***
В паре с Леоном они какое-то время двигались на запад. Смеркалось. Буччеллати не хотелось смотреть на пейзаж за окном — тот представлял из себя лишь развалины и часто встречающиеся полуразложившиеся трупы людей и животных. Людей чаще. Ту часть Пустоши, в которую они ехали сейчас, ещё никто из Либрии не успел осмотреть, и там, должно быть, и правда могли сохраниться остатки искусства, которые, конечно же, было необходимо уничтожить. Бруно не смотрел в окно, ему хотелось смотреть на Леона, разбирать каждую пропорцию его лица, рассматривать изящиные изгибы открытой шеи, из-за того, что волосы были забраны в хвост, дабы сильно не мешаться. Абаккио почему-то отращивал свои светлые волосы, или просто не считал их длину чем-то мешающим, в отличии от Буччеллати, который предпочитал каре. На самом деле, речь тут ни разу не стояла в красоте, больше в практичности. Вряд ли большая часть их вымирающего человечества знала, что означает это странное и непонятное слово, в своё время вызывающее много резонанса. к р а с о т а Кажется, Бруно начинал понимать значение этого слова. Он не совсем догадался об этом сам — просто однажды стащил какую-то старую потрепанную книгу, имя автора которой он так и не смог разобрать, но зато видел на потрескавшейся от времени обложке девочку лет тринадцати, одетую в белое платье с черными колготками, сидящую на бежевом кресле причудливой формы. Название самой книги он тоже прочитать нормально не смог, видел только размытое «Ло» в самом начале, на самом деле ничего в себе не несущее. К его удивлению, текст внутри сохранился вполне презентабельно, а его содержание было настолько волнительным и шокирующим для Буччеллати, что тот решил во что бы то ни стало дочитать её до конца, каким-нибудь немыслимым чудом найти копию, потому что ту книгу, что была у него, к сожалению, пришлось сжечь. Бруно сожалел об утерянных знаниях, что содержала она в себе, но и из пары глав он вполне мог составить картину того, чем была любовь, какие чувства внутри человека она могла вызвать, правда, о их последствиях не знал — не успел. Было бы плохо, если бы его за чтением застукал Леон. Тогда в библиотечном здании всё подлежало сожжению, но он всё же успел выхватить несколько глав, пропадая ненадолго, а потом и вовсе делая вид, что осматривает остальные комнаты на предметы нелегальных искусств, которые в любом их проявлении таковыми являлись.***
— Наконец-то прибыли, — пробормотал Буччеллати, успевший заскучать за целых четыре часа пути. Абаккио ему ничего не ответил — он о скуке вряд ли знал, хотя, скорее всего, мог испытывать нечто подобное, ну или хотя бы своим якобы рациональным умом нового времени понимать, что длительные по времени поездки совсем не продуктивны. «Ну и бот, неужели я тоже был таким?» — думал Бруно, разминая шею и косясь на Леона, что сейчас доставал что-то из багажного отделения. Их сюда отправили, считай, на разведку, ибо не видели смысла отправлять сразу большой отряд для утилизации искусства, которого там могло и не оказаться вовсе. По крайней мере, Леон точно должен был так думать. Однако после часа поиска они наткнулись на нечто, отдаленно напоминающее музей, а частично даже кричащее об этом своими дорическими колоннами, располагающимися на фасаде здания. Они вошли внутрь. Ни единой картины, скульптуры или фрески, правда, не нашли, зато поиски увенчались успехом, стоило им спуститься на подвальных этаж, в котором, казалось, что-то прятали, но совсем забыли «это» самое охранять. Внизу, в комнате не слишком большой по размеру, но располагающей рядом керосиновых светильников, которые пришлось зажечь, чтобы видеть хоть что-то, стояла массивного вида скульптура, изображающая скорбящую женщину и лежащего у неё на коленях мужчину. — «Пьета», Микеланджело, — Бруно стёр слой пыли с пластмассовой таблички и прочитал название, к которому прилагалось краткое описание скульптуры, — «Скорбный образ Марии, оплакивающей снятого с креста распятого Христа», — дочитал он, — Что ты думаешь о скорби, клерик Абаккио? Тот ведет плечом на голос, окидывает взглядом скульптуру и всё так же ровно произносит, что Буччеллати в самом деле хочется его ударить: — Такие лица бывают у повстанцев перед казнью, — ответил Леон, не совсем понимая вопроса напарника. — Я не об этом, — Бруно с трудом