***
- Вакула! - Тесак врывается в кузницу как на пожар, всклоченный весь, от волнения усом подрагивает, - Николай Васильевич сказал, что... Что Оксану возле мельницы видел. Молот по наковальне ровно стучит, кузнец даже глаз от них не поднимает. - А я Николая Васильевича вашего видел. Припадочный он, как баба плохая. Наслушался росказней сельских, вот и привиделось ему. Да и сам знаешь, неоткуда Оксанке взяться. Сгинула она. Голос у Вакулы суровый и ровный, будто не трогают его воспоминания о жене, что пропала так странно и неожиданно. - Так он ее, вроде как, и не совсем живую видел. Говорила она с ним только, душа пропащая. - Белены ты, Тесак, объелся, да и Гоголь твой тоже. Как это, мертвая, да говорила? - тяжело Вакула инструментом своим бухнул, посмотрел на писаря сельского грозно, - Не сметь про жену мою такое брехать. Ты меня, Тесак, знаешь. Ничего худого Вакула Оксане никогда не делал, слова дурного не сказал, не то что руку поднять или поколотить, как у мужиков сельских часто бывает. Любил до помрачения ума, готов был хоть чёрта оседлать, если б ей что понадобилось. Да только она ничего не просила. Красивая девка, статная, смеялась над ним все время, а потом вдруг замуж за него пойти согласилась. Ни с того, ни с сего. Любила то горячо, страстно, а то как ледышка какая ходила. Сердце у Вакулы щемило, когда она по хате бродила, словно ноги у неё ватой набиты, да слезы прятала. И не подступишься, не расспросишь толком, что не так. Взглянет - железом каленым обожжет. Дочь родила. А не было Василине и трёх лет - взяла и пропала, из дому посреди ночи ушла и как в воду канула.***
Скрипнула калитка, и только Вакула вошел, как ему под ноги рекой помои хлынули. - А ну пошел прочь со двора! - Ганна ведро отставила, зло взглянула на кузнеца, путь в хату собой загородила, - По что ты сюда явился? Чего тебе здесь надобно? - Ты, Ганна, со мной так не говори. Что там пан столичный про Оксанку брехал? Отвечай, они у тебя живут, ты и знаешь всё первая. - А брехал или не брехал, тебе то какое дело? - хозяйка с порога спустилась и взглядом своим, колючим и резким, вцепилась в Вакулу, - Ты что, девицу сгубил, теперь и на том свете ей покоя давать не хочешь? - Ты что несешь такое? Сбрендила, что ли? - Что есть, то и говорю. Сгубил, сгубил мою падчерицу, ирод. Не от хорошей жизни топиться она пошла, ой, не от хорошей. Так что вон отсюда иди, видеть тебя не могу! И столичных, ирод, трогать не вздумай, - Ганна говорила ровно и страшно, и так тягостно под сердцем у Вакулы стало, в накаленной кузнице дышать и то легче. Будто и правда он её, свою любушку, заневолил и на смерть отвел.***
Тиха ночь, ни звука, ни шороха. В запруде мерцает водная гладь в лунном свете, поблескивает вся, переливается. Тяжко Вакуле, горестно. Не вытравилось за пять лет ни капли, хоть сам в воду лезь, на дно камнем. - А дочь нашу куда девать собираешься? Круглой сиротой оставишь? Одну в чужом мире? Кузнец не из боязливых, но как голос родной услышал, так сердце в пятки ухнуло. Стоит, любимая, не изменилась совсем, только краше стала. Грохнулся Вакула на колени, к босым ногам жены прижался. - А сама то, сама! За что так поступила? Или плохо жить было нам? Что не так я делал, скажи, что? - Да ты то, ты то причём, - Оксана руками голову его гладит, голубит, а сама вся ледяная, мокрая, тиной пропахшая, - Ганна это, мачеха моя, змея. - Как Ганна? Утопила тебя она? - Да не утопила, это я сама все. Страшнее, - у Оксаны слезы градом хлынули, голос задрожал, - Нелюдь она, ведьма. Душа ей моя нужна была. Жизни не давала, спрятаться от неё нигде нельзя было, присосалась вурдалаком. Один выход был только, в запруду. И сейчас она меня мучает. Вакула слушал, ушам своим не верил, смотрел, да глазам не доверял. Прямо сейчас у Оксаны кожа синела и морщилась, в страшную старуху его милая превращалась. - Есть у меня способ извести её, - в голосе у Оксаны надежда появилась, лицо разгладилось, - Поможет мне один тёмный, я верю. - А как же мы дальше то? - А как пять лет прошло, так и дальше будет. У меня одна судьба теперь, - повернулась мавка спиной к Вакуле и рубаху свою стянула, а под ней кости и мясо, кожи нет совсем. Потянуло кузнеца к жене своей, ладонью тяжелой, мозолистой от труда каждодневного по голым позвонкам он её провел. - Ишь, не испугался даже...***
Брел Вакула в полутьме будто чумной, будто пьяный. Прогнала его Оксана, просила, чтобы больше не появлялся. А всё равно любила его. Видит вдруг, из собственной его хаты женская тень вышла, побежала быстро прочь, полами юбки дорогу подметая. В дом Вакула вбежал, Василина не спит, куклу к себе жмет. - Что случилось, дочка, кто был здесь? - Тетка Ганна. Пришла, сласти принесла, сказала, что мамку мою воспитала, а теперь и меня пора. Ой, страшно мне, тятенька! Вакула за косяк дверной ухватился, почувствовал, что разум его мутится и в хате мертвечиной жутко пахнет.***
- Яков Петрович, я уверен, что это была Ганна. Я её узнал, - Гоголь за начальником еле поспевает, тот спешит, чему то своему посмеивается. - Не сомневаюсь, Николай Васильевич. Нехорошо к даме в дом без приглашения приходить, но обстоятельства, так сказать, нас обязывают. Подошли мужчины к хате Ганны, а тут и калитка нараспашку, и дверь. Ветер насквозь все продувает, а посреди комнаты сама хозяйка, холодная уже. Крови лужа расплылась, на полу застыла, в груди прут железный вбит. - Думаю, - Яков Петрович отбросил в угол женскую конечность, которую нес до этого в руке, - Она ей уже не понадобится.