boston

      Мы поехали бы, думал Эдди, на самый край пыльной Америки, минуя серые, покосившиеся домики Богом забытых городков, в которых каждый год похож на предыдущий.       Мы запрыгнули бы в один из вагонов товарняка на сортировочной станции и рванули бы, например, в Портленд. В Дерри ничего не держит. Тут зной, непривычный для конца августа, удушающий и совершенно отвратительным образом влияющий на его астму. Эдди хотелось бы вдохнуть воздух, наполненный океанскими брызгами. Раскинуть руки, словно приготовившись к взлету.       Он почти взлетает, раскидывая худые руки и тут же цепляясь ими за плечи Ричи Тозиера, пока тот валит его в теплые, нагретые солнцем пшеничные колосья. Падение выходит отнюдь не самым безболезненным, но поспевший урожай пшеницы немного смягчает его. Ричи целует его в шею, даже не задумываясь, сколько синяков заработает Эдди за их очередной вечер, проведенный в нескольких километрах от Дерри.       - Не хрустальный, не развалишься, - отмахнулся бы он в своей привычной манере. Чем вызвал бы у Эдди только улыбку и вздох облегчения наполовину с благодарностью. Потому что от маниакальной материнской заботы у него крыша скоро поедет, а Тозиер хотя бы напоминает ему ту истину, которую в присутствии мамы и вспоминать страшно - что он тоже человек из плоти и крови. И от этого он чувствует себя до сумасшедшего свободным.       Ричи кусает его за запястье, сам не понимая, зачем, в приступе какого-то детского и возмутительного собственничества. Откатывается от него и плюхается рядом, подминая под себя мягкие колосья и бонусом - тонкую руку Эдди Каспбрака, все еще оплетающую его затылок.       - Жарко, - констатирует Ричи, в противовес своим словам утыкаясь в плечо Эдди и прижимаясь к нему ближе.       Эдди кивает, зарывшись пальцами в сильно отросшую за лето шевелюру Ричи. Непослушные завитки волос почти всегда падали ему на глаза, и Каспбрак недоумевал, как еще Тозиеру это все не надоело, и мать не отвела его к парикмахеру. С этой копной смолисто-черных волос парень больше походил на заросшего бобтейла, чем на представителя человеческой расы.       Ричи жмурится и закрывает глаза, дыша изгибом шеи мальчика. От Эдди пахнет детским мылом, лекарствами и лимонадом, бутылка из-под которого, наполовину пустая, валялась где-то возле их ног. Каспбрак действует на него успокаивающе, умиротворяюще, прямо как те таблетки, которые он пьет, чтобы лучше сконцентрироваться на время экзаменов. Радиоактивная удушающая волна в его груди успокаивается, руки перестают чесаться в непрерывном желании что-то сделать, пульс становится размеренным. Он перестает нести чушь в неосознанном, скорее подсознательном желании кого-то впечатлить, дышит медленно, как самый исправный йог.       В такие моменты ему так хорошо, что даже в его обширном лексиконе (который, правда, богат в основном на нецензурные выражения да на заумные слова из журналов Билла) не находится средств все это выразить.       Эдди застегивает его, зашивает, когда он начинает расходиться по швам - эта глупая ассоциация ложится легкой улыбкой на его лицо, которая становится шире, когда Каспбрак целует его в уголок губ.       Эдди уже семнадцать, но мать все еще готова устроить ему допрос с пристрастием за каждый крошечный синяк на коленке. Поэтому он надевает длинные свитера после ночей, проведенных в доме Ричи, где они, по официальной теории, "готовятся к экзаменам в колледж". Мать косится на него, но не решается начинать свои обыкновенные разговоры, потому что по утрам Эдди выглядит по-странному взрослым. С розовыми, пышущими здоровьем щеками и немного сонным взглядом. Он выглядит так, что ему уже не хочется читать нотации и таскать его по врачам, он выглядит так, будто с ним определенно-совершенно-все-в-абсолютном-порядке.       Он едва не забывает свой ингалятор на кресле в гостиной, когда Тозиер подъезжает к его дому и заставляет свою колымагу издавать эти хрипло-жалобные звуки, некогда бывшие бодрым сигналом.       Мама что-то чувствует, но не знает, как сказать. Также, как и не знает, хорошее ли это предчувствие. Скорее, в нем намешано всего от самого плохого до самого хорошего.       Ричи оставляет на нем много отметин. Он любит кусаться, любит ставить засосы - что это и откуда это, вопрос к хорошему психоаналитику, тут Эдди Каспбрак бессилен что-либо объяснить. Иногда он смотрит на себя в зеркало и думает, что вполне мог бы вписаться в какую-нибудь очередную выставку в нью-йоркском музее современных искусств. Но это все неважно - факт в том, что Ричи его не бережет. Не потому что Тозиеру совершенно плевать на Эдди, нет, он носит запасной ингалятор в кармане мешковатых джинсов на случай, если Каспбрак снова забудет свой дома. Скорее потому что Эдди в его понятии абсолютно нормальный - обыкновенный крепкий парень невысокого роста, который может делать со своим телом все, что захочет, и не умереть при этом от первой весенней простуды или от пореза. Парень, который мучается иногда приступами суки-астмы, которые, к слову, становятся все реже и реже.       Ну и что, а кто из нас идеален?       - Хочешь, мы поедем в Бостон на выходные?       Ричи бесцеремонно вжимает его в несчастные погибшие под ними колосья, когда он произносит это - совершенно невпопад - в тот момент, когда Тозиер набирает побольше воздуха в легкие перед очередным поцелуем.       - В Бостон? - тупо повторяет Ричи, выдохнув весь припасенный на двоих кислород. Глаза его масляно блестят, как карие омуты у парней с полотен Караваджо. Эдди видел их в журнале, который подруга матери как-то оставила у них в гостиной.       - Да. Сядем на утренний поезд. Переночуем в мотеле. Сходим в кинотеатр, - он выдает предложения горячими выдохами, сосредоточившись на приятном грузе, который прижимает его лопатки к земле.       - А матери твоей что скажем? - Ричи пытается собрать воедино мысли, разогнанные бурлящими гормонами, как стайка грязно-серых глупых голубей.       Эдди только качает головой и целует Тозиера снова, воспользовавшись секундным замешательством и переворачивая того на спину. Если закрыть глаза, ему кажется, что он бежит по полю на предельной скорости, трава хлещет его по голеням, в груди приятно жжется. Как тогда, десять лет назад, когда бегать ему строго воспрещалось и хотелось больше всего на свете.       Ричи делает ему и больно, и приятно, и горячо, и холодно, и он запоминает ревностно все эти ощущения, о которых и думать не мог под непробиваемым колпаком, где он провел все свое хрустальное детство.       Ричи делает его живее всех живых.       В конце недели они поедут в Бостон.