Прятки

Они покинули дом сэра Малкольма далеко за полночь. Метель к тому времени разгулялась, и золотистый свет в окнах дома, проступая сквозь снежную круговерть, будто укорял двоих молодых людей, рискнувших выйти на улицу в такую ночь. Виктор поскользнулся, сходя с последней ступеньки крыльца, и машинально ухватился за подставленный локоть Итана. Тот и сам нетвердо стоял на ногах после выпитого за вечер, но повернулся к Виктору, сияя улыбкой в темноте: — Напились, доктор? К алкоголю у вас привычки меньше, чем к… Итан не закончил фразу и потащил своего спутника вниз по улице. Виктору потребовалось несколько шагов, чтобы опомниться и выпустить крепкую руку мистера Чандлера. — Я вовсе не напился, — сердито пробормотал Франкенштейн. — Сами вы… Посреди улицы их окликнул извозчик, раскатывавший по улицам в поисках загулявших пассажиров, но Итан решительно отказался от его услуг. — Подумайте, джентльмены, дойдете ли до дома своими ногами, в такую-то погоду? — не унимался кучер. — Езжай, парень, мы прогуляться хотим, — Итан прощально взмахнул рукой, и через несколько мгновений экипаж скрылся в снежном круговороте за их спинами. — Возможно, стоило воспользоваться его услугами, — осторожно предположил Виктор. От ночного мороза у него начинали неметь пальцы и губы. К тому же и походка Итана не внушала уверенности в том, что он доберется до дома в целости и сохранности. — Нам обоим сейчас нужно проветрить голову, — голос Итана зазвучал неожиданно громко в пустоте переулка, где снежная буря на мгновение успокоилась. Виктор догадался: Итану нужен разговор. За последние дни — страшные, горькие, полные отчаяния и пустой надежды, но увенчавшиеся теплом и покоем сегодняшнего вечера, — Итан искал и находил лучшего собеседника в нём, Франкенштейне. Как так получилось, Виктор и сам не мог понять, но доверие, нараставшее между ними буквально с каждым часом, проведенным вместе, вдруг натянулось до звона, как готовая вот-вот лопнуть струна. Это началось вчера, когда Итан вбежал к нему домой с просьбой помочь умирающей Броне. Невидимая струна звенела в голове Франкенштейна с тех самых пор. — Где ее похоронят? Я должен навестить её могилу. 
 Виктор едва не переспросил: кого? Он сглотнул вдруг загустевшую в горле слюну и помолчал, пережидая лихо свистнувший в ушах порыв ветра. Выиграл несколько шагов вопросительного молчания. — Я расскажу, когда сам узнаю. Но это может быть и общая могила, знаете, как хоронят таких… Таких, как она. Я еще постараюсь договориться, — он высунулся из-за поднятого воротника, пытаясь заглянуть в лицо Итану. — Но ничего не обещаю. — Это неважно. Общая так общая. Мне просто нужно знать, где упокоилось её тело. Виктор знал, что этот разговор произойдет. Его мозг начал вырабатывать должное объяснение для Итана с той самой минуты, когда он пообещал позаботиться о теле Броны. Франкенштейн думал об этом все время, пока укладывал свой трофей на столе в мастерской, пока демонстрировал Калибану его будущую невесту, пока заботился — действительно заботился о безвременно усопшей мисс Крофт. И сегодня, за рождественским ужином в обществе Малькольма Мюррея и Ванессы Айвз, он не переставал думать о том, что именно должен знать безутешный мистер Чендлер о месте захоронения своей подруги. Идеальную легенду пока не удалось изобрести, но Виктор полагал это делом времени. — Вы теряли близких людей, доктор? А этого вопроса Франкенштейн не ожидал. — Да. Моя мать умерла, когда мне было девять. А позже скончался отец. Это стало большим ударом для меня. Последнее не было чистой правдой: своего отца Виктор плохо помнил. Но лицо доктора Ван Хелсинга с такой ясностью отразилось в памяти, что последние слова Виктора прозвучали с невольной искренностью. — Тогда вы меня понимаете, — кивнул Итан. — Несомненно. Вы знаете, я скорблю вместе с вами. Трюк, который Виктор выучил еще в детстве: любая ложь становится истиной, если облечь эту ложь в тонкую обертку правды. И непременно нужно верить самому в то, что говоришь. Как в игре в прятки: чтобы тебя не нашли, нужно затаиться и сделать вид, что тебя вовсе нет за гардеробом, под кроватью или за розовым кустом. Поверить, что ты растворился в воздухе, пока гувернантка или соседские мальчики ищут тебя по всем закоулкам. Исчезнуть по-настоящему, а не понарошку — и тогда тебя по-настоящему не найдут. 
