Жмурки

Дом Малкольма Мюррея этим вечером ярко освещён. Парадная лестница из холла наверх убрана еловыми ветвями; их аромат пронизывает тёплый, нагретый лампами и свечами воздух, смешивается с пряным, жирным запахом запечённого мяса и яблок. На втором этаже ароматы слышнее, за распахнутыми дверями большой гостиной переливаются блики в стеклянных боках елочных игрушек, и сама рождественская ель — мощная, пушистая красавица, развесила тяжёлые от шаров и золочёных орехов лапы во всю ширь между камином и креслом сэра Малкольма. Млея от тепла гостиной, от близкого жара за каминной решёткой, ёлка источает такой запах, что в первое мгновение кружится голова: кажется, закроешь глаза — и диковинный лес с картинки в детской книжке оживёт прямо в гостиной. Но когда к накрытому столу выносят запечённую индейку, чьи бронзовые бока сияют не хуже ёлочных шаров, и капли горячего жира, похожие на расплавленный янтарь, стекают на кожуру разложенных по кругу яблок — здесь даже прежняя королева праздника стыдливо меркнет, и аплодисменты публики раздаются в честь новой царицы. Ванесса смеется и хлопает первой, за ней подхватывает сэр Малькольм, на мгновение отстают Итан и Виктор. Сегодня вечером они все здесь — люди, ставшие для мисс Айвз невозможно близкими за невозможно краткий, казалось бы, срок. Но человеческим календарям Ванесса не доверяет: на самом деле не месяцы, а годы тому назад она впервые встретила лихорадочную улыбку доктора Франкенштейна. И десятилетия назад заглянула в непроницаемые, словно у дикого зверя, глаза Итана Чандлера. Исходя из таких ощущений, сэра Малкольма она знает уже не первую вечность. Малкольм почти не притрагивается к еде и вину — лишь делает вид. Притворяется, что увлечён разговорами, вспоминает и несколько старых африканских историй — тех, что Ванесса будто слышала еще в позапрошлой жизни. Он поднимает тост за тостом, а сам едва касается губами бокала, и непрестанно бросает взгляды на сидящую по правую руку от него мисс Айвз — тревожные взгляды, полные надежды и каких-то иных, неведомых ей чувств. Она тоже притворяется, что не замечает этих взглядов; и уверенно отрезает себе еще ломоть индейки, предлагая добавки и всем остальным. — Итан, возьмите ножку, я вижу, вы мечтаете о сочной ножке. Виктор, еще яблок? Итан, мрачный и угнетённый в начале вечера, понемногу теряет свой траурный вид. Ванесса каждый раз сама наполняет его бокал до краёв, и блеск в глазах мистера Чандлера с каждым глотком вина всё выразительнее. Он вгрызается в ножку индейки, звучно сокрушая зубами хрящи и, кажется, даже кости. Главное блюдо, над которым кухарка колдовала с самого утра, воистину удалось. Розовое мясо выпускает прозрачную слезу и распадается на волокна, как только Ванесса надрезает ножом толстый ломоть в своей тарелке. У мяса вкус самой жизни: пряно-солоноватый, с яблочной кислинкой, обжигающе-горячий, но смягчаемый прохладной и терпкой волной вина, которым Ванесса щедро запивает еду. — Вкушаю тело Господне, пью кровь Христову, — тихо говорит она, скорее самой себе, чем другим. Малкольм косится на нее с непроницаемым видом, а Виктор не может удержаться от едкого замечания: — Я и не знал, что христианские догматы допускают, будто Иисус был индейкой. Итан закатывает глаза, но в его осуждении больше добродушного притворства, чем истинно христианского негодования. Он что-то хочет сказать в ответ, но, передумав, делает большой глоток вина, и его с трудом сдерживаемая улыбка искрится в уголках глаз. Ванесса думает, что могла бы смотреть на Итана вечно: эти тонкие морщинки вокруг глаз, щетина на подбородке, сильная шея в расстегнутом