Испытание

Нет, не была она похожа на Видящую. Видящих Тиллэ себе представляла совсем по-другому. Хрупкими и прекрасными должны они быть, с сияющими глазами и прозрачными пальцами... А эта тётушка, наверное, жеребёнка поднимет и не крякнет. Высокая, крепкая, полноватая. Даже отцу не верилось, что это и есть она, прославленная Ца’ан. Имя тоже какое-то... неправильное. «Говорят, Видящие живут мало, — думал отец. — Дар их сжигает. Но ученики Ца’ан не таковы... Если моей дочке суждено ступить на этот Путь... Владыка! Сделай так, чтобы Ца’ан приняла её!» Почувствовав взгляд Тиллэ, отец обернулся к ней: — Что, милая? — Ничего, — Тиллэ потупилась, стараясь выглядеть спокойной. Она так и не нашла в себе сил признаться отцу, что слышит его мысли. Ца’ан спешилась и отдала повод одному из своих спутников. Конь у неё был правильный — огромный, вороной, с роскошными хвостом и гривой. Тиллэ пригляделась: ещё кое-что оказалось правильным. Седые волосы были у Ца’ан и молодое лицо. Но не оттого, что она поседела рано, а оттого, что и в старости оставалась весёлой и сильной. Она приблизилась быстрым шагом и широко улыбнулась Тиллэ. Глаза у неё были чёрные, яркие. Отец поклонился, и она ответила ему кивком. — Что ж, Тиллэ, — сказала она, сощурившись, теребя кисти расшитого пояса. — Мне рассказали о тебе, и я проделала долгий путь. Не станем терять времени. И Ца’ан опустила ладонь на рукоять меча. Меч был у неё на поясе. У Видящей!.. По спине Тиллэ пробежал холодок. Сердце её сильно колотилось, когда они с Ца’ан сели за стол в большой горнице. Трепеща от волнения, Тиллэ разглядывала вышивку на праздничной скатерти, мяла в пальцах подол. И отец, и мать, и все родичи ждали снаружи, притихнув как мышки. Ца’ан усмехнулась. — Ну, рассказывай. Тиллэ набрала воздуху в грудь. Эти слова она придумала давно. — Сначала я лучше всех искала грибы. Потом поняла, что всегда знаю, куда пропала игла или ножницы. Не только в нашем доме — в любом. Потом я стала знать другие разные вещи. Я слышу мысли. Угадываю будущее, — Тиллэ подняла глаза, охваченная внезапной дерзостью: — Я могу доказать! Ца’ан кивнула. — Хорошо. Оставайся дома. Разыскивай для людей ножницы и иглы. Так будет лучше. Тиллэ опешила. Тотчас она поняла, что не верит в искренность Ца’ан. Не стала бы Видящая ехать так далеко, чтобы просто отпихнуть её! Но трудно было столь же быстро найти слова для ответа. — Я... я же... — выговорила она, — если мне дано, я что-то могу... я должна помогать другим! — Оставайся дома и помогай здесь. — Почему вы так говорите?! Ца’ан склонила седую голову. Её взгляд исподлобья словно пробил Тиллэ насквозь. Тиллэ хватанула ртом воздух. — Я вижу тебя, — медленно произнесла Ца’ан. — Ты готова к суровым испытаниям и всеобщему уважению. Готова ли ты к скуке и ненависти? — Что?.. — Видящая, — Ца’ан понизила голос. На губах её бродила усмешка. — Видящая. Большую часть времени тебе придётся определять, кто последним прикасался к межевому камню. Пускай речь пойдёт о клочке земли, но виновный возненавидит тебя и проклянёт. Ты станешь отвечать, кто украл седло или пряжку. Да, несколько раз ты найдёшь заблудившегося ребёнка. Но куда чаще будешь указывать на разбойника или убийцу — и они пожелают тебе смерти. Может быть, однажды ты принесёшь старым родителям рассказ о том, как погиб их сын или дочь, воин Твердыни. Они поклонятся тебе и поблагодарят. Сейчас тебе кажется, что это так достойно и возвышенно. Но когда этот час настанет — ты проклянёшь