* * * * * *
— Ром, ты пить-то заебешь, — Ваня курит уже, вроде бы, третью. Смотрит в наглую морду Англичанина глазами совершенно трезвыми, натыкается на его — сплошь зрачки. Темно, душно, там, где-то внизу этих безграничных колодцев, заполнивших радужку, плещется осознание реальности, какая-то боль тупая. Ваня все равно не узнает — потому что Рома не скажет. Взгляд его плывет, но пальцы все крепче сжимают горлышко бутылки. Джек. Тривиально до пизды, но в этом весь Рома. — Ты нравоучения-то свои себе засунь, — он икает по-дурацки смешно, и сквозь недовольное невозмутимое выражение лица Евстигнеева пробивается на мгновение смешок. — За-а-асунь в задницу. Поглубже. До простаты можешь. Ваня сглатывает. Смотрит на побелевшие чужие пальцы на стекле, поднимает взгляд снова на Рому. Вспоминает. Становится не по себе. Рома продолжает: — Я знаю, тебе же нравится, когда так глубоко. Не отвести глаза становится теперь совсем невозможно, но Ваня сдаваться не планирует. В пару затяжек, глубоких, четких докуривает сигарету и осаживает ее столбиком пепла в ближайшую урну. Достает следующую. — Пошел нахуй. Глаза все еще смотрят в глаза напротив. Рома с вызовом улыбается.* * * * * *
Ваня старался спрятать эти письма куда подальше, но конвертики, исписанные черной гелевой ручкой, попадались на глаза все чаще. Выделялись в привычных интерьерах все ярче. Становились огромными пятнами черной плесени, что означало, что уничтожению подлежит вся квартира. Ваня засыпал с мыслями о том, что никогда больше не хочет иметь возможность видеть — что угодно, лишь бы не отмечать каждый день знакомый почерк на чистом белом полотне очередного конверта.* * * * * *
— Вань, стрельни мне свой ебаный лаки страйк? — подумав, добавляет неуверенно. — Пожалуйста? Рома совсем не пьяный, он сонный, а еще у него как-то особо забавно взлохмачена челка. Ваня злой, потому что утро, потому что понедельник, и потому что с Ромой в одной кровати спать невозможно: длинные руки сдавливают во сне поперек живота, прижимают к себе, нос тыкается куда-то в переносицу, ледяные ноги морозят; иногда Ваня просыпается от того, что Ромина голова как-то неестественно мирно покоится у него на груди. Ему спирает дыхание, когда поутру того же дня чужой ебальник нагло тычется в шею, цепляет губами-зубами кожу, рука обязательно покоится где-то на животе, отбивая пальцами кривые и нестройные ритмы. «Я придумал бит, » — сообщает жизнерадостно Рома, а Ване искренне хочется его придушить в такие моменты. Творец хуев. — Я максимум могу стрельнуть тебе кулаком в ебало. Губы изломаны в недовольном выражении, но их моментально растягивают чужие длинные пальцы: не татуированные, чистые, Роме бы играть на синтезаторе постоянно, как тогда, в туре. Евстигнеев под влиянием профдеформации по-честному залипает на Ромины руки. Иногда. Ради практики. На залитое чернью предплечье, на плечи, на сухожилия, светящиеся сквозь кожу. Еще, иногда совсем, в редкие моменты: на улыбку, которую хочется одномоментно размазать по лицу, но сейчас вот как-то даже и не так сильно. — Стрельни мне свои ублюдские сигареты, пока я не вышел из дома за блоком, и не вернулся потом поздно вечером и бухой в хламину. И улыбается еще шире. Тянет уголки губ — и свои, и чужие — выше, ждет, пока ему в зубы всучат сигарету. Ваня закатывает глаза. Тянется к пачке, лежащей на другом конце стола, параллельно стряхивая с лица чужие руки. Выуживает сигарету и протягивает ее Роме, который подцепляет ту зубами и удовлетворенно хмыкает лишь тогда, когда перед глазами начинает маячить пламя зажигалки, и изо рта вылетают первые струйки дыма. Ни тебе «спасибо», ни тебе «пожалуйста». Рудбой выдыхает: устало, вымученно, так, словно бы он делает это каждый день. Он знает, что они разговорятся позже. Не сейчас. Он знает, что Рома не умеет говорить «спасибо».* * * * * *
Иногда Евстигнееву кажется, что письма кричат. Изо всех щелей, куда они закинуты: ненароком, специально, чтоб не маячило, не жгло память. Из каждой коробки, из ящиков стола, из шкафа. Письма заходятся истеричным хохотом, бумага прогибается, хрустит под пальцами — «играй жестко, или умри, пытаясь», да, Вань? Как ты сам себе завещал? Вроде бы, рассуждает Ваня, им было хорошо. И было бы хорошо, если бы Рома не переиграл смерть. Ну так, чисто гипотетически. Ну так, навскидку. Вроде бы, тут даже было что-то больше, чем просто ебля под спидами, поцелуи и алкоголизм — глубокий и один на двоих. Они вместе спали, завтракали, тыкали друг друга в бок в душе. Ссорились в шутку за чашку горячего кофе по утрам, спорили, кто выберет фильм, дрались друг с другом по таким глупостям… и до гематом на ребрах — а потом зализывали следы ссор во всех смыслах. Полировались аперитивами на голодный