Характерник

Свой арест он принял без единого возражения снаружи, но с бурей протеста и непонимания внутри. Конечно же, он, полковник, командир групп армии УНР, съевший собаку на тактиках и интрижках, осознавал, что его сопротивление до добра не доведёт. А виной всего этого стала взаимная неприязнь между ним и председателями Директории: Владимиром Винниченко и Симоном Петлюрой. Всему своё время, думалось, руководство должно понимать, что он, Болбочан, одна из ключевых опор в армии, он один из немногих, кто мог бы воплотить мечту атаманов и гетманов о Независимости. Но Винниченко упорно продолжал думать о союзе с Россией. Твою мать! Запертый в комнате киевского отеля «Континенталь», Болбочан походил на разгневанного льва в тесной клетке: он метался из стороны в сторону, а мысли его хаотично роились в голове и не строились во что-то более или менее логичное. За какой чёрт его арестовали?! Почему никто ничего не объяснил?! Возмущение накалялось, а единственное, что удалось узнать — его задержал Волох по личному приказу Главного атамана войск УНР. — Овва, пан Балбачан! Пётр вспоминал насмешливую речь этого наглого человека в провонявшей табаком гимнастёрке. — На каких основаниях меня арестовали? — Пан Главный атаман распорядился, — Волох стоял в вагоне поезда, движущегося на Киев, и тянул презрительную ухмылку. В такие моменты он осознавал свою власть над пленниками, а нотки еле сдерживаемого садизма видели, откровенно говоря, все. Заметив на лице Болбочана нескрываемый шок, Волох продолжил, — это они с Владимиром Кирилловичем на заседании решили. Да ещё и расстрелять хотели! Каждый раз, вспоминая этот диалог, Болбочан возгорался неконтролируемой яростью. Он не мог окончательно поверить в глупость руководителей Директории, не мог поверить в то, что они на подобное способны. Только чудом, только из-за его верных казаков его не расстреляли сразу, а направили в Киев для следствия. Господи. Пётр остановился у стены и сполз вниз, усевшись на холодный пол. Закрыл глаза. Уставший Киев пылал мерцающими праздничными огоньками, повсюду слышались весёлые разговоры толпы, радостные песнопения и волнительные вздохи. Войска Директории вошли в город торжественным парадом, и казалось, будто сам город радуется изгнанию Вельмишановного пана гетмана. Били в колокола, начинали молебен, и во главе всего празднования стоял пан Главный атаман — Симон Петлюра. Восстание поддержал и он, Болбочан, выбрав среди двух зол наименьшее. И тогда, участвуя в самом параде, он, как никогда раньше, почувствовал всю свою важность в этой освободительной борьбе. Ловя на себе взгляды пана атамана, Болбочан даже задумывался о том, что тот изменился, и Директория действительно справится со своей задачей. Но увы. — Я приятно удивлён сноровке вашей группы, пан Болбочан, это действительно тот уровень, которого не хватало нашему войску. Я предлагаю забыть наши прошлые обиды и перейти на «ты», если Вы не возражаете. Последнюю фразу Симон Петлюра сказал после небольшой паузы. Болбочан, конечно же, ответил согласием, хоть подобные фамильярности от высшего командования он не понимал и считал их весьма неуместными. Особенно от Петлюры, которого до сих пор относил в ранг недостаточно опытных и разумных в военном деле «гражданских». Они оба сидели в тесном кабинете Петлюры в здании, которое временно занимали члены Директории. Говорили об изменениях в государственном аппарате, об армии. Болбочан, которого Петлюра угостил вином в честь праздника, понемногу расслаблялся, даже шутил, неожиданно заметив иную сторону личности Главного атамана. Петлюра тоже увидел в полковнике близкого по духу товарища и заговорил уже на более личные темы, отдалённые от сухости рабочих дел. Тогда Болбочан и услышал подтверждение своих слов: Винниченко категорически не хочет войны. Он планирует союз с Россией. Этот факт окончательно выбил землю из-под ног у полковника, заставил пошатнуться в адекватном восприятии нового правительства. «Как же так, — думал Болбочан, блуждая взглядом по уставшему лице Петлюры, — эти люди всем заявляют, как сильно они любят Украину и стремятся к её независимости, а тут… союз с вражеским государством. И не важно, какой Россия станет: с социалистическим или монархическим