Ванильный Бум

      Иногда Андрею Воробьеву казалось, что Пашка Никитин был в его жизни всегда.       И нет, не потому, что это самый лучший друг, человек, без которого скучно и дела не делаются, вода из крана не льется и трава не растет. Просто Никитина по ощущениям много, через край много — он как будто заполнял собой все свободное пространство, в том числе и неприкосновенное личное, Андрюхино, и хоть как-то уменьшить количество Никитина на один квадратный метр не представлялось возможным. Регламентировать частоту его появления в этом самом пространстве — тоже не вариант.       Он просто врывался в размеренный ход дня, когда ему вздумается, множился в геометрической прогрессии на сотню Никитиных и тут же создавал локальный хаос, к которому сложно привыкнуть — с ним получилось только смириться.       Если проанализировать качество общения и количество контактов с другими людьми, которые, кстати, терялись и растворялись в космическую пыль рядом с Никитиным, то пара-тройка встреч в неделю с приятелями и каждый день, но ненавязчиво, большей частью на уровне: «Привет. Как дела? Пока» с однокурсниками — это нормально. Это как раз баланс, который позволял Андрею с чистой совестью считать себя вполне активным участником социума, но при этом не травмировал его натуру интроверта, предпочитающего сидеть на кухне часами с чашкой круто заваренного черного чая, бренчать тихонько на гитаре, гоняя в голове «размышлизмы» о жизни, мешающиеся в причудливый коктейль с собственными настроенческими мелодиями, листать между делом очередную книгу из отцовских запасников и мечтать о своем.       А еще рисовать. Не конкретную картину, а так… Какие-то наброски, обрывки, чьи-то лица, контуры… Остро отточенным карандашом, быстро порхающим над белым листом бумаги. Это было «неприкосновенное личное» Воробьева — кухня, стул с продавленным сиденьем у окна, черный горький чай с тремя ложками сахара, пачка сигарет, гитара, книга, разрозненные листы бумаги и карандаши.       В этом пространстве Андрей чувствовал себя свободным и всемогущим. Даже несмотря на то, что третий год подряд проваливал экзамены в музыкальный колледж. Ничего страшного. Он все равно туда поступит. Нынешняя учеба на педфаке ИЗО его не сильно напрягала. Научиться профессионально рисовать — тоже неплохо, да и родители спокойны. Все-таки «вышка».       Андрей любил рисовать, но играть на гитаре любил больше, поэтому упрямо не отказывался от своей мечты — стать профессиональным музыкантом. Не тем, что пишет альбомы и пытается влиться в звездный ряд. Нет, именно профессиональным музыкантом. Тем, кого приглашают в бэнды на круизные лайнеры, зовут в качестве сессионного музыканта в туры, дают ставку в качестве преподавателя… В общем, тем, кто может стабильно зарабатывать на жизнь музыкой.       Андрей считал себя еще и достаточно прагматичным человеком, чтобы не заниматься бестолковщиной, а искать пути, как выжить, но при этом остаться собой, пользуясь в удовольствие собственными талантами. Четко обозначенные цели и контроль над ними — еще одна острая необходимость.       Единственное, с чем он не мог справиться, это с наличием в его жизни Никитина. Какой-то чертов пятый элемент, не укладывающийся в рамки, не вписывающийся в планы, не поддающийся анализу и никак не желающий уважать чужие просьбы и правила.       Именно поэтому Андрею Воробьеву казалось, что Пашка Никитин был в его жизни всегда. Хотя он точно мог бы назвать дату и время, когда они познакомились. Точнее, Никитин с ним познакомился.       Это произошло три года назад, двадцать второго мая, около семнадцати ноль-ноль, в автобусе.       Андрей возвращался домой после затянувшихся практических занятий по портретным эскизам (на первом курсе уровень ответственности еще зашкаливал, поэтому прогуливать некоторые предметы он пока не научился), груженный мольбертом и сумкой с учебниками, голодный, уставший и оттого прилично раздраженный. Битком набитый транспорт настроения не добавил, так как приходилось жаться к окну задней площадки, отчего перила больно вдавливались в поясницу, и старательно следить за тем, чтобы напирающая на него бабка с авоськами не повредила мольберт.       На одной из остановок в автобус влез парнишка.       Смешно вспомнить, но Воробьев обратил на него внимание только потому, что мерзавец держал в руках гигантскую, дурманно благоухающую, сочащуюся жиром шаверму. А так… Парень как парень. Ничего особенного. Темно-русые волосы, короткая стрижка с торчком стоящими на макушке прядями — не что-то креативное, просто расческой этот индивид явно не пользуется, востроглазый, остроскулый, нос усыпан веснушками, большой улыбающийся рот, тонкие губы. Высокий, сутулый, с длинными руками и ногами. И одет без молодежного вызова с намеком на какую-нибудь субкультуру: светлая рубашка с короткими рукавами, прямые джинсы, поношенные «кроссы». За плечом болтался рюкзак. В руках — шаверма.       