Латверский дракон.

Поблекшие сребристые листы оседали на землю с поникших крон вечных древ, шипастой короной казались льдистые сталактиты, свисающие с ветвей. Небо хмурилось темной непроглядной дымкой. Снег не щадил никого. Серый сад гиб во славу ледяной Зиме, сменяясь с теплых тонов на оттенки смерти. И мягкой рукой отец-Ветер гладил тонкие ветки и плоскости камней, оставляя инистый след. Любая тварь, что имела ум, пряталась в редких проталинах у темных стволов деревьев, припадая к еще горячему покрову. Холод жег их лапы. Лапы драконов. Чешуйчатые боги не впадали в спячки, считая себя выше простых животных обрядов. Их гордость тмила здравый смысл. Они морозили хвосты и перепонки, спасая свои шкуры лишь в людских очагах. Крестьяне, вышестоящие феодалы гнали мелких спиральных драконов метлами под ноги, выпинывая обратно во дворы из своих котлов и печей. Те шипели, кусались и скалили острый ряд зубов, но бежали прочь. У людей были шпаги. А драконы не были чем-то новым, чем-то неизведанным. Латверия славилась своими бестиями, что кишат, кажется, повсюду: даже срывая ветку ты надеешься встретиться с разгневавшимся Али. Аждарха, потухший огненный дракон, встрепенулся, вороча голову к хрусту коры. — Ещё один, — неизвестный седой старик отмахивается от легкого залпа еле теплого огня, пугая демона. Тот хохлится и бежит вон, и человек тихо смеется, не отвлекаясь от срывания бересты. Он укутан в накидку из серого барана, а на плечах его висит меховой тулуп, оледеневший снизу плотной коркой. Рядом с ним тускло горит фонарь, чьё пламя свечи, еле разбивающее мрак ветвистого леса, колеблется от любого неловкого потока воздуха. Мужчина, явно, мерзнет и сам, обдувая руки своим тёплым дыханием, но все усердно стягивает кожу берёз, складывая ровные пласты наземь: таких листов он собрал не один десяток. И кажется, что спину жгут чужие взгляды любопытных обитателей леса, когда их говор ощутим шуршанием листвы и скрипа снега. Младший эфир пугающе воет, пародируя слёзы волков. Старик оборачивается и все прекращается. Это выбивает из него улыбку и он уходит как можно тише, подхватывая собранную кору. Думвудский лес благодарно выводит его к заснеженной тропе, не давая блудить и путать дороги. Старик, поднимая над головой фонарь, ушел вдоль пути, щурясь от света: контраст цветов и блики снега режут взор. Он идёт почти безмолвно, лишь изредка ахая при неудачном уступе и шаге. Шаловливые корни молодых деревьев, смеясь кряхтением стволов, ставят ему подножку. Борис выходит к мостовой со спящим троллем, на перекресток каменных дорог, отряхиваясь от белесых хлопьев, что колом не забыли встать и в сапогах. С охапкой бересты ушёл он дальше, минуя редкие путеводные столбы. Носы их стрелок вели в один конец. Думштадт. Он дома. Ведь из ледяных горных пустошей пейзаж превращается в бесконечно тёплый пригород, где каждый уголок кричит о радости жить. Деревушка наполненна людьми с пылающим счастьем в груди, и Борис греется этой силой, что делятся с ним латверцы. Они несут уставшему горячего молока и меняют промокшую накидку. Дети тихо растаскивают бересту, на что Борис смеется и поглаживает одного из чад по голове: лик ребёнка озаряется улыбкой без пары молочных зубов. Стражник в латах с полушубком ежится, подходя к старику и одаряя того поклоном. — Юр, чего так поздно? — Мешали демоны двузыкие, — мужчина пожимает плечами, отпивая принятое молоко. — Повылезали из нор, ищут, где теплее. Вы тушите ночью кузни. Порвут вам кур, только дай шанс пригреться. — Прямо, — воин потирает затылок в раздумиях. — Всех пожрут. — То-то. — А что Король? Зачем береста? — Книги. Знаешь, что это? — Ну, слыхал. У священника Библия. — Сойдёт, — хмурился. — Наш монарх зануждался в срочных листках, а на ткани писать чертежами не положено. — Чем? — Ай, уйди, томишь. — Да чем же! — Не грузи ум, иди на пост. Борис поднялся, откланиваясь и двигаясь прочь. Латник вновь задумчиво протирал дырку в затылке. Вернуться обратно суждено было лишь к позднему вечеру. И скрип раздвижных ворот не был вестником хорошего тона: Король отходил ко сну, но манерно выжидал своего близкого слугу. Борис повёл головой. Замок Дума не был местом святым, все в нем кричало о ангелах смерти с самим Самюэлем во главе; каждый из узоров на камнях и мраморе отражал свой собственный роковой сюжет. Вырезные витражи недобро блестели отблесками пробивающейся луны. Ратуши, башни уходили вверх, пронзая осевший туман, и, казалось, что они бесконечны. Тёмный изумруд был впитан как цвет всего замка, что высохший на зиму сад стал контрастным на фоне брусков выдолбленного камня. Монарх Латверии изрядно готичен. Безмолвная стража раскрыла пред стариком двери.