строем — союз с ней сулит Украине только новые проблемы!». — Пётр Фёдорович, я хочу попросить у тебя прощения, — резко изменив тему, пробормотал Петлюра, чем и оборвал тревожные мысли полковника. А увидев полную растерянность во взгляде того, продолжил, — за те свои слова, за твёрдое «Нет!» объединению коша Слободской Украины с Запорожский отрядом. Я не хочу, чтобы этот конфликт повлиял на наше дальнейшее сотрудничество. Болбочан долгое время молчал, прокручивая в голове те события, о которых напомнил Петлюра. Февраль 1918 года ощетинился на украинцев колючим холодом затяжных морозов. Над Киевом давно уже взошла кроваво-красная луна, опалившая небо дрожащими огнями канонад. Гонимые языками пламени поражения, казаки двигались в сторону Житомира: голодные, босые, с ружьями без штыков и с пустыми магазинами. Остатки киевского гарнизона тихо склонили головы, принимая на плечи собственную судьбу. За ними же, прикрывая отступление, шёл он, Болбочан, морально опустошённый, без бывшей пылкой веры в собственные действия. Чуть позже, когда было принято организовать экстренное собрание, решавшее дальнейшую судьбу войска, было предложено объединить все уцелевшие части в один Отдельный запорожский отряд. Один лишь Симон Петлюра, выступивший против всеобщего согласия, отказался включать в него свой Гайдамацкий кош, посчитав себя уж больно самостоятельным. Такая эгоистичная глупость тогда не на шутку взбесила Болбочана, что он и поспешил высказать Петлюре. С тех пор нить их отношений натянулась до такой степени, что, казалось, мужчины готовы вступить в бой против друг друга. Останавливала их лишь профессиональная сдержанность и понимание того, что личным конфликтам нет места в кругах армии, если они хотят вести борьбу сообща. Наконец, подняв голову на атамана, Болбочан проговорил: — Не стоит волноваться. Конфликты давно забылись и остались в прошлом. Там, где им и место. Я верю в то, что время изменило тебя в лучшую сторону, Симон Васильевич. Петлюра улыбнулся. Тяжело задышав, Болбочан проснулся и сразу же закашлялся от тяжёлого затхлого запаха. Задыхаясь, он поднялся, дрожащими руками налил себе воды и опрокинул стакан, выпив всё залпом. Воспоминания, словно кинофильм, мелькали у него перед глазами. Та сцена в кабинете с их душевными разговорами, потом наплевательское отношение к работе со стороны как и Главного атамана, так и главы Директории, что привело к потере Харькова и Полтавы. Всё это смешивалось в голове, от чего полковнику стало дурно. Он лёг на кровать и закрыл лицо руками. Почему. Его. Задержали. Что служило причиной ареста? Отступление его групп и добровольная сдача городов большевикам? Петлюра не настолько глуп, чтобы увидеть причину в нём, в Болбочане. Не настолько глуп… Он должен был понимать, что если бы не отступление, большая часть казаков была бы придушена под напором красноармейцев и, в конечном итоге, всех ждала бы смерть. — Никому не сообщать, поняли меня? Это совершенно секретно! — послышалось из коридора, и Пётр, открыв глаза, сел. Дверь, скрипнув, отворилась, и в прихожую кто-то вошёл. Незваный гость почему-то встревожил полковника, ждавшего кого-нибудь с новостями о своём аресте. Но не глубокой ночью, и не под грифом «совершенно секретно». Впрочем, Болбочан не двинулся с места, хоть интерес и пожирал его на пару с вновь нахлынувшим волнением. Тревога заставила его сердце биться быстрее, а мысли о скорой смерти запульсировали, начиная давить на мозг изнутри. Верных казаков рядом не было. Надеяться оставалось только на самого себя. Скрип половиц действовал на нервы, но приближающиеся шаги давали понять, что этот ад скоро кончится. Действительно. В комнату, где сидел Болбочан, зашёл сам Главный атаман. Ещё с самого приезда в Киев полковник продумывал в голове вопросы, с которыми можно было обратиться к Петлюре; он даже прокручивал развитие дальнейших событий, вплоть до своей кончины. Но в тот момент, когда атаман оказался на пороге его комнаты, вместо вопросов в голове повисла тишина. — Вечер добрый, — первым заговорил Петлюра. Он был одет в домашнюю одежду: сорочку да штаны — видимо, уже собираясь спать. Очевидно, остановился атаман в этом же отеле. Такой вид, вместо привычного полевого кителя, пробудил в Болбочане