Виктор обожал игру в прятки. Бывало, его не могли найти часами. — Я рад, что вы приняли приглашение мисс Айвз и сэра Малькольма прийти к ним на ужин сегодня. Это поможет заглушить боль утраты, особенно в первое время. — Добрая бутылка вина всегда помогает заглушить боль. Впереди меня ждет океан виски и реки бренди, — мрачно усмехнулся Итан. Неожиданно он повернулся к Виктору и бросил на него цепкий, многозначительный взгляд: — Но хорошая компания лечит боль получше выпивки. Ванесса и вы — немногое, что у меня теперь осталось. Шквал ветра бросил снег в лицо Виктору, отчего тот задохнулся. Глаза слезились от колючих кристаллов, царапающих лицо. Он собирался сказать что-то приличествующее случаю — «я рад, взаимно», например, — но замешкался и упустил момент. Порывы ветра со снегом сменялись периодами тишины, когда от мороза звенел воздух вокруг. На набережной было еще холоднее, чем в переулках; сырость, которой дышала покрытая тонкой коркой льда Темза, пробирала до костей. Итан и Виктор молча ускорили шаг. На мосту с ними поравнялась дрожащая от холода девушка с посиневшими под яркой краской губами; окликнула их, но Виктор по привычке сделал вид, что не заметил. Итан отстал от него, и когда Виктор обернулся, то увидел, как Чандлер суёт что-то в руку девушке — наверное, монетку, — сжимает её ладони в своих и что-то горячо говорит ей. Виктору пришлось остановиться на середине моста, дожидаясь спутника. Газовый фонарь над его головой мигнул и погас; в темноте как будто стало ещё холоднее. Итан продолжал разговаривать с проституткой, Франкенштейн с трудом различал их фигуры среди снежных хлопьев. Пытаясь спрятать онемевшие пальцы в рукава, он малодушно позавидовал девушке, чьи руки грелись в широких ладонях мистера Чандлера. Виктору хотелось окликнуть его, но что-то подсказывало: Итан не услышит — или не обратит внимания. Можно было уйти одному, но Виктор продолжал стоять у перил моста, кутаясь в тонкое пальто — дрожащий, позабытый, одна лишь метель царапала ему лицо. Он вспомнил те детские игры ещё отчётливее: да, бывало, в прятках его не находили подолгу. Однажды он несколько часов просидел на опушке ближайшего леса, мальчишки просто бросили его искать. Начало темнеть и холодать, поднялся ветер — такой же сильный, как сегодня — Виктор так старался убедить всех в своем исчезновении, что и в самом деле пропал. Он сидел в сырой канаве под кустом и представлял, что его не найдут никогда, и что страшное чудовище выйдет из леса и заберёт его. Виктора, обливающегося слезами, нашла служанка, которую встревоженная мать послала на поиски запропастившегося ребёнка. Звук шагов за спиной показался Виктору совершенно отчётливым. Он обернулся: в темноте, на другой половине моста никого не было. Кто-то затаился, прильнув к ближайшему фонарю в нескольких футах от того места, где стоял Виктор. Затаился и ждал, готовый в любую секунду выскочить из тени, протянуть руку и… Снова шаги за спиной, уже с другой стороны, рука на плече — Виктор отскочил, едва не кинувшись бежать, очертя голову. Но это всего лишь Итан вернулся. — Простите, доктор, я заставил вас ждать. Та бедная девочка… Виктору хотелось крикнуть: вы что, теперь собираетесь всех шлюх в Лондоне жалеть и содержать? Но он зарылся лицом в поднятый воротник и сказал иначе: — Ваше одинокое сострадание не сделает этот мир лучше. Чью-то жизнь — да, ненадолго, пожалуй, но не жизни всех, кто в этом нуждается. — А что тогда сделает? — Итан поднял бровь. — Наука, конечно же? — Вы знаете о моих взглядах. — Поэтому вы отказались от сострадания к живому существу, ради науки и эфемерного блага человечества в