вороте. Рукав рубашки касается лежащего на столе запястья Виктора, тот не отдергивает руку, лишь его пальцы мгновение нервно скребут по салфетке, а после успокаиваются в доверительной близости от ладони Итана. Ванесса рада видеть их рядом. Её мальчики дома, а значит, всё хорошо. И ничего плохого никогда не было. А то, что было — лишь сон и морок. Взгляд у Виктора беспокоен; он позволяет себе смотреть чаще всего на индейку, яблоки и свечи, на Сембене и служанку, и немного на сэра Малкольма, со смутной и опасливой надеждой. На Ванессу он почти не смотрит (она играет с бедным доктором, поминутно обращаясь к нему, заставляя его поднимать на неё и тут же отводить глаза). На Итана, сидящего от него по левую руку, Франкенштейн как будто старается не смотреть, но очень хочет это сделать. Ванесса могла бы разгадать его тайны, если бы хотела. Но ей достаточно своих, она готова разделить их с кем угодно, лишь бы полегче стало нести это невидимое бремя. Перевязанная лиловой лентой коробка под мохнатой еловой лапой, — подарок, присланный мистером Греем, — едва ли привлекает внимание мисс Айвз. В прямоугольнике окна, меж бархатных штор, валит снег — такой крупный и медленный, словно идёт не настоящий снег, а хлопья ваты падают над театральной сценой. Эти хлопья чаруют Ванессу, стоит ей лишь перевести взгляд на окно — там падает занавес над чьими-то нерассказанными историями; может быть, и её собственной. Но есть истории, которые она никогда не хотела бы узнать. Рождество — время одного сюжета, старого, как мир: свет новой звезды рассеивает тьму зимней ночи, возвещая начало новой жизни. Может быть, новой жизни того, кто давно устал блуждать во тьме. У Виктора в тарелке инцидент: вскрыв ножом тугую шкурку печёного яблока, он выпускает на волю струю горячего, ароматного сока, а еще — бледного, но вполне уверенно шевелящегося яблочного червя. Прежде, чем охающая служанка успевает забрать тарелку, доктор извлекает из нагрудного кармана увеличительное стекло и разглядывает незваного гостя застолья с интересом прирождённого натурфилософа. — Он жив, он пробудился, — говорит Ванесса, поднимая бровь, словно они с Виктором вдвоём плетут заговор посреди дружеской вечеринки. — Смерть мертва? Франкенштейн вторит ей другой цитатой, с неожиданной горячностью, которая бросает румянец на его вечно бледные щеки: — Не умер он! Он только превозмог сон жизни, сон, в котором истязаем мы все самих себя… — Среди тревог, — завершает Ванесса. Её драматический шёпот сплетается с голосом Виктора в литании, известной лишь им двоим. Ванесса смотрит на всех, всем улыбается, со всеми говорит — так, как ей хочется сегодня. Так, будто в самом деле любит всех, словно ежесекундно хочет обнять их — Малкольма, Итана, Виктора, важно застывшего за её спиной Сембене и суетящуюся служанку. В самом деле любит — это чувство внутри переливается через край, как густое, сладкое вино; разрывает ей душу, как горячая яблочная плоть рвёт тонкую кожицу яблока. Ибо когда, как не сегодня, и кого, как не этих людей любить Ванессе Айвз — женщине, выскользнувшей из объятий Дьявола и заслужившей высшую награду — семью или что-то подобное семье. Ванесса пробует это слово на вкус: так хочется куснуть старую монетку, которая, как говорили в детстве, была золотой, а теперь снова отыскалась во взрослой жизни, в обломках разрушенного дома. И этот вкус золота — индейки, вина, яблок, свечного нагара, хвои, поэзии, флирта, дружбы и дома — его ни с чем не спутать. Былое потеряно, новое найдено, и Ванесса не расстанется с ним никогда. Она машинально комкает салфетку и чувствует, как непривычный румянец заливает