Искушающая всем своим видом, сочная, вкусная шаверма, при взгляде на которую у Андрея кто-то утробно заурчал в животе, а затем зарыдал горючими слезами, и рот заполнился избыточной слюной. Он отводил взгляд, но получалось плохо. Шаверма его манила и тревожила недоступностью нахождения в чужих руках. Жрать реально захотелось так, что хоть беги из автобуса. Иначе не выдержит и откусит. Серьезно. Аж поплохело.       Чтобы хоть как-то отвлечься, Воробьев принялся разглядывать мерзавца-искусителя, пытаясь найти в нем характерные черты, которые позволили бы, к примеру, с ходу сделать портретный набросок. Андрей часто так развлекался, убивая время в транспорте по дороге домой. Разрез глаз, линия бровей, нос, губы, форма подбородка… Все эти нюансы «создают лицо».       Лицо этого парня так и осталось в понимании Андрея обычным, не особенно запоминающимся. Хотя нарисовать его узнаваемым он бы смог.       — Хочешь? — неожиданно спросил его парнишка, и перед носом Воробьева возникла шаверма. Ее дурманящий аромат забил рецепторы, вскружил голову и блокировал всякую разумную мыслительную деятельность. Андрей стоял и пялился на лаваш, набитый мясом и овощами.       — Давай, кусай, — подначил незнакомец с широкой улыбкой и придвинулся ближе. Интимно добавил:       — Сам жрать хочу, умираю.       — Нет, спасибо, — наконец отреагировал Андрей и попытался отвернуться.       — Та ладно тебе, — толкнул его в плечо парнишка. — Я Паша.       — Андрей, — зачем-то представился Воробьев.       — Дрон, значит, — кивнул сам себе искуситель с шавермой.       — Нет, — поморщился Андрей.       — Дюха? — предложил другой вариант Паша.       — Андрей, — исправил настойчиво Воробьев.       — Значит, будешь Дюхой, — решил беспардонно парнишка и снова сунул ему под нос шаверму. — Давай-давай.       — Не надо, спасибо, — еще раз интеллигентно отказался Воробьев и мимолетно, отстраненно-вежливо улыбнулся, мол, правда, спасибо за предложение, а теперь не мог бы ты от меня отстать?       — Стесняешься, что ли? — не понял Паша. — Или брезгуешь? Я ее еще не ел. Смотри… нигде не кусал. На двоих захомячим, м?       Воробьев вжался в перила, с тоской покосившись на бабку с авоськами, отрезавшую возможность сдвинуться куда-нибудь так, чтобы взять и прекратить и этот разговор, и это знакомство. И пытку маячащей перед глазами шавермой. Можно было бы выйти на ближайшей остановке, но у Андрея категорически не было сил дожидаться транспорт еще минут двадцать.       — Ешь, — продолжал настаивать Паша и ткнул шавермой Андрею прямо в губы.       Воробьев всхлипнул, едва не подавившись вязкой слюной, зажмурил глаза и… откусил огромный кусок. Это произошло против его воли. Это просто случилось и все. Сочный жир вкупе с мякотью помидора и плотным соусом заполнили рот, надавили на кнопку «Кайф»… Андрей, издав тихий стон удовольствия (подлый организм его предал), принялся с наслаждением жевать. И только потом открыл глаза, чтобы встретиться со смеющимся Пашиным взглядом.       Провал.       — Тема, да? — спросил парнишка. — Я одно место знаю, где делают самую заебатую шаверму в городе. Потом покажу, — пообещал он. — А ты чо? С универа едешь? Художник? — кивнул на мольберт. — Я тоже с занятий. Физру пересдавал. Застрелиться можно. С этими нормативами. Вас тоже гоняют? Ты, кстати, где учишься? Я в нашем государственном техническом. На программиста. А ты, наверное, в имени Канта? Раз художник… Скоро экзамены… Жопа начнется. У вас тоже? — тараторил пулеметной очередью Паша, не делая пауз и не дожидаясь ответов от Андрея. Он трындел безостановочно, и ему, похоже, даже дыхание переводить не нужно — в его легких уже достаточный запас воздуха, чтобы болтать без умолку.       Воробьев, не привыкший к тому, что существуют люди… такие люди, как Паша, которые сначала запросто тыкают абсолютно незнакомому человеку в лицо шавермой, а затем вываливают на него ворох информации с такой скоростью, что ее не только невозможно запомнить — тут смысл вообще мимо проходит, по касательной, слегка офонарел. Он просто стоял, покорно жевал подсовываемую ему под нос шаверму и офигевал.       Чуть не пропустил свою остановку.       Хотел было быстро попрощаться с новым знакомым, чтобы больше с ним никогда не встречаться, но Паша вывалился из автобуса вслед за ним и подозрительно бодро зашагал рядом.       — Эм… А ты… тоже здесь живешь… где-то рядом? — деликатно уточнил Андрей.       — Не-а, мне вообще надо было пересесть на другой автобус пару остановок назад, — жизнерадостно сообщил Паша.       — И куда ты идешь? — тупо спросил Воробьев.       — Тебя провожаю. До дома, — обрадовал Паша.       — Зачем? — продолжал тупить Андрей.       — Как зачем? — удивился новый знакомый. Шмыгнул носом и с любопытством осмотрел Андрея, будто он — некий дивный чудный зверь, не понимающий простых вещей. — В гости.       — У меня планы, — попробовал возразить вконец охреневший Воробьев.       — Я ненадолго, — ободряюще успокоил его Паша. — Чаю выпьем, и пойду. Тоже дела есть.       — Но… — Андрей запнулся. И дернул же его черт сожрать половину шавермы, теперь, получается, что он и правда должен этому ненормальному чай. Хотя по факту ни хрена он ему не должен, сам прицепился, и шел бы лесом этот тип, но Воробьева вдруг кольнула совесть, что это как-то неправильно — не угостить чаем.       — Давай сумку, — предложил Паша, снимая с его плеча тяжелый баул с учебниками и тетрадями.       — Я сам донесу, — нахмурился Андрей, пытаясь вернуть сумку.       — Мне не трудно, — отрезал Паша. — Неси свой мольберт. Покажешь рисунки?       Сюр какой-то. Воробьев решил, что все происходящее — фантастический сюр, и надо его принять как данность, так как в жизни всегда есть место абсурдным, необъяснимым вещам. Это надо пережить. И все придет в норму. Любое знакомство можно спустить на тормоза. Воробьева никто не может заставить общаться с кем-то, с кем он не хочет. Не то чтобы ему категорически не понравился Паша…       Просто ему не нужны новые друзья, тем более — такие шумные и навязчивые.       Какая безалаберная непредусмотрительность!       За пять минут пути от остановки до дома Паша умудрился вкратце рассказать всю свою биографию, начиная с детского сада, в лифте вбил в воробьевский телефон свой номер мобильного, в квартире освоился без всякого приглашения, как родной — деловито помыл руки, на кухне сам включил чайник и нашел чашки с чаем, с головой залез в холодильник… Уселся на излюбленное место Андрея и продолжил без умолку вещать.       Так Воробьев узнал, что его новый, не в меру бойкий приятель родом из Мурманска, фамилия его — Никитин, здесь живет около трех лет, город ему нравится, особенно море, есть парочка хороших друзей, учится ему легко, но некоторые дисциплины бесят, у него аллергия на «волосатых» животных, отец с матерью в разводе, старший брат живет в Питере, мама — известный журналист и часто разъезжает по командировкам, поэтому иногда ему очень одиноко.       Еще он любит играть в баскетбол, но не любит бегать на длинные дистанции и прыгать через козла, может часами ковыряться в своем компьютере, разбирая и собирая его по запчастям, ненавидит рано вставать и частенько ложится спать после трех ночи. Сейчас смотрит сериал «Бесстыдники», играет в квестовый детектив — пока застрял на третьем кейсе, и копит на гироскутер, потому что это «прикольная тема».       Затем он беспардонно исследовал комнату Андрея, нашел альбом с рисунками и спросил, не хочет ли тот рисовать комиксы или мангу, и что вообще он неплохо рисует, да. О, гитара! Ты играешь? Подергал струны и без интереса отложил инструмент, сообщив, что ему все равно что слушать — в музыке не разбирается. А вот что его заинтересовало, так это Андрюхин ноут.       Проигнорировав жалкие протесты Воробьева: «Пожалуйста, не трогай мои вещи», запустил «машину», заметил, что грузится ноутбук медленно — надо бы его проапгрейдить, и на два часа прилип к монитору под предлогом: «Один момент… Сейчас я тебе его немного…» Что «немного», Андрей не узнал — Паша забормотал себе под нос нечто непонятно-специфическое, на каком-то мистическом птичьем языке. Различалось только маловразумительное: «Мамка полудохлая… Винда вообще не тянет… Гектаров маловато… Дрова точно надо обновить».       И все это время Воробьев сидел рядом с ним на кровати с глупым, растерянным видом, абсолютно не понимая, что происходит, как так вышло и под каким предлогом наконец-то можно спровадить Пашу. Куда-нибудь далеко, чтобы тот больше не возвращался. Но тщательно взращенная интеллигентными родителями воспитанность не позволила ему нахамить оккупанту, поэтому Андрей тихо страдал, поглядывая на часы. Ему еще нужно было дописать портрет и закончить реферат.       Полный сюр начался, когда с работы приехали родители. Паша откинул ноутбук, за считанные минуты втерся в доверие к Андрюхиной маме, представившись «новым хорошим другом Андрея», за полчаса (что рекорд) нашел общий язык с его отцом и остался на семейный ужин.       И только после ужина, уже в десятом часу свалил, напоследок пообещав (для Воробьева его слова прозвучали угрозой): «До завтра, Дюха!»       Заканчивая в два ночи реферат, Андрей пообещал себе, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах не будет есть шаверму.       Шаверма — зло!       Воробьев и хотел бы что-нибудь изменить и как-то, если и не убрать полностью, то все-таки в разы уменьшить нахождение в своем пространстве Никитина, но его «хотения» не хватало противостоять неуемной энергии приятеля, который, судя по всему, хотел ровно обратного — прописаться у него в квартире, напросившись на усыновление к его родителям.       