Показалось

Уголки тёмных грубых губ приподнимаются, хищно обнажая желтоватые влажные зубы. По затылку мимолётно пробегают мурашки, мои ладони предательски потеют, и хорошо бы это было от страха или омерзения. Я прячу руки от колкого внимательного взгляда и прикрываю глаза. А когда открываю, дрожь и потовыделение проходят, растворяются вместе с очередным (не)понятным мне приступом то ли страсти, то ли… Парень выдыхает с ноткой разочарования. В его лице что-то меняется. Я вглядываюсь в складки бинтов и понимаю, что он хмурится.  — Дос-та-ла. Хриплый мужской голос отражается от стен эхом, заполняя и без того тесную комнату колючим раздражением. Я знаю, какие слова пойдут следом, и мне срочно нужно заткнуть его, хотя бы одним-единственным словом. Он послушается, как слушался и затыкался прежде, но под его взором я будто бы лишаюсь воли; стук собственного сердца и шелест дыхания оглушают, в глазах всё плывёт, и он, сукин сын, это знает. И он, ебнутый псих, бессовестно этим пользуется. Мучает. Давит.  — Прекрасно знаешь, что меня бесит такое лицо. Молчи.  — Я понять не могу, все умные бабы что ли не обладают эмоциями? Типа, жертвуете чувствами ради разума? Молчи.  — Или это мне просто на таких везёт? Заткнись.  — Впрочем, похуй. Просто перестань делать такое лицо, я ведь не раз говорил, в конце-то концов… Интересно, если разорвать твою челюсть, я услышу треск?  — А я вроде не раз говорила, что ты не имеешь права указывать мне. Не вижу, — слышу отрывистый вздох-усмешку. Я всё ещё помню, что должна быть профессионалом, должна изучить психическое состояние этого больного ублюдка, доложить о нём и привести этого поганца к казни. Это не составляет труда, мне даже не нужно стараться, но отчего-то вот уже пятую встречу я не могу спокойно предоставить отчёт и избавиться от каких-то глупых желаний. Ах, если б только я послушала матушку и пошла работать семейным психологом. Ах, если б только я оказалась на месте этой малолетней девчонки рядом с ним. Там, среди хаоса, смерти и беззаконности. Если б только я могла отринуть либо разум, либо желания. Обычно холодная комната для допроса медленно наполняется жаром то ли от моих мыслей, то ли от чего-то ещё. Мои нервы могут вот-вот сдать, поэтому я быстро скидываю документы со стола в сумку и говорю о том, что на сегодня наш разговор окончен.  — Неужто что-то разглядела? Ещё чуть-чуть, и я либо собственными руками совершу будущий приговор этого говнюка, либо всё-таки сделаю то немыслимое, о чём, вероятно, пожалею.  — Ага, — невольно улыбаюсь, представляя прикосновения к ожогам под бинтами, — твою ущербность. В ответ — тихий безумный смех, породивший в первую встречу ассоциацию с Джокером. Я тогда и не подумала, что такое может возбуждать. Мать вашу, да я вообще не могла подумать, что убийца-маньяк с покорёженным детством и педофильной недо-любовью может пробудить во мне нечто подобное. К чёрту. Следующую встречу я не вытерплю. Пора увольняться. Когда увольнялась, сама себе я упрямо представлялась несостоявшейся Харли Квин, которая осталась верна рассудку и никогда больше не увидит Джокера. Это было грустно, но весьма поэтично, и я действительно радовалась, что смогла вовремя избежать неизвестных поледствий. И, конечно же, никак не думала, что всё вернётся на круги своя, стоит мне только услышать по местным новостям, что Айзеку Фостеру наконец-таки официально выдали приговор к смерти. Я не помню, как мне в голову пришла эта сумасшедшая идея, как не помню и свой путь до тюрьмы. Всё вокруг вновь заглушает бешеный стук сердца, но я гордо поднимаю голову и трезвею с каждой секундой разглядывания этого паренька. Взъерошенные чёрные волосы, едкая ухмылка, прищуренный взгляд. Пожалуй, Зак стал уверенней с нашей последней встречи. Или мне так просто кажется?  — Что, соскучилась по нашим разговорам? Или по моей ущербности? Вот же мудак проницательный.  — Да так, захотелось взглянуть на тебя ещё живого. Знаешь, чтобы потом сравнить, — а что же в этом подонке было не так? Зак привычно смеётся, — то ли от моих слов, то ли с моего наверняка глупого выражения лица, — но бдительность не теряет. Когда чувствую, что охранник за спиной наконец-то отводит взгляд, бормоча себе под нос что-то про безбожность нынешнего поколения, я быстро пихаю в ладонь свёрток с ключом и указаниями. Мне искренне хотелось сделать это как можно быстрее и спокойнее, но только я собираюсь спрятать руки в карманы, как этот сранный кретин хватает мои пальцы. Крепко, но совсем не больно. Carpe diem, мать вашу.  — Как это понимать? Ох, чёрт. Такие простые слова, а сколько под ними скрыто эмоций. То ли волнение, то ли интерес, — даже сквозь вечные бинты его пальцы приятно обжигают жаром мои; недоверие, — разноцветные глаза хищно вглядываются в моё лицо, улавливая каждое неверное движение; никак не сходящая с его губ ухмылка, — хмм… Возвышенность? Удовлетворенность? Насмешка?  — Как хочешь. Почти физически чувствую, как в собственных мыслях он выбивает из меня нормальный ответ. Зажмуриваюсь, но вместо злости чувствую, как его хватка ослабевает, а через мгновение и вовсе пропадает. Он откидывается на спинку стула и отводит отрешенный взгляд в сторону. Отчего-то в груди вспыхивает чувство обиды, и лучшее, что я могу сделать — это уйти восвояси, переложив все решения на плечи этого несносного маньяка. Вот только понимаю, что вряд ли увижу его вновь, а некоторые вопросы, столь важные моему разуму, могут остаться без ответа. Что ж, лучше жалеть о сделанном.  — Слушай, Айзек. Помнишь, мы говорили про Рейчел? Резко очухивается, внимательно всматривается, замедляет дыхание. Остерегает, отталкивает, угрожает. Медленно выдыхаю, стараясь не думать о реакции хоть на одно неправильно подобранное слово.  — Что ты собираешься с ней делать? Минутное молчание давит неимоверным грузом, заполняет лёгкие, лишая воздуха, лишая мыслей и светлого голоса разума. Сердце бешено бьется, приказывает бежать куда подальше, но я лишь вжимаюсь в стул, как будто это может спасти меня от его злости и мыслей, которые смогут преследовать меня всю жизнь.  — Ну, исполню обещание, наверно. Вот так вот просто и, кажется, совсем не обдуманно. Да к тому же, с таким глупым выражением лица. Будто я знаю ответ на этот вопрос куда яснее, чем он сам.  — Что ж, извини, если полезла не в свое дело, но мы достаточно много о ней разговаривали, и, понимаешь… — Держу ровное дыхание и концентрирую взгляд на собственных вспотевших ладонях. В конце концов, это наша последняя встреча, так что нет ничего плохого в том, что я хочу дать совет со стороны своего вполне обыденного жизненного опыта, верно?  — В общем, на твоём месте я бы постаралась показать девочке, что жизнь не такая уж и плохая штука. — Пусть только не вздумается сама же её ломать. — К тому же, не понимаю, как, но ты стал ей дорогим человеком, а вдвоём вы можете куда больше, чем в одиночку. — Пусть только не смеет подпускать к себе кого-нибудь ближе, чем тебя. — И я думаю, что ты сам был бы счастлив жить с ней. — Только не налажай с собственными чувствами. Ухожу точно так же, как и пришла — ничего не видя и не осознавая. Очухиваюсь уже у себя дома, спиной прислоняясь к входной двери и тщетно пытаясь стереть с щёк противные слезы. Эх, макияж точно испортился ко всем чертям. И отчего же, вашу ж мать, мне так грустно? Я ничего не слышала ни о казне, ни о побеге из тюрьмы. Впрочем, и не пыталась. Все случившееся вместе с образом этого ебнутого на голову маньяка я постаралась запереть в своём сознании «под семью замками». Иногда, правда, снится комната для допроса, заполняющаяся лавой, и в такие дни чаще происходит нечто плохое. Но это уж наверняка какие-то мои внутренние неполадки. В общем, мои непонятные чувства к Айзеку Фостеру в конце концов прошли без особых последствий, чему я неимоверно рада. Зимний воздух скребет глотку. Ноги подкашиваются от усталости, а мозг упрямо требует сна после сеанса с очередной супружеской парой, столкнувшейся в своём «долго и счастливо» с обычным, но всё-таки убийственным для отношений недопониманием. Сквозь колючие хлопья падающего снега взгляд неожиданно цепляется за девчонку с длинными светлыми волосами. Мысли о работе тут же покидают голову. Я останавливаюсь и вглядываюсь в это знакомое лицо с действительно, как и говорил Айзек, безжизненными глазами. Вместе с каким-то грызущим чувством зависти возникает тёплая радость от того, что на девушке надета тёплая зимняя куртка, а её руки греет стаканчик то ли с чаем, то ли с кофе. Уголки её губ приподняты в нежной улыбке, а взгляд направлен на высокого парня, стоящего ко мне спиной. Видимо, я позволила себе довольно большую дерзость — стоять на месте и столь открыто рассматривать девчонку (которая, кажется, мысленно насмехается надо мной), так как я то ли действительно вижу, то ли мне только кажется, что она замечает мой взгляд и дёргает собеседника за рукав, глядя в мою сторону. Парень вздрагивает и собирается развернуться. Тело резко тяжелеет. Воздуха становится неимоверно мало. Бежать. Нужно бежать. Боковым зрением все же успеваю заметить до боли знакомые бинты и, кажется, растянутые в тёплой улыбке губы. Я быстро ухожу как можно дальше, но в голове самовольно звучит хрипловатый грубый голос, и в груди что-то трепетно вздрагиает, и хочется уже не бежать прочь, а скорее в объятья, пахнущие потом и кровью, смотреть в глаза, обжигающие жестокостью, испытывать странное тяжёлое чувство, пробуждающее жар в низу живота, приятную пустоту в груди и быстрый-громкий стук сердца. Глубокий вдох. Все вокруг заполняется лавой. Показалось.