желудок, умудряясь ужраться бутылкой Егеря, а потом дружно блевали, потому что так делают только конченые дебилы. Вроде бы, думает он, было бы еще лучше, не знай они друг друга вообще. Тяга к самодеструкции, присущая каждому и помноженная сама на себя, уничтожала их намного эффективнее в сумме, чем по отдельности. Проблемы начались тогда, когда они оба дошли до той стадии, когда вместе уже нельзя, а порознь — невозможно. Когда вместе — они еще не курят, но уже готовы друг друга придушить, но стоит их только разделить, и они уже курят, словно в последний раз, и осознают, что еще не готовы быть по отдельности так долго. И это прилично давит на мозг обоим. Каждому хочется независимости, и никто не хочет признавать, что вследствие этих отношений она вздернулась на ближайшей балке: под потолком, на крыше дома, в котором они снимают квартиру. Ваня, хрипло откашливаясь, поднимает с пола конверт.«Кому: ПОКА НЕ ЗАПИШЕШЬ СОЛЬНИК БУДУ НАЗЫВАТЬ ТЕБЯ СУЧКОЙ МИРОНА» «От кого: от того парня, который просто ебаное чудо»
Нервная усмешка ломает линию губ где-то ближе к их уголку. Рука тянется в карман.* * * * * *
Сегодняшнее утром можно было бы назвать «замечательным, превосходным, невероятным», если бы не одно «но». Если бы не одно носатое и обыкновенно нечеловечески любопытное «но», которое с самого начала дня ведет себя как-то подозрительно спокойно. — Ром, все в порядке? — В полном. Ваня бросает укоризненный взгляд в окно: ловит собственные глаза в отражении. Словно бы осуждает себя. Рома его в последнее время настораживает, стал какой-то совсем размеренный, спокойный, совсем не… Не такой, каким был до этого? Это не раздражает Ваню, но как-то довольно сильно коробит. Задевает? Да, наверное, все именно так. Чайник закипает через пару минут тяжелого молчания. Англичанин тарабанит какой-то очередной странный бит на поверхности стола, на котором две чашки, в каждой: три ложки кофе, ни одной — сахара. Его глаза устремлены куда-то вниз, в одну точку, и сам он — абсолютно нулевой. Когда Ваня подходит с чайником к столу, он только сухо кивает головой, мол, хуй с ним, заливай, и встает из-за стола. На вопросительный и непонимающий взгляд отвечает молчанием. — Перегорел? — Рома, словно не услышав вопроса, даже не оборачивается. Отделывается лишь коротким: — По-моему, дальше будет только хуже. И уходит в комнату, оставляя Ваню наедине с двумя кружками кофе, одна из которых, впоследствии, остывает. Тем же вечером, он появляется в квартире вмазанным до полного беспамятства. Той же ночью он стонет какие-то глупости Ване на ухо, пока тот отфыркивается от него, силясь сконцентрироваться на фотографиях и изобразить абсолютное недовольство и обиду: но сдается, и уже через полчаса Рома стонет вполне оправданно, а Ваня прикидывает, насколько сильно утром будет болеть спина — от чужих цепких пальцев, которые исполосовали ее всю. Спина болит. Правда, Ваню ошарашивает одно: болит только она. Внутри, где-то под ребрами — там не болит совсем. Не скребет совесть, не бьется загнанным в клетку зверем волнение, нет никакого желания потащить Рому курить, потом заварить ему кофе. Вина тоже отмалчивается, включая фоном дебильную музыку из новогодней телевизионной рекламы, вероятно, чтобы окончательно свести Ваню с ума. — Доброе утро, — просыпается Рома, цепляя подушечками пальцев бедро, скользя выше, к ребрам, а Ваня перехватывает его руку, сжимает крепко в своей. В глаза зачем-то смотрит: плавающий взгляд, Рома еще утром дезориентирован слегка, но, кажется, плевать совсем. — Ром. Я уйду сейчас, наверное. Я тебя больше не… Взгляд глаз напротив проясняется моментально. Рома трясет головой, отгоняя сон, приподнимается на локте. — Ты что? — …Люблю. Молчание сменяется хриплым смехом. Нарастающим, пока еще тихим, но вот Ваня встает с кровати, одевается и кидает какие-то вещи в рюкзак, идет к двери, и тут смех уже становится заметно громче. Осознание сказанного и услышанного приходит позже, когда каждый гасится колесами, алкоголем, сигаретами — в омерзительных бэдтрипах и густом липком одиночестве. Ни один из них не ответит на вопрос, почему проснулся на следующий день. Ни один не признается себе, что так — не может. Никто не предскажет, что до самой смерти Рома будет строчить все мысли в стол.* * * * * *
Запах паленой бумаги — от него тошнит, и глаза слезятся, а еще хочется тушить. Тушить все то, что скопилось внутри, и теперь перегорает: раз за разом, вспыхивая синхронно вместе с каждым конвертом. Возвращаться в старую квартиру — это странно. Спустя столько лет — непривычно. В какой-то момент, Ваня скидывает все оставшиеся письма в стопку, стопку — в пепельницу. Поджигает самое нижнее. Пусть горит.Письма ведь жгут только от глубокой ненависти к их отправителю.