щёки. Так было в детстве, когда они с Миной и Питером шептались у рождественской елки, пока взрослые допивали вино. Ни Мину, ни Питера уже не вернуть, но от смирения, сопровождающего эту мысль, на сердце у Ванессы делается неожиданно спокойно. Ей легко, как в детстве, когда голова кружилась от смеха, а не от вина. Ночная тишина опустится на родительский дом, и ее, пьяную от веселья и игр, уставшую и сонную, отнесёт на руках в спальню отец. Ванесса чувствует щекой взгляд Малкольма — ласковый, как поцелуй перед сном. Наверное, из-за этих нахлынувших чувств и воспоминаний, когда стол уже убран, а служанка приносит кофе, коньяк и сигары, Ванессе приходит в голову чудесная мысль — поиграть в жмурки. — Я буду водить первая! — она чуть не хлопает в ладоши от радостного предвкушения, хотя никто не готов разделить ее восторг. Но и отговорить Ванессу от её ребяческой затеи невозможно, поэтому она сама затягивает на затылке плотный чёрный платок и кружится в центре комнаты, поддерживаемая руками Итана, смеясь, теряя равновесие и связь с видимым миром. — Я иду искать! Она хитрит поначалу, пока ориентация в пространстве не совсем потеряна и очертания комнаты ещё отражены на внутренней стороне опущенных век. Несколько шагов вперед, к нарастающему жару камина, к запаху ёлки и табака, за невидимым светом, пронзающим темноту под чёрным крепом — и узкая ладонь ложится на плечо сэра Малкольма. Ванесса шарит руками, притворяясь, что не знает, кого поймала: кончики волос на затылке необычайно мягкие на ощупь, тёплая кожа под тыльной стороной её ладони собирается в складочки от улыбки. — Ты разрешишь мне не водить? — сэр Малкольм успевает коснуться губами её указательного пальца; Ванесса уверена, что этот жест останется незамеченным никем в комнате. — Хорошо, отец, — отзывается она тихим мурлыканьем в его ухо. — Виктор, берегитесь, я иду за вами! — и настигает его парой танцующих шагов в другой угол гостиной. — Я больше не играю, простите, — бормочет Франкенштейн, спешно вытягивая холодные, подрагивающие пальцы из её ладони. Ванесса не сразу отступает, касаясь то шёлка жилетки на его груди — Виктор отшатывается — то бархата портьеры; доктор стоит у окна, всматриваясь в снежную пелену. Покинув вторую жертву, Ванесса продолжает своё слепое путешествие. Она слышит шаги Итана — по-звериному мягкие, осторожные шаги вдоль кромки ковра. Наткнувшись на столик, Ванесса сбивает что-то — подсвечник или чашку? — но чьи-то ловкие руки не дают предмету коснуться пола, и одобрительный возглас сэра Малкольма подтверждает, что катастрофы не произошло. Ванесса хватает пустоту: Итан, если это был он, успел увернуться. — Вы заставляете меня сердиться, мистер Чандлер, — говорит она с наигранным гневом и втайне рассчитывает услышать его реакцию: замечание, смех. Но Итан, как опытный следопыт, не выдает себя. Ванесса крадётся за ним по непроглядно тёмному лесу, где пахнет еловой смолой и сигарами; ковёр пружинит под её туфлями, словно болотный мох. Обострившийся слух ловит всё: треск пламени в камине, покашливание сэра Малкольма, цокот лошадиных копыт за окном; одни лишь шаги Итана Чандлера неуловимы. — Итан… Итан, — беззвучно повторяет Ванесса и облизывает губы. Ей чудится: впереди прошелестело едва слышно, как крылья бабочки в солнечном луче, чьи-то ступни приминают ворс ковра, тихо-тихо, на грани человеческого слуха. Ванесса бесстрашно семенит вперёд, делая маленькие шажки, больше опасаясь что-нибудь уронить, чем споткнуться: она знает эту комнату едва ли не лучше всего в доме. Шаг, еще шаг; ковёр заканчивается, вытянутая в сторону рука узнаёт гладкость и прохладу стенных