подавил горькую усмешку. — Что ты знаешь о скорби? — Это одно из тех чувств, которое человек испытывал ранее, — Абаккио повернулся и посмотрел на него, Буччеллати начало казаться, что тот его в чем-то подозревает. — Одно из ныне существующих «эмоциональных преступлений», которое в прошлом пробуждало в людях ненависть, — он четко произносил каждое слово. — Злобу. Ярость. И, разумеется, войну. — Ужасное чувство, правда, — тихо согласился Бруно и мысленно добавил, что кроме него бывают и другие, более приятные, чувства, некоторые из которых он даже испытывал сам. Его волнение не могло укрыться от глаз Абаккио, поэтому тот следующим своим действием сжал его предплечье, не давая вырваться, и осмотрел шею, на которой уже давно не было синяков и других следов от принятия препарата. Бруно становится жутко и смешно с того, как долго тянет Леон, прежде чем произнести следующий вопрос. Сейчас можно было приложить все усилия к своему не разоблачению, или же сдаться с потрохами, при этом или умерев, или утащив за собой законопослушного напарника. — Когда ты в последний раз принимал препарат? — Абаккио не отпускал его, а Буччеллати вовсе и не пытался вырваться. На вопрос, правда, не отвечал, из-за чего последовали следующие слова со стороны Леона, — Я должен буду доложить на тебя об уклонении от обязанностей и обвинить в «эмоциональном преступлении», и если это подтвердится сейчас, ты сам прекрасно знаешь, что я обязан буду сделать. Бруно кротко кивнул, что понимает, но и отрицать своё «преступление» тоже не стал — просто не захотел жить дальше как крыса, постоянно прятаться и лгать не только окружающим, но и самому себе. Его бы в любом случае рано или поздно раскусили бы, и лучше умереть где-то здесь в каком-то придурочном древнем музее, который хранит в себе загадки прошлого, чем в крематории. Абаккио отпускает его, считает, что сбежать в любом случае не сможет, если правда виновен. Буччеллати же обходит комнату по периметру, вслух, конечно, не признается, хотя понимает, что по нему, скорее всего, и так все понятно. Мягкий теплый свет падает на небольшой столик со стоящим на нем граммофоном, рядом с которым аккуратным столбиком расположились тонкие коробки с музыкальными пластинками. Бруно берет первую попавшуюся, читает на обложке «ABBA — One Of Us», кладет пластинку и включает дорожку. Игла медленно начинает скользит по вращающемуся диску. В начале ни он, ни Леон не слышали ничего, а после музыка начинает нарастать и слышится приятный женский голос, перерастающий в пение и занятную мелодию. Бруно чувствует за спиной Леона и приставленный к его затылку пистолет. Думает, что Абаккио, верно, совсем идиот, если решил, что с ним такое прокатит, что раз пушка близко, то он, Буччеллати, ничего и сделать не сможет — даром, что он дерется куда лучше него, стоит только чуть-чуть оступиться и дать ему каплю свободы. Их драка затягивается на несколько минут, у Бруно получается выбить пистолет Леона и отбросить его в сторону, а его самого опрокинуть на статую и прижать к ней, при этом заломив руки и почти полностью обездвижив. Абаккио в какой-то степени по-детски пытается его лягнуть или ударить коленом, в ответ на что получает улыбку со стороны Буччеллати, и совсем начинает недоумевать, что с этим клериком первого класса, чёрт возьми, не так. Пластинка переходит на второй круг, мелодия начинается заново. Бруно бегло оглядывает Леона, почти что сидящего на животе того самого Христа — и наверное это сочли бы богохульством в прошлом, но сейчас религии как таковой не существовало, — была Либриканская секста, новый идеальный мир со всем и безо всего. До ужаса скучный и меланхоличный, будто от этой атмосферы они могут избавить серый бетон, такие же серые лица и мысли. Абаккио дергается снова, ударяется затылком о Марию сзади и тихо, почти болезненно шипит, — мраморная драпировка на её одеянии оказалась слишком твёрдой. После боли не чувствует, её заглушает нечто другое, совершенно ему непонятное ощущение на губах. Бруно целует его нежно и почти осторожно, в идеале даже не знает как это делается правильно (в их мире любовь уже не практикуют). Целует неумело, при этом ощущая, как напрягается тело под ним. Леон, наверное, после этого абсолютно точно пустит ему пулю в лоб, но Бруно даже не против. Комок внизу