себя, горевестницу. Тиллэ сглотнула. Она не могла слышать мысли Ца’ан, но чувствовала их. И это вселяло в неё уверенность. — Я знаю, госпожа Ца’ан, — тихо и твёрдо отвечала она. — И ещё я знаю, что эти слова — не то испытание, которое вы... для меня приготовили. Ца’ан улыбнулась без радости. — Твой дар очень силён. Он сделает тебя несчастной. — Если это неизбежно, то и в несчастье лучше помогать другим. Брови Ца’ан приподнялись. — Сколько тебе лет? — Двенадцать, — Тиллэ удивилась вопросу. Ца’ан прекрасно видела, сколько ей. Ца’ан вздохнула. Помолчав, она уже совсем по-иному сказала: — Деревенская ведунья — не то же самое, что Видящая Твердыни. Понимаешь ли ты разницу? Тиллэ напряглась. Ей хотелось ответить «да», но она чувствовала... Ца’ан говорила вовсе не о долге и достоинстве. Не о гордости. — Н-не знаю... — Хорошо, — Ца’ан кивнула. — Готова узнать? — Да. Ца’ан встала и выхватила из ножен клинок. Дрожь охватила Тиллэ. Меч был... правильный. Древний. Исполненный памяти. Точно такой, как в сказках. Тиллэ ощущала дыхание этой памяти, даже не прикасаясь к клинку. Словно запёкшаяся кровь покрывала лезвие — но эта кровь сверкала ярче золота, лучилась подобно солнцу... Тиллэ закусила губу. Она глядела на меч как завороженная. Ца’ан положила его на стол. — Ты умеешь читать вещи, — сказала она уверенно. — Но такой вещи ты ещё не читала. Тебе будет очень плохо. А потом я стану задавать вопросы. Понятно? Во рту у Тиллэ пересохло. — Да. — Одну руку на лезвие, — приказала Ца’ан, — другую на рукоять. И стоило Тиллэ прикоснуться к мечу, как Ца’ан резко подалась вперёд, и пальцы её сжали запястья Тиллэ, не позволяя отнять ладони. ...руки скручены за спиной и вывернуты из плеч, вздёрнуты наверх. Верёвка перекинута через сук и закреплена. Ноги едва достают до земли. Одежду содрали до последней тряпки. Очень холодно. В десяти шагах потрескивает костёр. Боли нет. Боли нет. Нет боли. Отрешённый разум перебирает ветви сосудов и нервов, узлы суставов, мышечные волокна. Ещё возможно спасти руки. Ещё несколько часов будет возможно. Властный разум сокращает и расслабляет мышцы, гонит по жилам кровь, преграждает путь боли. Но он не настолько силён, чтобы одновременно бороться с болью и холодом, нет, не настолько... Если бы только холод. Если бы только боль. «О, где ты, друг, неужели оставил нас? О, как я не хочу умирать...» Взгляд мутнеет. Бессмысленно тратить силы на ясность зрения. Тех, кто сидит вокруг костра, почти не видно. Видно только костёр и ещё одно существо подле. В бурой мгле оно похоже на язык серебристого пламени, на светлое лезвие, вонзённое в ил и тину. — А что, может, яйца ему подпалить? — говорит мгла. — Отрезать к хренам, зажарить и скормить... — Оставьте так. Пусть дохнет помедленнее. — Нет, я ему кишки-то выпущу... за брата! — Не давайте воли тёмным побуждениям, — ясным голосом говорит эльф. — Это раб Моргота. Он только внешне подобен человеку. Ничего человеческого в нём нет. Он не чувствует боли. Бессмысленно истязать его. Убейте быстро. «Где же ты, друг? Ты клялся, что не покинешь...» — Подобие... А красивый, тварь. Красивенький... Вот я его... попорчу... — Разве вы не видите? — голос эльфа становится гневным, резким. — Его скверна уже распространяется на вас! Убейте его! — Убьём, господин. Скоренько убьём... Что пялишься, красивенький? Вот я зенки-то твои... Светлое лезвие, серебряный язык касается века. То липкое, сохнущее и остывающее на твоей щеке — это твоё глазное яблоко. Ты никогда не будешь видеть слева от себя. Больше никогда не будешь красив. Заточенный металл разрезает плоть и скрежещет о кость скулы. С каплями крови уходят последние капли тепла. Боли нет. Но скоро появится и она. Рвётся сердце: друг покинул тебя. Друг не придёт на помощь. ...