панелей. Ванесса втягивает ноздрями воздух: елью уже не пахнет, а неописуемый запах добычи всё ближе. Имя Итана замирает на её губах, ноги сами несут вперёд — шаг, еще шаг — и она утыкается в дубовые перила лестницы. — Ванесса?! — взволнованный оклик сэра Малкольма доносится откуда-то издалека. Девушка вся обращается в слух: больше никаких звуков, всё вокруг словно поглощено снежной пеленой. Итан играет нечестно, но они не договорились заранее, что покидать гостиную нельзя. Ванесса бесстрашно опускает ногу на первую ступеньку лестницы. По этой лестнице она действительно может ходить с завязанными глазами. Ноги привычно перебирают широкие дубовые ступени: десять, семнадцать, двадцать два… Ванесса не считает, но когда после двух десятков шагов очередной приходится не на паркет прихожей, а на новую ступеньку, сердце пропускает удар. Вцепившись в перила двумя руками, Ванесса борется с внезапным головокружением. Что-то идёт не так, рука тянется к повязке, но мисс Айвз не из тех, кто поддаётся глупой панике. Чувство, что кто-то насмешливо смотрит на неё снизу, с подножия лестницы, сильнее даже страха перед падением. Закусив губы, Ванесса шагает вниз. И еще раз. И еще много, много шагов вниз — до тех пор, пока ей не начинает чудиться, что этот спуск уведёт её в центр Земли. Пол прихожей возникает под ногами подобно неведомой земле после многодневного плавания. Ванесса осторожно пробует его — не уплывёт ли из-под ног. Невидимая и неведомая равнина прихожей кажется бесконечной, а каждый шажок вызывает замирание сердца — не в бездну ли придётся шагнуть? Но Ванесса уверенно движется к цели, и эта уверенность лишь крепнет в ней. — Погоди, я до тебя доберусь, — шепчет она, но собственный голос больше пугает, чем подбадривает. Дверь вырастает перед Ванессой неожиданно, латунная ручка сама ложится в ладонь. Ванесса колеблется: принять правила игры, которые изменились без предупреждения? Или сорвать повязку с глаз и вернуться в гостиную, проиграв коварному мистеру Чендлеру? В плотной, как бархат, тишине слышен лишь стук сердца да чьи-то голоса доносятся сверху, будто из-за края небес. Одна рука Ванессы нащупывает узел шарфа, другая толкает дверь. Холод ловит Ванессу в свои объятия так стремительно, будто давно караулил её за порогом. Снежинки мгновенно облепляют лицо и шею, лёгкие режет ледяной воздух, подошвы туфель скользят — Ванесса в панике отпускает ручку и слышит, как дверь хлопает за её спиной. Всё здесь скользко, колюче и пронизывающе холодно; земля уходит из-под ног, а в следующий миг Ванесса уже не уверена, касается ли она земли вообще. Её кружит неутихающий порыв снежной бури и, хотя Ванесса не делает ни шага, уносит всё дальше от дома, который теперь представляется ей крошечным тёмным островком на горизонте ледяной пустыни. Горло свело судорогой, которая не пускает крик наружу; руки тянутся к повязке на глазах, но онемевшие пальцы не справляются с узлом. И в тот миг, когда Ванесса уже едва может дышать от хлещущего по лицу ветра и рвущегося изнутри ужаса — в это мгновение снежная круговерть превращается в чьи-то объятия. Крепкие, уверенные руки держат её, возвращая потерянное равновесие. Баюкают, словно заблудившегося в непогоду ребёнка. И чьё-то дыхание — едва ли теплее снега — касается лица. Земля больше не уходит из-под ног, холод больше не сковывает тело — Ванесса сама стала холодом, снежной бурей и мраком. Одно, она знает, делать нельзя ни за что: снять повязку и встретить взгляд того, кто заглядывает в её лицо с обжигающе-морозной нежностью. — Вот мы и встретились снова, моя Аманет, — шепчет знакомый голос. — Ты скучала по мне?