живота становится легче, почти щекочет ребра, наполняя всё тело ощущением эйфории. Буччеллати ненадолго останавливается, чтобы перевести дыхание, думает, что любовь — это, наверное, очень утомительно, раз он за пару её минут так сильно устал. Бруно совсем не против так уставать и даже немного задыхаться, если ему дадут на это возможность. Он старается не думать о казни, которая, скорее всего, будет. Его немного бесит, что Абаккио смотрит на него всё так же, а в его взгляде до сих пор поразительное ни-че-го. Буччеллати, наверное, хотелось бы заразить его через поцелуй подобно вирусу, как это обычно бывает, наверное, в тех же романах, которые ему хочется читать снова и снова, будто узнав о любви чужой, он сможет по-настоящему полюбить и сам. Пластинка всё крутится, наполняя комнату звуками. Бруно хочется поговорить и рассказать о том, что он чувствует, хоть кому-то. Очень мучительно держать всё это в себе, пусть это и будет значить смертный приговор. — Это не просто незаконно, — говорит Леон, повернув голову, тем самым прерывая поцелуй, — Это ещё и противоестественно. Мужчина с мужчиной. Я бы даже попытался понять, будь ты или я женщиной, тогда это, наверное, можно было бы вылечить. — Ничего не чувствовать — тоже противоестественно, клерик Абаккио, — Бруно не любит фамильярность, но с Леоном это оказывается даже забавно, хоть тот и был в какой-то степени скучной и безучастной, но в своей неполноценности, по сути, милейшей тварью. Буччеллати пытался найти в этом своё очарование, и у него даже получалось. Не то чтобы он специально пробовал чувствовать — с Леоном оно получилось само собой. — Я должен произвести казнь. — Разве тебе не бывает странно от того, что ты ничего не испытываешь, убивая людей или разрушая достояния прошлого? Чем мы отличаемся от тех людей, что вели войны в прошлом? За что мы боремся? Мы всё так же рождаемся и умираем, убиваем других людей, чтобы сохранить то, чего по сути и не существует вовсе. Мы боремся за место на вершине эволюции, при этом скатившись в самый низ и, подобно муравьям, просто бездумно делаем свою работу, строим свой муравейник, а потом просто умираем, — голос Бруно наполнил тихую комнату подобно той же музыке, Леон даже заметил, что эти голоса созвучны. — Живём ради воли вождя, которого ни разу не видели, бездумно слушаемся его приказов. Мы, наверное, уже совсем утратили способность думать, отточили свои навыки до хорошо слаженного механизма и просто продолжаем бесцельно жить, — Буччеллати наклоняется ближе к его лицу и следующие слова проговаривает почти в губы. — Когда я перестал принимать «Прозиум», то начал понимать это, ко мне вернулась способность мыслить самостоятельно. Из-за этого я, правда, совершенно глупо и бесповоротно, наверное, в тебя влюбился. В ответ на следующий поцелуй Буччеллати почувствовал, как холодный пластик уперся ему в висок — видимо, Абаккио стащил его пистолет. Бруно отстранился и тяжело вздохнул. Мелодия продолжала играть, звучали слова об одиночестве, которые Бруно понимал сейчас лучше, чем кто-либо. Он отпустил Леона, посмотрел на него ещё раз и кротко кивнул, мол «Стреляй». Абаккио, правда, до ужаса медлил, оттягивая роковой момент просто до невозможного, и Буччеллати даже начал думать, что вдруг тот правда прислушался и что-то почувствовал. Верить в эту мысль было очень наивно и глупо, но верить Бруно хотелось. Он услышал звук выстрела. Зажмурился, но боли так и не почувствовал, зато заметил, что музыка больше не звучит — Леон выстрелил в граммофон. — О, ну зачем? — разочарованно простанывает Бруно. — Плохо целишься, клерик Абаккио, твоя цель совсем в другой стороне. — Из уважения к тебе я поверю, — игнорирует его Леон. — Если мыслить рационально, то слова лучшего клерика Грамматона могут быть правильными, как бы абсурдно они не звучали. Бруно звучно хохотнул и закрыл лицо руками, думая, что Леон, наверное, шутит. Хотя вряд ли он умел это делать. Абаккио выглядел всё так же серьезно и собранно, только легкий румянец на щеках и припухшие от поцелуев губы, выделяли в нём совершенно другую сторону, и плевать, что это всего-лишь реакция тела, а не разума. — Не это ли сантименты? — вопрос был риторическим. — Ты ведь просто пожалел меня, могу представить как жалко я сейчас выгляжу, хотя, что ты знаешь о жалости, мистер