будущем? Виктора пронзила догадка: Итан всё знает. Стало жарко от бешено застучавшего в груди сердца. Франкенштейн повернулся к Итану и с вызовом заглянул в его глаза, с облегчением почувствовав: нет, не знает. По лицу ясно, что даже не догадывается. Пока. — Я переступаю через общие нормы морали, церковные заповеди и даже некоторые законы в своей повседневной работе. Это не значит, что я не способен испытывать сострадание. Итан молча смотрел на Виктора чуть дольше, чем тот был готов выдержать, но наконец кивнул и отвёл взгляд: — Это я и ожидал услышать. Они шли дальше, не говоря ни слова, и это молчание вместе с неожиданно стихшим в городских переулках ветром тяготило Франкенштейна больше, чем предыдущий разговор. Он снова начал гадать: знает или нет? Что делать, если знает? Что делать, чтобы никогда не узнал? Да и вообще — что делать? До поворота, где им нужно было разойтись каждому в свою сторону, оставалось несколько минут ходьбы, и Франкенштейн невольно ускорял шаг. Новый вопрос Итана, негромко прозвучавший за его спиной, опять застал Виктора врасплох: — Вы загадали рождественское желание, доктор? — Желание?! — Принято загадывать желание в сочельник. У вас в Англии так не делают? — Нет, почему же… я загадывал, когда был маленький. — Сбывалось? — Нет. Мы сами должны воплощать свои мечты. — Это позиция учёного. Но неужели вы не верите, что бывают минуты, когда кто-то — или что-то, не буду называть, если вам угодно, — смотрит на нас сверху, — Итан остановился и поднял лицо к небу. — Может быть, его достаточно лишь попросить о чём-то? Пожелать так сильно, что он услышит и исполнит ваше желание? — Мы и сами можем исполнять чужие желания, — невольно вырвалось у Виктора. Его утомила эта светская беседа. А сейчас, когда до дома и мастерской оставалось пройти полквартала, он уже не мог думать ни о чём, кроме как о работе, которая ждёт его этой ночью. Сегодня он сам, Виктор Франкенштейн, станет творцом и исполнителем чужих желаний. И на этот раз он создаст нечто гораздо более совершенное, чем предыдущие образцы. — Вероятно, вы правы, — мягко сказал Итан. Он стоял, вглядываясь в ночное небо над крышами, показавшееся среди облаков. Снегопад почти прекратился, из-за кромки туч проступал серебристый свет, но самой луны не было видно. Несколько последних снежинок упали в растрёпанные волосы Итана, на лицо, превратились капли воды — Виктор поймал себя на том, что разглядывает их влажный блеск в тусклом небесном свете. — Но ведь вы были свидетелем всему, что происходило с мисс Айвз в последние дни. И тому, как внезапно её одержимость прекратилась. — Мисс Айвз психически нездорова. А у всякой болезни есть периоды обострения и затухания. Виктор лихорадочно соображал, к чему клонит Чандлер. Он чувствовал, что переживания последних дней, усталость и холод окончательно лишили его сил и расшатали нервы: любое слово Итана казалось намёком на догадку об истинной судьбе Броны. Выжидающее молчание Итана было еще хуже. Взгляд Итана, затуманенный то ли алкоголем, то ли внутренним смятением, был совершенно невыносим. — Нет, доктор, — прошептал Чандлер, глядя сквозь него блестящими, как у ночного хищника, глазами. — Мисс Айвз не просто больна. Вы сами это знаете. Бледная луна показала краешек из-за облаков, будто не решаясь явиться полностью. Воздух застыл, кристально-чистый после снегопада, гулкий от пустоты ночных улиц. Виктору почудилось, что они с Итаном остались одни в какой-то холодной и пустынной преисподней, где даже луна едва мерцает, не справляясь с удушающей тьмой. В голове Франкенштейна мысли крутились адской каруселью: а чем он сам отличается