Тлеющая нить

      Каликс всегда любил рассказы своего Учителя, с восторгом внимал его рассуждениям и безоговорочно верил каждому слову. Эмпирей тоже слушал, но куда равнодушнее, позволяя посторонним мыслям увлечь, увести беспокойный разум куда-нибудь далеко.       Каликс порывался обсуждать с ним слова Кобзаря. Эмпирей же в ответ на попытки брата разговорить его только рассыпался вихрем обжигающих искр, уносился на другой край Полуночи, чтобы через секунду вернуться вновь и со смехом швырнуть в лицо золотые листья нимерицы. Младший — младший ли? — поначалу обижался, но очень скоро отходил и весело улыбался в ответ, стараясь отплатить тем же.       Учитель говорил с ними о любви. О ней — больше всего. Касался рукой груди, накрывая ладонью маленькую красную пуговицу, печально улыбался и качал головой, отчего тихо звенели бесчисленные подвески на его шляпе. Он говорил, любовь похожа на нити, такие хрупкие, что порвать их ничего не стоит.       Он учил их любить и беречь — прежде всего этот мир и друг друга, объясняя, что никого ближе все равно никогда не будет. Повторял одну и ту же фразу на неизвестном им языке, сразу же переводя, из раза в раз, чтобы они запомнили. «Любовь побеждает все»       Они слушали, старались понять и почувствовать, и, кажется, получалось — что-то невесомое и легкое, как паутина, и вместе с тем прочное, словно сталь. Они думали, это будет легко. Они думали, так будет всегда.       Братья взрослели.       Каликс все больше времени проводил за игрой на своей ветряной лире. Закрывал глаза, подставляя лицо лунному свету и медленно перебирал тихо звенящие в ответ на легкие прикосновения струны. Наслаждался одиночеством и дуновением холодного ветра, который подхватывал неоконченную еще мелодию, разнося по всей Полуночи нежный звук. Где-то вдалеке трепетали листья на деревьях и кустах, печально перекликивались майастры и поднимал голову к звездам Волшебный Кобзарь.       Эмпирей тоже слышал эту музыку. Какая-то приходилась ему по вкусу, какая-то — не совсем, но он не осуждал брата за увлечение. Оставался в стороне, справедливо считая, что сам все равно ничего не понимает, а значит, Каликсу виднее. Да и Учитель не против.       Сам он все больше времени проводил за развлечениями — вымещал гнев и радость в пустынных землях, выжигая дотла травы и деревья, покрывая почву и камни слоем копоти. Развевал над степью черный дым, любуясь его изменчивостью и красотой. Темная пелена накрывала окрестности на километры вперед, и почтительно расступалась только перед Южным Ветром. Тот наслаждался каждым шагом, упивался собственной свободой и безнаказанностью, и веселым дурманом, затмевающим все остальные мысли.       Такие разные, они стали постепенно отдаляться друг от друга.       Эмпирей, являясь к брату, не замечал теперь на его лице в первый миг искреннюю радость. Тогда шевелилось что-то внутри, неприятное, неповоротливое, но совсем слабое, потому как в следующую секунду Каликс улыбался — совсем как в детстве, чуть безмятежнее обычного.       Каликс не замечал ничего, с увлечением делясь с братом своими мыслями или просто наигрывая что-то на лире, ловил в сеть мелодий лунные лучи и отблески полыхающего вдалеке пламени. Не замечал до последнего момента.       Эмпирей тогда обнаружил брата на пустыре, который недавно был небольшим кусочком леса. Большой пожар утих час назад. Сейчас земля все еще тяжело дышала дымом, но постепенно отходила и успокаивалась.       — Твоих рук дело? — спросил Каликс, едва Эмпирей опустился рядом. Тот медленно склонил голову, вновь ощущая смутное беспокойство. Как будто вся Полночь разом умолкла и исчезла, кроме маленькой ее части, в которой они остались наедине.       — Разве не в хаосе и разрухе красота самой Смерти? — небрежно поинтересовался он, не дождавшись ответа на жест и последовавший за ним вопросительный взгляд.       — Нет. — голос Каликса оставался таким же стальным. — Руины и угли — это красота Войны, Эмпирей.       Каликс смотрел на тлеющий в неглубокой яме уголек и чувствовал такой же где-то внутри. Какая-то часть, нить, та, что соединяла его с братом с рождения, медленно догорала, причиняя слабую боль. Он с ужасом осознавал, насколько жесток и кровожаден на самом деле его близнец.       Но вместе с тем не мог верить.       И хотелось бы наконец разозлиться по-настоящему, накричать, даже влезть в драку, но ничего не выходило. К сердцу осторожно пробрался северный холод, сжал в своих объятиях и зашептал что-то на своем скрипуче-снежном языке, усыпляя жгучий гнев и замораживая огонь.       Каликс пошел прочь. Не оборачиваясь, ничего не слыша, позволяя его любимцу — маленькому ветерку — обдувать лицо, трепать волосы и раскачивать бубенцы, тонко поющие серебряными голосами.       Эмпирей смотрел ему вслед молча и ушел, лишь растворились во тьме голубые крылья. Он верил, что брат его простит. Может, когда-нибудь позже, но обязательно простит.

Нить заледенела.