Рекрут

Мак пытался заснуть целый час. Снизу на нарах пердел дед, на соседних храпела и стонала во сне бабка. Второй дед напротив спал тихо, но над ним отец пристроился сношать мать, и хлипкая деревянная конструкция начала спазматически поскрипывать. Стояла лютая жара, Мак плавал в поту. Через форточку задувал ветер, вонявший выхлопными газами. В это время года настоящая ночь наступала часа на два. Было отвратительно светло. Сквозь грязное окно Мак видел строй труб мануфакториума, изрыгавших чёрный дым. По дороге мимо них с рёвом проходили грузовики. «Ублюдство», — думал Мак. Хотелось спать, но глаза не закрывались. Мак уставился в щелястые доски нар над собой. Верхняя полка принадлежала сестре, Еве, но Ева куда-то уволоклась. Мак попытался подсчитать, сколько должен Крысам и сколько — фабричным, и можно ли слупить столько у Жирного, если подписаться на год. Но способности к счёту отказали ему, как и способность уснуть в кругу семьи. — Ма-а-ам! — вдруг завыл Ерик. Мак вздрогнул и выругался. — Ма-а-ам! Этот урод опять обоссался! Я лежу в луже! Судя по звукам, отец остановился на пару секунд, а потом продолжил. — Мак! — донёсся равнодушный голос матери. — Встань и убери за братом. — Пусть Ева уберёт, когда вернётся, — огрызнулся Мак. — Она сегодня не придёт, у неё ночная смена. «Потаскуха, — подумал Мак. — Знаю я эти смены». — Встань и убери за братом, — повторила мать с интонациями сервитора. Нары скрипели. Отец делал Маку ещё одного младшего. Дед внизу во сне мощно пёрнул, обдав Мака отравляющими газами. «Ненавижу вас, — подумал Мак. — Ненавижу вас всех. Хоть бы вы все сдохли». Сердце его охватил с этой мыслью приятный холод — будто кусок льда положили на рану. — Мак. Встань и убери за братом. Мак действительно встал. Он спрыгнул с нар, схватил свои штаны, всунул ноги в расшнурованные ботинки и прошипел: — Сейчас вернусь. Коридор встретил его тьмой и прохладой. Здесь царила та же духота, что в комнате, но время перевалило заполночь, все уснули, коридор опустел. Захлопнув за собой дверь, Мак несколько секунд наслаждался подобием одиночества. Одиночество было самой большой роскошью, какую он мог представить. Ради того, чтобы вволю побыть в одиночестве, Мак совершил бы любое преступление, пошёл на любую низость, на что угодно. Но парень, выросший в рабочем бараке, мог только поменять один барак на другой. Мак хорошо это знал. Именно это он собирался сделать. Ночью к терминалу общественной вокс-сети почти не было очереди. Мак подождал, пока жирная тётка обсудит с другой жирной тёткой свои жирные проблемы, подождал, пока незнакомый ему горбатый алкоголик убедится, что какой-то другой алкоголик ещё жив, и судорожно вцепился в грязную чёрную воронку вокса. Ответила ему ещё какая-то тётка, которая прокляла его за то, что он разбудил её среди ночи. Но тётку скоро отпихнул Нирр. Мак понял, что тот тоже не спал. — Я в деле, — сказал он Нирру. — Идём завтра же. — Давно пора, — со смешком отозвался приятель. — Хоть пожрём нормально. Утром они отправились к призывному пункту. Очередь к нему оказалась самой длинной, какую только видел Мак, а он повидал в своей жизни очередей. Он много раз пытался устроиться рабочим на мануфакториум, но даже пердячий дед с его связями не смог помочь внуку. Дед был достаточно хитёр, чтобы стать начальником цеха, поэтому прожил так долго, и поэтому семья жила в отдельной комнате. Остальные отгораживались занавесками. Отец не смог выбиться в люди и уже харкал кровью. Но это не мешало ему делать матери детей одного за другим. Глядя, как из дверей призывного пункта бредут хилые и сутулые ровесники, Мак думал, что надо было ходить в качалку, найти денег хоть где-нибудь, хоть у Жирного, хоть на улицах побираться... Сейчас им с Нирром откажут за недобор веса и общую ублюдочность. По крайней мере, эта очередь двигалась быстро. Ближе к полудню она остановилась. Из дверей показался жуткий урод в форме и погонах лейтенанта. Судя по его виду, он горел в танке. Летёха привалился спиной к стене и засмолил папироску. Мак испытал странное чувство. Он и ужасался участи лейтенанта, и завидовал ему. Обожжённый танкист смотрел вокруг так, словно... словно был хозяином всего. Ни Жирный, ни предводитель Крыс не выглядели такими спокойными и уверенными. Нирр пихнул Мака в бок. — Чего такой унылый? — Да пошлют нас... — тоскливо сказал Мак, разглядывая лейтенанта. — За недовес. — Не, — сказал Нирр без особой убеждённости, — не пошлют. — А не пошлют — тоже край, — окончательно затосковал Мак. — Выдадут по три гранаты. И штык. И вперёд... Лейтенант вдруг посмотрел на Мака и ухмыльнулся. У Мака задрожали поджилки. Обожжённый отделился от стены и зашагал прямо к нему. Папиросу он зажал в зубах и перекидывал из одного угла рта в другой. Очередь дрогнула, будто единый организм, и расступилась перед героем. — Выше нос, парень, — сказал, подойдя, лейтенант с неожиданным добродушием. — Отребье, которое погонят в штыковую, набирают не на этой планете. Ты вступаешь в Кровавый Договор, а не в говно. Мак ничего не ответил. Просто не смог. Он вытянулся в нелепом подобии стойки «смирно», и все кандидаты окрест тоже вытянулись. Лейтенант окинул их насмешливым взглядом, бросил докуренную папиросу себе под ноги и отправился обратно к дверям. Дальше всё было словно во сне. Маку велели раздеться. Армейский медикус ощупал его ледяными влажными пальцами. На стенах пылали алым штандарты с золотой каймой. Изуродованный лейтенант усмехался щелью чёрного рта. Голова у Мака слегка кружилась. Впервые в жизни он поверил в лучшее. С детства знакомая руна Бога метнулась ему в глаза. Чувство причастности к чему-то большему захлестнуло его сердце, полное ненависти, и ненависть загорелась, будто прометий, в который кинули спичку — высоко, жарко и ярко... — Годен, — сказал медикус. Не веря своему счастью, Мак второпях натягивал одежду. — Клянись, — сказал лейтенант. Кроваво-алое знамя плеснулось перед глазами Мака. Чьи-то руки опустили древко, венчанное восьмиконечной звездой. Мак преклонил колено и поцеловал знамя. Слова клятвы вырвались из его груди как звериное рычание, изменяя, преображая его, навеки отгораживая от ненавистной семьи, ненавистного барака, ненавистной грязной планеты: — Кровь Кровавому Богу!..