спокойствие, что и вывело его из оцепенения. — Прошу прощения, что происходит? — достаточно резко спросил он, нахмурившись. Резонно: раздражение и всё негодование, возникшее у Петра сутками ранее, начало возвращаться с новой силой. — Я тебя спас, — просто ответил на то Петлюра. — Разреши мне сесть и всё тебе объяснить. Пожалуйста. Не дожидаясь разрешения, Симон прошёл к окну, завесил его изъеденными молью шторами и опустился в кресло. — Твой арест — объективная причина сохранить твою жизнь, — тяжело начал он, массируя виски. Болбочан же молчал, наблюдая за гостем. — Винниченко собирается действовать напрямую, ему уже не важно мнение остальных членов правительства. Ты был преградой, Пётр Фёдорович, сильной преградой, это все знают. За тебя встанут многие люди. Ты сам это видел, сам убедился. Взглянем правде в глаза: такой человек, как Винниченко, долго не выдержит на своём пути того, кто обрёл сильную поддержку и популярность в кругах наших военных. Уж поверь, я знаю, что говорю. Болбочан вспомнил казаков, которые дали отпор Волоху, запрещая ему стрелять, и непроизвольно улыбнулся, но тут же взял себя в руки. — По твоему приказу меня могли убить, — заметил он. Петлюра медленно кивнул: — Волоху категорически это запрещалось. Его цель — запугать тебя и доставить сюда. Ты находишься под моим наблюдением. Полностью. Пока я ручаюсь за тебя, ни один человек не смеет что-либо делать с тобой, твоей жизнью и здоровьем. Болбочан тихо вздохнул, закрыл лицо руками и упал на кровать. Всё, казалось бы, встало на свои места, но покоя не давало лишь одно: какой смысл Петлюре спасать его? Рано или поздно Винниченко устранит преграду, а прятаться всю жизнь — хуже смерти. Повернув голову к Петлюре, полковник задал этот вопрос. Главный атаман прикрыл глаза и долго молчал. В этот момент он напоминал полковнику старого мудреца, застывшего в тяжёлых думах, некий памятник самому себе, и страшно было тревожить эту повисшую в комнате тишину. — Возможно, это лишь попытка оттянуть твою смерть, — наконец тихо и медленно заговорил Петлюра. — Никогда раньше я не встречал человека, который действительно всей душой, мыслями, телом любил Украину и так горячо бился за каждый сантиметр её священной земли. Ты уникальный полковник, Петя, — Симон говорил совершенно спокойно, склонив голову. Глаза его были закрыты, от чего Болбочану стало не по себе, но он не мог пошевелиться и что-либо сказать. — Такие люди нужны нашей стране, — продолжал Симон. — Я хочу сделать всё, что в моих силах, чтобы сохранить тебе жизнь. Поражённый услышанным, Пётр не отводил взгляда от атамана. Почему-то раньше казалось, что Симон ненавидит его, всей душой ненавидит и желает смерти. Но его откровения поставили в тупик. Миллионы вопросов вихрем завертелись в голове Болбочана, но не успел он открыть рот, как Симон встал. — Отдыхай, — устало сказал он. — И не волнуйся. — Как Вы не понимаете, он плетёт интрижки за нашими спинами! Чего только стоит это его письмо! — Винниченко ударил кулаком по столу и подкинул Петлюре помятый лист бумаги, на котором красовался крик души пленённого собственным командованием полковника. — Ладно Вы, если так хотите, то терпите подобный бред из уст Вашего подчинённого, прошу, пусть Вам лапшу на уши вешает. Но я этого терпеть не буду, запомните это! Винниченко, пыхтя, словно рассерженный бык, ходил по кабинету из стороны в сторону, пока Петлюра вновь и вновь перечитывал текст Болбочана. — И что Вы предлагаете делать? Расстрелять его? — Расстрелять! — крикнул Винниченко, обернувшись к собеседнику. — Никакие его заслуги не стоят его послушания! Сколько Ваших приказов он проигнорировал, Симон Васильевич? Не забыли? Вам напомнить по чьей вине мы без причины потеряли Харьков и Полтаву? Главный атаман положил письмо Болбочана на стол и спокойно склонил голову, задумавшись. — Не думали, что мы окажемся в проигрыше, когда над приказом о расстреле поставим свои подписи? — тихо проговорил он, не смотря на голову Директории. — Я прекрасно понимаю Ваше негодование и сам разделяю его, но Болбочан и его группа — это один из столбов, удерживающих нашу армию. Без них мы не сможем сдерживать напор большевиков. Винниченко быстрыми шагами приблизился к Петлюре и, склонив к