыбнулась ему сквозь слёзы.