Те самые эпизоды

Это будет непросто. Это поймут не все. Еще прекрасная, словно только сошедшие с «Титаника» Кейт и Джим в дурацкой шапочке. Сухой холод на хрупком льду. Это не про нас, но без остатка твоё, как запах свежей выпечки тем утром в самом начале зимы. Пустая кофейня, за стеклянной дверью город цвета промокшего воробья. Прохожие как размытые снегом-дождём кляксы. Играет джаз, хоп – и девушка, зевая, складывает бумажные стаканы отдельно от пластиковых крышек. Вдоль окон ряды столов, ярко алеют бутылки кетчупа. Наша память зыбка, а порою темна, точно угольная крошка. Мозг, не всевместителен, погребает наше прошлое в сыпучей темноте, как будто бы шахту завалило. Непросто это будет. Все не поймут. Сплетение таких узких туннелей памяти, ведущих к первым слезам и к последней (честно-честно, последней) сигарете. К его сильным рукам, маленькой собаке, спящей на твоей куртке. К затёртому роману Ремарка и такому кислому лимону, что зубы кажутся мягкими, когда зажуёшь целую дольку. Туннели, кажется, ещё сужаются, крепче сплетаются, путаются… Но кто-то худой, мелкий, глупый карабкается по ним, скользит по сыпучей темноте, но выбирается наверх, словно упрямый шахтёр из полузаваленной шахты. Конечно, им там было легче… Отнимать проще, чем прибавлять. Минус проще, площе плюса. Всего-навсего прочерк… Прямая линия пустоты как остановившееся сердце в кардиограмме. Темно-угольный росчерк под усталыми глазами упрямого шахтера. Чего-то не случилось. Обидно, но, в целом, можно пережить. Реальность в настоящем, в свежем порыве восемнадцатой от двух тысяч осени… Реальность в постаревших Кейт и Джиме. А те валяющиеся на льду, сухом и холодном, где? Их ведь теперь не вытравить из закоулков памяти. Даже тот аморальный профессор, на которого запала героиня Кирстен Данст, не смог бы стереть этого неправильного чуда, ее вульгарно выкрашенные волосы, а Джим… Ну, какая же милая шапочка. Просто не будет этого… Ты не все. Поймёшь. Коричневый и белый цвет в обрамлении не суть какого экрана… В обрамлении не суть какого города. А в восемнадцатом от двухтысячного марте прочерк, минус и пустота. А можно исправить. Только бы не заблудиться и найти эту точку, где ты, может, задуваешь свечи, а может, вовсе перестаёшь праздновать: всё-таки уже не дети … Не дети, не девчонки с уставшими глазами, сонно падающие щекой на клавиатуру, глупые и счастливые от того, что написали, выставили, от первого комментария и неуклюжего общения… Запылилось, но не забылось. Валяются в тоннелях памяти наши первые историю и окна восьмого этажа, замызганный в серость гипс со сломанной руки, чай с бергамотом и надежда, что все не так просто. Случаются же ярко-синие волосы Кейт и шапочка Джима. Случается настоящая, неуклюжая и неуместная, бессовестная и святая любовь, которая спряталась под столом в том воспоминание из детства, где было одиноко до крика. Крика истошного и со слезами. Из того детства, когда страшно войти в тёмную комнату, но не страшно верить, что всё обязательно будет хорошо… Будет хэппи-энд, где он её просит остаться. Вот просто с ним и…. И она — неправильная, нестройная, с вульгарно выкрашенными волосами. Аромат кофе по холодному утру, алеют рассвет и кетчуп, гудение электрички где-то рядом, и девушка за стойкой улыбается первым посетителям. Это есть, будет и останется, в отличие от минуса и прочерка, вместо поздравления в восемнадцатом от двухтысячного марте. И если б можно было залезть в воспоминания. Карабкаться по узким сыпучим туннелям (может, в роду были шахтёры)… Скрестить минусы и приплюсовать не суть какое поздравление. В развилках памяти сухо и холодно. Царапиной на льду — двадцатое марта. Царапина зелёная, как волосы Клементины в том эпизоде на пляже... "Знаете, Джоэл, волшебство уходит… Что делать будем?"