Паши было много, очень много! Он возникал из ниоткуда и непредсказуемо: подкарауливал Воробьева после лекций, на ходу меняя его планы, ультимативно подстраивая их под свои спонтанные желания из серии: «Пошли в кино!», приходил в гости в любое время суток без спроса, пользовался его вещами, как своими, и оставался (довольно часто) с ночевкой, узурпируя свободный диван в гостиной (почему-то совершенно не мешая родителям, которые вообще-то, как и сын, не сильно любили гостей), бомбардировал сутками напролет сообщениями, хотя мог находиться в паре метров от Воробьева.       Затяжной, непрекращающийся кошмар интроверта, против которого не работало строгое и принципиальное: «Нет», и имя ему Паша Никитин.       Андрей ворчал, раздражался, бесился… Иногда срывался и орал на непонимающе хлопающего глазами Пашу, но безуспешно. Тот просто был в его жизни и никуда исчезать не собирался.       И в какой-то момент… Наверное, спустя год общения Воробьев смирился. То есть… просто принял как данность наличие в своей жизни Никитина. И как только он это сделал, все стало намного проще.       Выяснилось, что если не обращать на ненормального внимания, то вполне можно так же привычно заниматься своими делами. И вполне можно также сидеть часами на кухне, пить чай, бренчать на гитаре, листать книгу и рисовать. Если не обращать на Пашу внимания, а просто смириться с тем, что в его пространстве есть еще один человек, который никуда не денется, как бы этого ни хотелось, то он переставал мешать.       Пашкина болтовня звучала вторым планом и уже не раздражала, а иной раз успокаивала, как фоновое бормотание радио или телека. Если сунуть Никитину в руки ноут, то, в принципе, сиди себе и спокойно занимайся университетскими заданиями и проектами. Опять-таки и польза от него была: можно скинуть на приятеля готовку ужина, мытье посуды или полов.       Да и вечерком вдвоем залипнуть на сериал или прошвырнуться по городским улицам, без цели, от балды — неплохо. На море съездить… На концерт сходить, в кино… Погонять на самокатах — на гироскутер Пашка не накопил. Купил себе и Воробьеву под предлогом дня рождения самокаты. По набережной реки прокатиться в хорошую погоду — даже весело.       Андрей непросто сближался с людьми в силу особенностей характера, но Пашка однажды начал ощущаться своим. Все еще раздражал иногда, порой бесил невыносимо, но ощущался своим. Воробьев не оценивал его как личность, не раскладывал по полочкам его достоинства и недостатки, не выставлял ему приоритетное значение среди других людей. А смысл? Есть родители и есть Пашка — и это самый близкий круг. Ближе не бывает.       Воробьев не знал, можно ли назвать Никитина лучшим другом, так как не очень для себя лично определял, что значит понятие «лучший друг». Пашка сам стал им по умолчанию. Между ними не было секретов, ибо откуда им взяться, если вы друг у друга — как на ладони.       Паша частенько подсмеивался над Андрюхиными кратковременными романами, кратковременными, так как у Андрея, по мнению Пашки, были слишком завышенные требования к девушкам. Та, о которой он мечтал, просто не существовала в природе. Андрей в отместку беззлобно подкалывал, что у него хотя бы эти романы были, у Паши же — вообще швах в этом плане. Девушки от него сбегали на первом же свидании. Потому что кое-кому стоило иной раз просто взять и заткнуться.       Но это так… Про любовь и прочее всерьез не думалось. Где-то, третьим планом, перед сном мечталось, но не более того. Если и думалось, то больше про секс. Что нормально. Как и потрепаться между делом о просмотренной порнушке и обменяться ссылками на «козырные ролики». Ну и поржать потом на заданную тему.       К тому же у Никитина обнаружилась замечательная черта, за которую Воробьев на многое мог закрыть глаза — он никогда не осуждал и не давал советов. Даже родители считали, что желание сына непременно по окончанию универа поступить в музыкальный колледж — непонятная блажь. Зачем? Образование есть, неплохое, если грамотно им воспользоваться.       А Пашка поддерживал. Если хочешь стать музыкантом — становись. Пробуй. Не получится снова — другой вопрос. Но попытаться надо. Хотя от музыки он был далек, как Юпитер от Марса. Не запоминал названия групп и не особенно прислушивался к тому, что наигрывает на гитаре Андрей. Да и к тому, что рисовал для себя Воробьев, оставался равнодушным. Если приятелю надо было — терпеливо позировал, но на портреты свои бросал незаинтересованные взгляды с коротким: «Прикольно».       Да, Андрюхе казалось, что Пашка был в его жизни всегда. И будет. Как данность. Как константа. Поэтому не сразу заметил странности, происходившие с Пашкой. Странности, которые обоих подвели к некоей точке невозврата. После которой уже не может быть дружбы. Уже, наверное, ничего не может быть.       Так подумал Адрюха, когда в тот дурацкий вечер Пашка его поцеловал.       Воробьев никак не реагировал на Пашкины прикосновения. Зачем бы ему вообще на них реагировать? Если знать Пашкин характер, то для него это самая обычная вещь — не просто врываться в чужое личное пространство, но еще и тактильно обозначать в нем свое присутствие.       