от мисс Айвз, одержимый собственным демоном? И не дьявол ли двигал его рукой, когда он прижимал подушку к лицу умирающей Броны Крофт? И не сам ли дьявол в эту минуту смотрит на него полными непроглядной тьмы глазами? — Как вы думаете, доктор, может быть тот, кто защищает её душу, сегодня услышит и наши молитвы? — Возможно, — отозвался Виктор, не понимая, правильный это ответ или нет. В который раз за эту ночь ему хотелось бежать отсюда, от Итана, от его многозначительных слов и тягостного молчания, от таящихся по углам и подворотням теней. Но Франкенштейн не двигался с места: не столько приличия брали верх, сколько необъяснимая тяга к самому мистеру Чандлеру. Страх остаться в одиночестве — раствориться во тьме и кануть в небытие, как в детской игре, — оказался сильнее страха раскрыть свою вину. Собственный голос показался Виктору чужим, когда он глотнул морозный воздух и произнёс: — И какое желание вы загадали? — Очень простое. Больше никогда не терять тех, кто мне дорог. Итан улыбнулся, широко и щедро. В волнениях последних дней Виктор успел отвыкнуть от этой улыбки: в прошлый раз она освещала подвал в доме сэра Малкольма, где Итан давал урок стрельбы. И сейчас Виктору показалось, что темнота рассеивается от нежданного света: он оглянулся — это луна полностью вышла из-за туч и разлила своё сияние по ночному небу. — Я надеюсь, что ваше желание исполнится, — сказал Виктор с искренностью, которой сам от себя не ожидал. — Вы поможете его исполнить? У Виктора снова земля ушла из-под ног. Он подумал о бездыханном теле мисс Крофт на столе в мастерской. Об обезумевшем от восторга взгляде Калибана, который совсем скоро получит желанный подарок. И он, Франкенштейн, вовсе не будет тем великодушным творцом, который дарует радость и чудо просящему. Загнанный в угол своим могущественным созданием, вынужденный пойти на преступление против единственного, как ему казалось, друга, Виктор напоминал сам себе неизлечимо больного, сражающегося за последние минуты жизни. Но чьи-то руки прижимали к его лицу тяжёлую ватную подушку, и каким бы удачным ни вышел опыт с телом Броны, ужасный финал доктора Франкенштейна был предрешён со всей очевидностью. — Не уходи, прошу тебя. Смену обращения Виктор уловил сразу, как если бы Итан говорил по-французски. Но Итан продолжал говорить по-английски, и как всякий англичанин Виктор свято верил, что обращаться друг к другу джентльменам пристало только на «вы». Что-то новое появилось в интонациях Чандлера, отчего Франкенштейн вспомнил: американцы предпочитают иное обращение. — Останься со мной, — повторил Итан, и растерянный Виктор обнаружил, что рукам больше не холодно: они оказались в ладонях Итана так же, как недавно ладони той женщины на мосту. Виктор не знал, что сказать, лишь глядел во взволнованное лицо Итана, в ярком свете луны теперь казавшееся ликом подвыпившего святого. Снова стало жарко и пульс забился в висках; Виктору захотелось расстегнуть воротник, а еще лучше — сбросить пальто и всё-таки бежать отсюда без оглядки, сбивая невидимый огонь, охвативший всё тело. И всё же, освободить руки из рук Итана он не посмел, как не посмел отстраниться, когда губы Итана приблизились к его губам. Если бы монстр из ночных кошмаров в эту минуту вышел из-за угла, Франкенштейн удивился бы гораздо меньше. Не имея никакого представления о том, что нужно делать, он просто закрыл глаза и не стал сопротивляться — неотвратимому концу или началу чего-то, Дьяволу или Богу? Но сладость первого поцелуя коснулась языка и погасла; вместо неё вкус крови — гнилой, смердящей крови чахоточного больного наполнял рот Виктора Франкенштейна.