очень, очень далеко бьётся в припадке девочка — изуродованная, преданная, отчаявшаяся. Но на миг бурая мгла становится чёрной. Тень накрывает лагерь. Свистит ветер. Визжат лошади. Орут люди. Эльф издаёт высокий пронзительный вопль. «О друг мой, ты пришёл, ты не предал!» Дракон невелик ростом и с трудом держится в воздухе — перепонки крыльев изорваны в клочья. Рана на груди затянулась, но чешуя изрублена, содрана, и видна бледная кожа. — Я не подниму тебя, о Дарца Прекрасный, — говорит дракон. — Я себя-то едва поднимаю. Но я останусь с тобой. Боль обрушивается огненным потоком. Надежда совершила то, что было не под силу отчаянию: уничтожила силу отрешённого разума. Сознание гаснет. Тиллэ рыдала — от счастья. Ца’ан отпустила её, и она сползла на пол, больно стукнувшись лбом об угол стола. Больно? Разве это боль? Невозможно, стыдно замечать собственную боль, зная... видя... Он пришёл, друг! Он не бросил, не оставил, не предал! Сам израненный, он примчался на помощь!.. Ца’ан за косу оттащила Тиллэ от ножки стола, которую та обнимала, и отвесила размашистую оплеуху. Тиллэ до крови прикусила язык, закашлялась и попыталась вытереть рукавом слёзы и сопли. Ца’ан вылила ей на голову кружку воды и вытерла Тиллэ лицо полотенцем, насильно высморкав ей нос, будто годовалой. Потом подняла её за плечи и посадила на лавку. — Попей воды, — ровно сказала Ца’ан. — И отвечай: почему его не допрашивали? Почему пытали, но не допрашивали? Тиллэ задыхалась. Её колотило так, что она едва сидела. Зубы лязгали друг о друга. Ца’ан сунула кружку ей в руки, придержала сама, помогла донести воду до рта. — Потому что... — прохрипела Тиллэ, — потому что прежде того допросили другого... младше... он не умел отрешаться от боли... он всё сказал... С удивлением она ощутила, как руки Ца’ан сделались осторожными. — О... — прошептала Ца’ан. — Сразу. Так быстро дать ответ... Поистине. Поистине. Тиллэ... — А?.. — Прости, что сомневалась в тебе. — Но вы же не сомневались на самом деле... — пробормотала Тиллэ, едва понимая, о чём говорит. Ца’ан улыбнулась и огладила её щеку ладонью. Сев рядом и крепко обняв Тиллэ за плечи, она сказала: — Это странствие нужно завершить. Я бы не стала давать тебе вещь, где всё кончилось плохо, но странствие нужно завершить. — Что?.. — Слушай. Дарца Прекрасный и его друг остались живы и вернулись домой. Через три года Дарца женился, а ещё через три — стал моим отцом. И друг его не раз поднимал его в небо, а когда Дарца ушёл в небо навсегда, дракон улетел в Дхэннар-ат-Ана. И в памяти его Дарца живёт вечно, потому что драконы бессмертны. — О-о-ох... — со стоном выдохнула Тиллэ. Руки её уже почти не дрожали, и она смогла сама налить себе ещё воды. — Можно ещё спросить? — сказала она, выхлебав кружку. — Конечно. — Почему... эти... они... Почему они так злились из-за того, что Дарца — красивый? Не из-за того, что он воин Твердыни, или вроде... убил одного из этих... только из-за красоты... Ца’ан глубоко вздохнула. Поднявшись, она убрала в ножны древний меч и прошла на середину горницы. Пригладила седые волосы, потёрла в задумчивости губы. — Тиллэ... — Да? — Ты поймёшь это потом, — сказала Ца’ан. — Сама. И когда ты поймёшь — твоё обучение мы будем считать законченным.