То есть это просто нормально, для Пашки нормально, садиться ближе, чем допустимо приличиями, завалиться под бок во время просмотра сериала, а то и уснуть, упав тяжелой головой Андрюхе на плечо, расцеловать в щеки с хохотом по поводу и без, типа: на день рождения, рассыпаясь в поздравлениях, или в ответ на какую-то Андрюхину сентенцию, которую Пашка посчитал жутко смешной. Обнять за шею и так повиснуть, навалившись всем весом, запрыгнуть со спины и потребовать себя нести, держать за руку в толпе на концерте или городском фестивале, чтобы не потеряться… Могли и ночью заснуть, не раздевшись, в одной кровати, так как ноги куда-то донесли, и слава богу.       Поначалу это, конечно, безумно раздражало, но однажды, смирившись с наличием Пашки в своей жизни, Андрей смирился и с этой его особенностью — все время прикасаться, к постоянному жару его тела (Никитин, словно теплоэлектростанция, вырабатывал в три раза больше тепла, чем обычные люди). Жару, который в какой-то момент начал, как и фоновая болтовня приятеля, ощущаться чем-то привычным, успокаивающим. Как печка, согревающая в мороз.       Ничего неестественного в этой близости Воробьев не видел. И не замечал, до последнего не замечал, что с другими людьми Пашка ведет себя иначе. То есть… он такой же шумный и навязчивый, и его всегда чересчур много, в любой, даже огромной компании, но его навязчивость не шла дальше беспрерывной болтовни и забивающей все вокруг бешеной энергетики. Тактильные же контакты с его стороны ограничивались максимум короткими рукопожатиями и тычками в плечо. Но они вдвоем и не так часто проводили время в больших компаниях и вообще со сторонними людьми, чтобы Андрей мог это заметить.       Воробьев никогда не задумывался над тем, почему классический экстраверт Никитин, энергетически направленный вектором вовне, с охотой проводил большую часть своего времени с довольно замкнутым, меланхолично-спокойным и закрытым, предпочитающим находиться на своей волне приятелем. Даже не так…       Почему большую часть своего времени Пашка настойчиво, навязчиво тратит на Андрея? При том, что общих интересов у них — только те, что Пашка придумал им сам. Насильно, можно сказать. Потому что общего у них не было от слова «вообще». Кроме упрямого Пашкиного желания быть частью личного Андрюхиного пространства.       Воробьев никогда над этим не задумывался. Наверное, зря. Если бы задумался, то, может, заметил бы некоторые странности в поведении Никитина гораздо раньше. Еще до того момента, как наконец честно признал…       …Пашка — его самый лучший друг, человек, без которого скучно и дела не делаются, вода из крана не льется и трава не растет. Без него жизнь замирает в статичной точке небытия, и все становится абсолютно бессмысленным и ненужным.       Это случилось на излете сентября. В пятницу. Вечером. Родители Андрюхи отдыхали в Турции, и Пашка практически переехал к нему жить на добрые две недели.       Валялись на разложенном в гостиной диване, лопали пиццу вприкуску с роллами, полируя этот японо-итальянский натюрморт чешским пивом, и смотрели «Отряд самоубийц». Так себе фильм, скучный и претенциозно-глупый, на взгляд Андрея, саундтрек только, пожалуй, ничего. Но Пашка залип конкретно, поэтому Андрюха взял гитару и принялся наигрывать незамысловатую мелодию, пойманную за кадром. Опустил голову, занавесившись прядями длинных волос, и бездумно перебирал струны.       Пашка нередко дергал его за волосы, удивляясь тому, что кто-то в наше время еще носит строгое, ровное, как по линеечке, каре, когда нынче все такие модные — с челочками, чубчиками и забритыми висками. Хотя сам стригся абы как и ходил с вечно торчащими в разные стороны волосами, потому что не умел вставать по будильнику, и до расчески в спешке руки не доходили. Андрюха обычно отмахивался, так как последнее, на чем заморачивался — собственная прическа. Ему просто так было привычно — подбирать волосы в тяжелый, низкий хвост. Или как сегодня — закладывать выпадающие пряди за уши. Зато очень удобно, когда хочется уйти в себя — спрятался за волосами и вроде как никто не мешает. И не реагировал на Пашкины «язвилки»: «С этим каре и своими серыми глазищами ты похож на девчонку!»       Не похож. Как-то никто ни разу не спутал. Но Пашка вечно цеплял его по этому поводу. Впрочем, с ненормального спрос не велик.       Пашка еще считал атавизмом Андрюхину любовь к клетчатым рубашкам и тяжеловесным ботинкам. Впрочем, кто бы говорил… Стиляга выискался. Вечно носит вещи не по размеру, как с чужого плеча, да еще и мятые. Без намека на индивидуальность. Хотя… если вдуматься, наверное, это и была Пашкина индивидуальность — выглядеть как помятый, взъерошенный черт из табакерки.       Но сегодня он влез в Андрюхину футболку и спортивки, потому что ему лень было идти домой за свежими вещами. И в кои-то веки смотрелся нормально — комплекции и роста приятели были примерно одинаковой, а к своей одежде Андрей относился не в пример другу бережно — сам стирал и тщательно отглаживал.        — Что играешь? — оторвавшись от экрана, лениво спросил Пашка и легонько толкнул голой пяткой в спину.       — Так, — зевнул Андрюха и отложил гитару. — Ничего, — потянулся и, раскинув руки, плюхнулся на спину. Глянул на Пашку — тот перевернулся на бок, подпер щеку рукой и уставился ответно на него.       И непонятно почему это мгновение затянулось. Андрюха лежал и смотрел на нависающее прямо над ним лицо Пашки, а Пашка сверху вниз непривычно задумчиво смотрел на Андрюху. Молча. И как-то вдруг резко стало неуютно под этим взглядом.       — Что? — тихо спросил Андрей, пытаясь снивелировать странную, непонятно откуда возникшую неловкость. Как будто было что-то нездоровое (слишком интимное) в том, чтобы лежать рядом друг с другом в полной темноте, на диване, под мелькающие на экране телевизора кадры фильма. Как будто они не делали то же самое до этого тысячи раз. Только теперь близость Пашкиного тела не ощущалась естественной — наоборот: тревожила. И хотелось спрятаться от его взгляда, несвойственно ему серьезного. И уж точно не отмечать зачем-то, на бессознательном автомате, что у Пашки глаза — как крепко заваренный чай. А нос слегка вздернут. И веснушки делают его лицо немного детским. Его точно не назовешь красивым, даже интересным — никаких выразительных, акцентных нюансов. Но Андрюха подумал о том, что это обычное лицо он может нарисовать с закрытыми глазами.       Пашка ничего не ответил. Только свободной рукой убрал прядь волос с его лица, коснувшись пальцами щеки, и тут же отдернул ладонь, как обжегся.       Дичь какая-то.       — Никитин, ты как? — пощелкал пальцами перед его носом Андрюха с нервным смешком. — Накрыло? — и кивнул на третью по счету бутылку пива.       — Нет, — ответил Пашка, наклонился, помедлил немного и ткнулся горячими, сухими губами в губы Андрюхи. Просто прижался, застыв на несколько мгновений, а затем резко отстранился и сел.       — Эмм… И что это было? — все еще пытался свести к шутке Андрюха необъяснимое поведение приятеля. Сел вслед за ним, толкнул коленом, бросил смешливый взгляд. Хотя на самом деле растерянный и смущенный. В голове пульсировало: «Исправь все сейчас же! Исправь! Скажи, что это прикол. Один из твоих дурацких приколов!»       — Я тебя поцеловал — вот что это было, — пощечиной наотмашь, спокойным голосом припечатал Пашка.       — Зачем? — все еще надеялся на что-то Андрей… на что-то, что позволит забыть этот эпизод, стереть из памяти Пашкин поступок. Но это Никитин! И ответил он так, как Никитин! Сначала влез с ногами в его жизнь, а теперь так же, махом, решил из нее, видимо, исчезнуть.       — Затем, что я тебя люблю, — произнес Пашка ровным голосом и встал. — Извини. Что сейчас и вот так.       — А могло быть более подходящее время? — зло уточнил Андрей, подскочив.       — Нет. Наверное, нет, — вздохнул Пашка. — Просто… Совсем тяжко уже. Быть с тобой.       — И что теперь? — вспыхнул Андрей, чувствуя, как начинают дрожать руки. Словно сейчас произойдет нечто непоправимое. Мосты сгорят!       — Ничего, — пожал плечами Пашка, глядя куда-то в пол. — Прости меня. Я не хотел, правда. Точнее, хотел. Давно хотел. Поэтому… пойду я.       — Ну и иди, — кивнул Андрей, обессиленно присаживаясь на край дивана.       — Я потом вещи тебе как-нибудь занесу. Все… Все твои вещи, — добавил Пашка.       — Занеси, — снова кивнул Андрей. — Как-нибудь. Потом.       — Хорошо, — пробормотал Пашка, ссутулившись сильнее обычного, и вышел из гостиной. А через пару минут хлопнула входная дверь.       А вместе с ней захлопнулась и дверь в дружбу, которая для Андрея только-только приобрела оформившееся, четко формулируемое понятие настоящей. Той, что не подделаешь и ничем не заменишь.       «Люблю тебя…» — это ведь уже не впишешь в рамки дружеской близости, да?       Люблю.       Андрей понятия не имел, что делать с этим «люблю». Одно очевидно: его отношение к Пашке вряд ли когда-нибудь впишется в такое же «люблю». Поэтому… правильно, что он ушел. Так лучше. Они как-нибудь оба, теперь порознь, переживут, перерастут это чувство, вспоровшее нутро их дружбы. Верно, изначально лживой. С того момента, как Пашка пристал к нему в автобусе с идиотской шавермой.       Пустота.       Андрей ничем и никак не мог забить образовавшуюся под сердцем пустоту. Она распирала изнутри, сжирая все чувства и эмоции. Бессмысленно тянулось время, и вдруг желание поступить в колледж перестало казаться важным, перестало быть целью.       Сами цели и планы пропали.       В комнате тихо, по дороге в университет и домой тихо, перед сном тихо, в телефоне тихо. Во всем мире — тихо. Музыка не звучала. Ни одним звуком не звучала. И рисовать не хотелось — карандаш валился из рук. Гитара висела на стене и молчала. Буквы в книге не складывались в предложения.       