нему голову, прошептал: — Я посмотрю, как Вы запоёте, когда Болбочан возглавит восстание против Директории, когда он выгонит Вас, как предателя, и когда займёт моё место. А его послушаются, поверьте мне, за ним пойдут люди. Не Вы ли замечали тот факт, что даже Коновалец остаётся в его тени, м? Какую силу скрывает этот Болбочан, я, увы, не знаю. Но я знаю точно, что скоро он нам её покажет, если Вы продолжите закрывать на это глаза. Петлюра долго молчал, не поднимая головы, чувствуя, как Винниченко не сводит с него взгляда. Действительно. Подобные заявления Болбочана с грубой критикой и на него самого, и на Винниченко, мягко говоря, настораживали, наталкивали на мысли, что вот-вот вспыхнет новое восстание, и тогда бежать придётся им. Но с другой стороны… Атаман побледнел. — А если не убивать его, — медленно проговорил он. — Если отправить его с какой-то миссией в… Италию, например? Формировать загоны там. Тогда он не сможет как-либо повлиять на людей, находящихся рядом с нами. Он не будет мешать нам, а наша репутация будет чиста. Глубокой ночью Петлюра проснулся и некоторое время попросту лежал, вглядываясь в темноту. Несколько часов назад они встретились с Болбочаном снова, и снова атаман объяснял ситуацию, по которой их встреча была необходимой. Болбочан всячески отказывался молчать и перестать говорить правду, что очень огорчило Петлюру, потому и пришлось выдвинуть свои предложения. Иначе — смерть. Симон перевернулся на другой бок и плотнее укутался в одеяло. Перед его глазами до сих пор стояло растерянное лицо полковника Болбочана. — Огонь! Тишина. Пётр пропустил несколько ударов больного сердца. Этот выкрик преследовал его и во снах и на яву. Раньше за ним следовали холостые выстрелы, смех и пинки в спину. Иногда его избивали, да так сильно, что приходилось тащить в камеру на руках или волоча по земле. Но Пётр молчал. Он пытался заглушить реальность воспоминаниями, но воспоминания эти не приносили ничего, кроме ослепляющей боли. Руководство, пообещавшее перевести его в Италию для формирования частей из украинских пленных, молчало, и подписание приказа всячески оттягивало. Это могло значить только одно — Петлюра прогнулся под Винниченко. Значит, смерть близко. — Огонь! Начальник охраны Чоботарёв орёт, будто сумасшедший. От крика его кровь Болбочана леденеет, но сам он не проявляет ни единой эмоции. Он слишком устал, чтобы что-то делать, как-то реагировать. «Не волнуйся», — говорил Главный атаман Симон Петлюра, а потом плюнул на него и подписал приказ о расстреле. А Болбочан ему верил. Досадно. — Огонь! — снова послышался разъяренный крик, потом какой-то шорох, ругательства. Начальник охраны достал наган и два раза выстрелил Болбочану в голову. Мгновенная смерть не пришла. Полковник увидел красную вспышку перед глазами, почувствовал, как голова его раскалывается на части, как высыпаются мелкими осколками воспоминания прожитых лет. Боль заглушила все чувства, потому Пётр и не заметил, как он сам свалился на землю и как заорал грязными матами Чоботарёв, когда его потащили в яму и уложили лицом вниз. Только боль. Лучи заходящего солнца с печалью касались его окровавленного затылка, избавляя тело от предсмертных конвульсий. — Петя? Это был голос предателя-Петлюры. Болбочан потянулся к нему, заскулив, заплакав. Это была мольба о спасении без слов, эхо предсмертной агонии, бред, конечно же. Но почему-то Болбочан был уверен, что кто-то вытащит его из этого ада. Петлюра наклонился к нему и взял лицо его в свои руки. — Я не мог иначе, — прошептал он, глядя в покрасневшие глаза полковника. — Прости меня, ради Бога, прости. Это рано или поздно должно было произойти, Петя, Винниченко уже не слушался. Я должен был. Господи, я оттягивал, как мог, но Осецкий взял всё в свои руки. Петя, послушай меня, так будет лучше. Так будет лучше. Лицо Болбочана заплыло кровью, исчез лик Петлюры, и только прикосновения его грубоватых рук к щекам разбавляли эту тьму. Боль ушла. Болбочан тихо плакал, скрутившись безликим духом над развалинами своей обречённой армии, а Петлюра, прижимая его к себе, целовал его окровавленные уста, всё шепча, что жертвы не напрасны; что Украина никогда не победит, пока в армии будут царить такие, как характерник Болбочан.