Моя главная слабость

Подавив тяжёлый вздох, Накахара Чуя выливает себе в бокал остатки вина. Очередная бутылка пуста, но у него в мини-баре есть ещё, и плевать, что он хлещет сейчас дорогое коллекционное вино как воду, ему хочется напиться вусмерть, в стельку, до соплей, чтобы хоть как-то оправдать то, что произойдёт сегодня ночью.        Он с детства привык никому не показывать своих истинных эмоций. Ведь эмоции — это слабость, а о слабостях окружающим лучше не знать. Ни врагам, ни — тем более — друзьям. Любовь — это ведь тоже слабость. Любовь делает тебя необъективным, неравнодушным, а следовательно, уязвимым и жалким. Перед предметом страсти ты безоружен, как устрица без раковины.        Именно так рыжий эспер чувствовал себя всякий раз, когда дверь захлопывалась, и Дазай поворачивался к нему лицом.        Он мог возмущаться, вырываться, брыкаться, сыпать проклятиями, брызгая слюной… И, конечно, он вырывался, ругался, рычал, царапался, кусался, — заранее зная, что всё тщетно. Он попросту не мог иначе: гордость не позволяла отдаться Дазаю без должного сопротивления.        Они оба знали, что всё будет именно так.        Чуя опрокидывает и этот бокал, с каким-то жестоким удовлетворением ощущая, как по телу разливается вязкая, тягучая истома — до боли знакомое чувство. К счастью, организм эспера гораздо сильнее и выносливее организма обычного человека, именно это позволяет повелителю гравитации хлестать алкоголь литрами без риска получить надлежащий букет проблем со здоровьем или же скатиться в банальный алкоголизм.        Чуя улыбается своему отражению, искажённому кривизной стекла. Для них обоих это — игра, но в отличие от него, Дазай всегда играет не по правилам.        Чуя не против. Он привык играть в поддавки — настолько, что ему это даже нравится. Тот, кого Чуя так ждёт — ждёт и боится, приходит, опоздав ровно настолько, сколько требуется, чтобы рыжий эспер не прогнал его, вытолкав на лестничную площадку, но и не отключился, напившись до невменяемого состояния.        Когда Дазай входит в комнату — открыть простенький замок, конечно, ему не составляет особого труда, он видит Чую сидящим на потолке в самом дальнем и пыльном углу, в компании своей небезызвестной шляпы и полупустой бутылки вина.        Шляпу Чуя не снимает даже дома. В ней он чувствует себя чуть более защищенным.        — Иди к чёрту, суицидник хренов, — устало огрызается он, даже не стараясь чётко проговаривать слова: перед Дазаем притворяться кем-либо бессмысленно. — Чего припёрся? Будто тебя тут кто-то ждал.        Вместо ответа Дазай подходит ближе и поднимает вверх руку, пытаясь дотянуться до Чуи, вот только Чуя не готов так просто сдаться. В два движения он перекатывается в противоположный угол комнаты и распластывается по потолку. Теперь Дазаю его не достать.        Похоже, самому детективу даже доставляет удовольствие эта игра в салочки. Посмеиваясь, он забирается на стул — но Чую не достать. Тогда вместо стула в ход идет стремянка, которую он специально ради этого притаскивает из чулана. Чуя запрокидывает голову и торжествующе хохочет. Ему приятно наблюдать за действиями Дазая, приятно осознавать, что он заставил своего гостя попотеть. Но всё кончается, когда количество выпитого заявляет о себе: одно неверное движение, — и Чуя спотыкается, цепляясь о собственную ногу, и не успев увильнуть в сторону, задевает кончиками пальцев взлохмаченную макушку шатена.        Всё, конец игры. Стоит только Дазаю дотронуться до него, как «Смутная печаль» тут же аннулируется, и Чуя обретает надлежащий вес, неуклюже падая вниз и увлекая за собой незваного гостя.        Хорошо, что на полу толстый пушистый ковер. Густой ворс смягчает падение, но Чуя всё равно ударяется затылком, и на мгновение перед глазами всё темнеет от тупой боли. И, кстати, когда это Дазай успел оказаться сверху, если он упал на него, а не наоборот?        Доигрался.        Чуя лежит на полу, Дазай вжимает его в ковровый ворс. И хотя рыжий эспер физически не уступает в силе детективу, сейчас он не в состоянии освободиться из цепкой хватки Дазая. Да и не хочет.        Чуе это нравится.        Но это не значит, что он готов открыто это признать, расписаться в собственной слабости, нет. Они оба всё превосходно понимают — и словно по негласному согласию продолжают игру — каждый свою партию.        Чуя ищет повод, чтобы прицепиться, — и находит. В падении с него слетела шляпа.        — Ты помял мою шляпу, разиня, — Чуя багровеет от почти настоящей, не наигранной злости. — Тебе это даром не пройдёт!        — Да что ты говоришь? — в тон ему отвечает Дазай. Проводит рукой по взлохмаченным волосам Чуи, зарывается в них пальцами и несильно оттягивает назад. — Сначала дорасти, коротышка. И протрезвей.        — Когда-нибудь я до тебя доберусь… — пыхтит Чуя, старательно делая вид, что пытается высвободить руки. — Ты еще пожалеешь, чёртов суицидник!        — Я тебя понял, «я мстю и мстя моя страшна», — ухмыляется Дазай, и в его глазах, помимо своего отражения — встрёпанного и без шляпы — рыжий видит опасный блеск. — Ну-ну. Удачи. Только давай потом, в ближайшие несколько часов я буду немного занят, да и ты, кстати, тоже, — легко, будто пушинку, он подхватывает Чую на руки. У рыжего эспера от неожиданности захватывает дух, и кажется, будто он вновь воспользовался своей способностью, позволяющей становиться невесомым.        Когда это они успели оказаться в постели? Всё происходит чересчур быстро...        Чуя растерянно моргает. Всё-таки зря он столько выпил сегодня. Но чувство меры неведомо рыжему эсперу ни в чём: ни в работе, ни в отдыхе, ни в выпивке. Ни в любви.        Имеешь ли право на слабость, ты, привыкший, что тебя считают сильным, и не желающий терять эту репутацию в глазах окружающих?        Дазай целует Чую в губы, грубо, жадно, словно дорвался, наконец, до любимого десерта, которого был лишён долгое время. Чуя что-то мычит, мотает головой, жмурится, морщит нос, держась до последнего, но в конце концов сдаётся, отбросив прочь свои «незыблемые и нерушимые» принципы, и отвечает на поцелуй, подаваясь вперед всем телом.        Он безумно хочет этого шатена, всего целиком, от ехидной ухмылочки тонких губ до кончиков белых бинтов. Он хочет Дазая — но клянётся себе, что не произнесёт этого вслух даже под страхом смерти.        В комнате сгущается мрак, — пока они копались, уже успело стемнеть, а чтобы зажечь лампу, нужно оторваться друг от друга, встать и дойти до тумблера на стене, чего ни тот, ни другой делать не хотят. Опьянённый вином, поцелуями и предвкушением неминуемой близости, Чуя абсолютно невменяем, и Дазай всё делает сам. Практически на ощупь он расстёгивает портупею, пуговицы жилета, а затем и рубашки, обнажая грудь и впалый живот повелителя гравитации, добирается до брюк, вытягивает ремень и бесцеремонно дёргает молнию, чуть не сломав её, и в конце концов стягивает штаны вместе с носками.        Чуя непроизвольно сжимается, внезапно слишком остро ощутив свою полную беззащитность, он делает попытку сдвинуть ноги, отстраниться, но Дазай ему не позволяет, упершись коленом ему в пах и будто нечаянно задев его до предела возбуждённую плоть. Чуя жалобно хнычет и елозит по кровати, сминая под собой простынь, когда Дазай заводит его руки за голову, сжимая узкие запястья, и крест-накрест привязывает к кованой спинке кровати первым, что попадается под руку, — своим собственным галстуком.        Теперь ты никуда не денешься, Чуя. А главное, не будешь мешать.        Пару раз, впрочем, рыжий эспер дёргается, пытаясь вытащить хотя бы одну руку, но очень скоро понимает, что это бесполезно — Дазай хоть и торопился, но узел затянул крепко. Когда Чуя уже почти оставляет бесплодные попытки освободиться, его вновь настигает поцелуй, влажный и страстный. Дазай уверенно проникает языком в его рот, тем временем легко, невесомо касаясь обнажённого торса Чуи, небрежно задевает соски, спускается ниже, проводит прохладными пальцами по внутренней стороне бёдер и сжимает через тонкий трикотаж белья его твёрдый как камень, жаждущий развязки член. Чуя рвано вздыхает, понимая, что он на пределе, что одно лишнее движение — и он достигнет апогея, но Дазай прекрасно знает об этом, — Дазай чувствует своего партнёра едва ли не лучше, чем он сам.        Наверное, так и полагается у двух половинок. Наверное, они и вправду две чёртовы половинки одного целого…        — Хочешь меня? — сладко шепчет Дазай, и его глаза масляно блестят, зажигая в синих глазах мафиози такой же похотливый огонёк, заставляя кристально-прозрачные озёра подёрнуться мутной поволокой. Чистая страсть, пьянящая, как креплёное вино, прорывается наружу и затапливает комнату с пола до потолка, вытесняя всё остальное: движения, запахи, звуки. Чуя нечленораздельно бормочет в ответ, но Дазаю этого мало.        Он хочет услышать от Чуи те самые слова.        — Я жду ответа, — Дазай мягко сжимает уже влажную ткань боксеров Чуи, и тот хрипло стонет, подаваясь навстречу движению и вновь дёргаясь в попытке освободить руки.        — Дазай… — раздражённо бормочет Чуя, вспыхивает. Уши его пылают. — Чтоб тебя, придурок…        Но Дазай непреклонен.        — Я не сделаю ничего, пока ты не ответишь на мой вопрос, — руки, скрещенные на груди, коварная ухмылка, хитрый прищур карих глаз.        Чуя отворачивается, закусывает уголок подушки, силясь спрятать раскрасневшееся от стыда лицо.        — Проклятье… Да, чёрт побери, я… хочу тебя, — едва слышно шепчет он и настороженно замирает, затаив дыхание. Удовлетворит ли детектива такой ответ или он будет требовать повторить это ещё раз, громче?        Но, кажется, Дазай решает пока больше не мучить рыжего эспера. Он нежно поворачивает его голову, сминая своими губами его губы, чертит рукой линию по шее вниз, касаясь самыми кончиками пальцев, одновременно стягивая уже совсем мокрые трусы. Оказавшись полностью обнажённым, Чуя дрожит от возбуждения, смущения и густого клубка сложных, противоречивых чувств, которые он испытывает к этому человеку. Крупная дрожь щекочущей сладкой болью отдаётся в каждой клеточке его тела, входит в резонанс с биением сердца, грозя разорвать его от избытка эмоций. Когда рыжий эспер чувствует в себе пальцы Дазая, обильно покрытые смазкой — и как только этот чертов суицидник умудряется обо всём позаботиться? — он пищит, как последняя распутная девка, жмурит глаза и мечется по кровати, да так сильно, что Дазаю приходится навалиться на него своим телом, чтобы удержать на месте.        — А ну-ка, лежи смирно.        Если бы дар Дазая не блокировал его способность, они бы сейчас взмыли ввысь вместе с кроватью, шмякнувшись о потолок, на одном только всплеске его эмоций. Но Чуя сейчас не эспер, он обычный человек, — все то время, пока Дазай здесь, пока он так близко, что ближе некуда.        — И что же мне с тобой сделать, Чуя? — бормочет Дазай, намеренно растягивая слова, цедя эмоции по капле. Вопрос риторический, но Чуя знает: если он промолчит, будет хуже. И всё-таки сразу ответить у него не хватает духу.        — Ну же, Чуя. Не заставляй меня повторять дважды.        С огромным трудом кое-как поборов дичайшее смущение, стесняясь, покраснев как варёный рак, Чуя хрипло шепчет:        — В-возьми м-меня, Осаму.        — Когда просишь, надо добавлять «пожалуйста».        — Пожалуйста!        Чуя прекрасно знает, что именно он сейчас почувствует. И всё равно до крови прокусывает нижнюю губу, когда Дазай входит в него, медленно и плавно.        Больно. Хотя Дазай сделал всё, чтобы свести боль к минимуму, — и Чуя, разумеется, понимает это. Из-за прокушенной губы во рту — металлический вкус крови, а из-за слёз, которые Чуя не в силах сдержать, — солоноватый привкус.        Поэтому и поцелуй их получается такой: мокрый, горько-солёный и до непристойного горячий.        Чуя хочет вырваться, влепить Дазаю звонкую пощёчину и высказать всё, что он о нём думает, причём в непечатных выражениях, но он связан, обездвижен, а Дазай не собирается разрывать поцелуй, даже когда воздух для дыхания заканчивается, и лёгкие начинают гореть от недостатка кислорода.        Лишь только когда Чуя почти теряет сознание, Дазай отрывается от его губ и толкается, задевая ту самую точку.        И когда это боль успела стать такой восхитительно сладкой?        Дазай ускоряет движение, он сам — почти на пределе, но Чуя об этом может только догадываться, он ничего не видит из-за стоящих в глазах слёз и почти полной темноты, ему жарко и холодно одновременно, страшно неловко — и вместе с тем комфортно приятно, больно — и при этом приторно-сладко. Он, сильнейший эспер Портовой Мафии, чувствует себя сейчас игрушкой в руках того, кто значит для него слишком много. Больше, гораздо больше, чем Чуя готов признать.        Потому что даже у сильнейших есть свои слабости.        Кончая, Чуя не пытается сдержать стон, переходящий в крик, и Дазай тоже стонет ему в унисон, кончая следом, перекатывается и падает рядом — благо, ширина кровати позволяет.        Чуя абсолютно обессилен, в ушах звенит, — тонкий, будто комариный писк, звук, к которому примешивается глухой шум — биение собственного сердца. Рыжий эспер хочет убрать со лба влажные от пота пряди, дёргает кистью, — он всё ещё связан. Негромко усмехнувшись, Дазай ослабляет узел, и шёлковая лента галстука соскальзывает за спинку кровати. Потирая запястья, Чуя тянется к тумбочке, на ощупь открывает дверцу, нашаривает початую бутылку вермута — небольшую, на четверть литра, и, открутив пробку, залпом пьёт прямо из горла.        — Злоупотребляешь, Чуечка? — Дазай ухмыляется.        — Заткнись, — огрызается Чуя почти беззлобно и пытается спасти емкость, но Дазай оказывается проворнее.        Опрокидывая остатки себе в рот, он, пошло причмокивая, облизывает горлышко и пристально смотрит на недовольного эспера.        — Алкоголь всегда был твоей слабостью, Чуя.        Мафиози презрительно фыркает. Ему дико хочется спать, глаза слипаются, и голова сама собой падает назад, на подушки.        — Много ты понимаешь. Алкоголь — порок, но не слабость.        Чуя почти уже засыпает, когда его губы неразборчиво шепчут: — На самом деле, моя единственная слабость — это ты, Дазай.