Пусто. Тихо. Бестолково.       А нужный, жизненно необходимый человек чудился иллюзией, выдумкой — затяжным, трехгодичным сном. И теперь существовал где-то в параллельной вселенной, которая, оказывается, могла вообще никак не пересекаться с его собственной. Они жили на разных концах города, учились в разных университетах, увлекались абсолютно разными вещами, не сходились сущностью характеров, и пути их не должны были пересекаться.       Но пересеклись.       Чтобы сейчас Андрей, каждый раз заходя в автобус, с томительной надеждой — глупой и лишней — вглядывался в толпу в поисках человека, который может быть опять сядет на тот же маршрут.       Увы. Он уже садился. А потом вышел. Оставив после себя больное, мучительное «люблю». Которое невозможно принять, потому что это не дар — насмешка. Никому не нужное «люблю».       Несколько месяцев летаргической апатии. С больным нутром. С оголенными нервами. С обожженной кожей. С застревающими в глотке криками. Как неизлечимая болезнь. Поганый морок. Ни вдохнуть свободно, не выдохнуть.       Заснуть бы крепко… Надолго. А проснуться по весне. И почувствовать себя вновь цельным, живым, легко дышащим. Воскресшим.       Не получалось. Совсем ничего не выходило.       Андрей скучал. Скучал так сильно, что почти физически чувствовал себя располовиненным. И где-то, по глупости, потерявшим эту свою вторую половину. И живет теперь ущербным, запутавшимся и заблудившимся в каких-то своих принципах и рамках, которые ему мешают просто прийти к Паше и сказать: «Какого черта ты наделал? Зачем ты меня… сломал?»       Будь моим другом.       Снова.       Верни все назад.       Пожалуйста.       Останься со мной.       Прошу.       Мне без тебя плохо. Мне так плохо без тебя, что лезвием по запястьям, где рваным ритмом бьется пульс — почти хорошая идея. Мне так плохо без тебя, что в сотый раз нарисовать твое лицо по памяти — единственное лекарство. Мне так плохо без тебя, что я разбил глухо молчащий телефон, где последнее сообщение от тебя: «Привет. Что делаешь вечером?» датируется тем днем. На излете сентября. И вспоминать о нем больно.       Мне так плохо без тебя, что я впервые сочинил песню. С текстом. Законченную вещь. Может, не слишком талантливую, но честную. И она о тебе.       Потому что… может… я никогда не смогу ответить тем «люблю», которого ты ждешь. Но у меня есть свое… Не менее настоящее.       Решение было спонтанным. Как по щелчку пальцев. Не обдуманным, не взвешенным, ни капли не рациональным. Андрей просто встал посреди пары и вышел. Вышел и пошел. По коридору университета. А потом побежал.       Вылетел пулей на скользкое крыльцо, прихваченное декабрьским морозом, на ходу наматывая шарф и застегивая куртку. Едва не растянулся на лестнице, но удержал равновесие, схватившись за перила. Выдохнул от нахлынувшего адреналина и вдруг рассмеялся. Закинул голову назад и на пару секунд замер, уставившись в прозрачно-хрустальное небо с низким, зимним диском солнца. Вобрал полной грудью ледяной воздух в легкие, закашлялся и улыбнулся. Поймал на себе недоуменный взгляд проходящей мимо девушки, подмигнул ей и отсалютовал. Та хмыкнула и пожала плечами. Андрей, перескакивая через ступеньки, кинулся к остановке.       Автобус шел долго. От нетерпения Андрей переминался с ноги на ногу, поглядывал на часы и нервно перекидывал сумку с плеча на плечо. Выскочил на нужной остановке и забежал в теплую палатку — за шавермой. И дальше уже без пауз и задержек припустил к корпусу технического университета. По расписанию нашел нужную аудиторию и направился к ней. На несгибающихся от волнения ногах, с замирающим сердцем, дрожащими руками, но абсолютно уверенный в том, что сейчас поступает правильно. В кои-то веки действительно поступает правильно.       Пашка показался в дверном проеме аудитории почти последним. Волосы все так же торчком, безразмерный свитер, мятые брюки, заляпанные грязью ботинки, в руках рюкзак и учебники, которые он на ходу в него пихал. Хмурый, с поджатыми губами и яркими фиолетовыми тенями под глазами. Опять не спал до четырех утра…       — Эй! — окликнул его Андрюха. — Шаверму будешь?       Пашка остановился и замер. Долго тупил, глядя прямо перед собой. Затем медленно обернулся.       — Давай, кусай! — сунул ему под нос шаверму Андрей. — Это которая правильная. Из той палатки.       — Что ты здесь делаешь? — тихо спросил Пашка, отодвигая от своего рта сверток с лавашом.       — Тебя жду, — просто ответил Андрюха.       — Зачем? — спросил Пашка, воткнувшись в него требовательным и, наверное, сердитым взглядом.       — Давно не виделись, — пожал плечами Андрей. — Я соскучился.       — Не стоило, — пробормотал Пашка и, отвернувшись, торопливо зашагал в сторону гардеробной.       — Стой! — Андрей поймал его за локоть и дернул на себя. — Охренел? Я вообще-то лекции прогулял, чтобы тебя увидеть.       — Ну и что? Ничего не изменилось. Понял? — зло бросил Пашка. — И делать вид, что ничего не было, я не буду. Ясно?       — Да я тоже не собирался, — хмыкнул Андрей. — Пошли.       — Куда?       — Ко мне домой. Целый сезон «Бесстыдников» сам себя не посмотрит.       — Дюх… Ты ебанулся? — на всякий случай уточнил Пашка, с подозрением прищуривая глаза и въедливо вглядываясь в его лицо. — Что вдруг изменилось?       — Всё, — ответил Андрей.       Пашка пожевал нижнюю губу, что-то обдумывая, пожал плечами и поплелся за приятелем.       В автобусе они слопали одну шаверму на двоих. Вытерлись салфетками. А потом Андрюха нашел руку Пашки и незаметно сжал его пальцы.       — И что это значит? — спросил Никитин, отвечая на пожатие. Пристраивая поверх их сцепленных ладоней свой рюкзак.       — Не знаю, — признался Андрюха. — Я не знаю. Но без тебя совсем никак.       Пашка отвернулся к окну. Прислонился лбом к холодному стеклу. И еле слышно произнес:       — Мне без тебя тоже… совсем никак.       Андрей усмехнулся, поудобнее перехватил Пашкину ладонь и затих в блаженном умиротворении.       — Прикинь, а в китайском языке, оказывается, есть абсолютно одинаковые слова — иероглиф один и тот же, звучание, но они могут иметь абсолютно разное значение в зависимости от тона, которым произносятся, — вдруг выдал Пашка, отлепившись от оконного стекла.       — Ты это к чему?       — Просто так. Недавно мультики смотрел на китайском. Потешный язык. Они говорят, словно кашу жуют с битком набитым камнями ртом. «Шюнь хуа мунь си», «Пшюнь кунь сюнь фуха», — изобразил что-то на китайском Пашка.       — И как переводится? — заинтересовался Андрюха.       — А я знаю? Сам придумал только что, — пожал плечами Никитин. — И правильно, кстати, говорить: «Ксяоми». У тебя телефон, Дюха, «Ксяоми», а не «Ксиоми».       — И чего? — уже начал ржать Андрюха.       — Ничего. Так. Вспомнилось, — пояснил Пашка.       Воробьев глянул на него и улыбнулся. Вот этого ему не хватало тоже. Чумного Пашкиного бреда, выдаваемого ни с того ни с сего.       — У тебя кончик носа покраснел, — заметил Андрюха. — Опять без шапки.       — Ты тоже.       — У меня волосы длинные — мне не холодно, — возразил Андрей.       — Та мне тоже норм, — отмахнулся Пашка. Шмыгнул носом.       И затараторил без остановки. Вываливая новости последних месяцев. Без разбору и логики. Андрей расслабленно его слушал и улыбался. А дома первым делом мокрой ладонью пригладил Пашке топорщащиеся на макушке волосы. Пригладил и осторожно поцеловал.       На пробу. Ничего так. Даже приятно.       Пашка смутился, покраснел и замолк на добрые двадцать минут, во время которых они в тишине пообедали. Только это была хорошая тишина. С ощущением необходимого тепла. Где-то под боком. Совсем рядом.       — И что теперь будет? — спросил после обеда Пашка.       — Без понятия, — качнул головой Андрюха и снял со стены гитару. — Этим летом снова буду поступать в музыкальный колледж. А ты?       — Пойду работать, — сообщил очевидную вещь Пашка. — Но я не про это. Я про нас.       — Мне тут подработку предлагали в одной арт-мастерской. Если ты тоже найдешь работу, можно попробовать снять квартиру. Ну и… жить вместе, — предложил Андрюха.       — Ладно, — Пашка пристроился рядом на кровати. — То есть… мы типа как встречаться будем? — неловко спросил он.       — Может, мы просто… будем? — поморщился Андрей. — Просто вместе. Ты и я. Там уж… как получится.       — Ладно, — Пашка почесал макушку, придвинулся ближе к Андрюхе. — Но не как друзья? — настойчиво уточнил он.       — А как кто? — рассмеялся Андрей.       — Не знаю, — вздохнул Пашка. — Как пара?       — Пара долбодятлов, — хмыкнул Андрюха и пробежался пальцами по грифу гитары. — Я тебе песню сочинил.       — Мне?       — Ага. Послушаешь?       — Да. Про любовь?       — Про любовь.       — Серьезно?       — Ага.       — Ладно.       Пашка сказал, что песня получилась «так себе». На вкус, цвет, запах и слух — как «Ванильный Бум». Ну, коктейль такой молочный, сладко-приторный. За что получил той самой гитарой по башке. Со звонким бряканьем вышел удар. А поцелуй после вышел…       Настоящим. Честным. Честнее признаний вслух.       Они оба не очень понимали, как себя вести друг с другом… в новом качестве… каком-то новом качестве, которое не обозначалось никакими словами, что можно говорить и о чем — некоторая неловкость еще какое-то время присутствовала в их общении. А потом… синхронно на нее забили.       Пашка просто стал больше… гораздо больше, чем друг. Человек, рядом с которым всегда тепло. В любое время года. И как хорошо, что его всегда много — он заполнял собой все личное пространство Андрюхи, не оставляя там места никаким лишним мыслям и сомнениям.       Однажды Андрей сделал свой выбор.       И по прошествии многих лет он все еще считал, что выбор был крайне удачным. Остаться рядом с Пашкой. Лучшим другом. Лучшим любовником. Лучшим партнером. Лучшим…       Просто лучшим.