каменное сердце! Давай заключим пари. Буччеллати подошёл к граммофону, силы выстрела хватило на то, чтобы сломать иглу, благодаря которой устройство работало. На Бруно это немного наводило тоску, но он решил, что уж лучше граммофон, чем его голова. Он посмотрел на Абаккио, который терпеливо выжидал, что же предложит ему лучший клерик. Бруно с ответом не спешил, старался сформулировать мысль так, чтобы Леону она не показалась опасной и глупой. — Я тебя слушаю, — напомнил о себе Абаккио, заставляя Буччеллати говорить, — хоть ты и пытаешься разыграть во мне азарт, я хочу тебя выслушать. — Я позволю тебе казнить себя, если через сутки без «Прозиума» ты ничего не почувствуешь… — Это безрассудно, — перебил его Леон. — Я не стану нарушать закон. — А я не стану ему подчиняться и буду всячески сопротивляться. Тебе со мной не справиться, а у меня ещё есть воля к жизни, чтобы тебе противостоять, так что подумай над моим предложением и не отказывайся так сразу, ведь если ты продолжишь быть таким же хладнокровным, то я могу потерять эту самую силу воли, а значит казнить меня не составит труда. Возможно, твоя карьера даже пойдет вверх, если ты поймаешь предателя среди своих и обезвредишь его. Это не безрассудно, тебе даже делать ничего не нужно, просто проведи со мной день, не принимая препарата. Бруно хотел звучать убедительно, и у него даже это получалось, хоть он и ходил по чертовски тонкому льду, а успех операции был пятьдесят на пятьдесят. Он уже потерял всё, что только мог потерять, но очень сильно хотел обрести много большее взамен, поддался бы только на его манипуляции Леон. — Хорошо, — ответил Абаккио, и Буччеллати понял, что тот полностью уверен в своих силах, что не поддастся, и, наверное, эта мини-утопия с его карьерной лестницей может сработать. Леон всего лишь робот, программа с панелью передач, которой можно вертеть как угодно. Он даже не подчиняется трём законам робототехники, его настройки были полностью противоположными и заключались в том, чтобы причинять вред людям, убивать их, убивать таких же роботов как он. Это было чертовски просто. А Бруно всего-лишь вирус, который решили исследовать, а он неожиданно пробрался сквозь защитную систему и попытался там что-то сломать и испортить, чтобы робот уже не был роботом вовсе, обрел сомнения и то, к чему так стремятся все создатели искусственного интеллекта — способность мыслить и чувствовать. Думать Абаккио, конечно, мог, только очень ограниченно, из-за чего Буччеллати было даже грустно. Он чувствовал всего месяц, но за это время уже успел впитать в себя многое и развить то, о чём раньше только читал в документах под грифом «секретно».***
Абаккио на следующее утро и правда не принимал «Прозиум», Буччеллати лично за этим проследил, ампула в его пистолете была на месте. Морозный воздух приятно разгонял дремоту — этой ночью ему так и не удалось поспать. Они поднялись на крышу этого самого музея. Уже светало, и скоро, насколько помнил Бруно, должен был наступить рассвет, который они так яростно сжигали на картинах художников, от которого заклеивали окна мутной пленкой, лишь бы эта красота не просочилась в комнату и не напомнила человеку о том, почему он вообще начал творить. Бруно потирал замерзшие ладони и время от времени косился на Леона, который мерз тоже, поэтому прятал руки в карманы черного пальто. Буччеллати, присматриваясь, понял, что крой у их пальто почти что идентичный. Вся их одежда была одинаковой, ведь какие-то различия в ней тоже могли вызывать определенные эмоции. Они сидели на перекладине, свесив ноги с края крыши. Высота была всего около трёх этажей и многоэтажки частично закрывали обзор на только начинающее подниматься солнце. Вид на заброшенный город открывался просто потрясающий, даже во всех развалинах и пустоши было своё очарование, нагоняющее тоскливые чувства. Бруно пододвинулся ближе к Леону и устроил голову у него на плече. Свет снизу уже добрался до кончиков их ботинков и начинал медленно двигаться вверх. Буччеллати завороженно наблюдал за тем, как внимательно смотрит на это действие его напарник, и молился о том, чтобы этот свет пробудил в нём хотя бы какую-то искру, чтобы дальше уже было проще. На самом деле, у Буччеллати не было чёткого плана, он немного думал о том, чтобы сбежать куда-нибудь далеко от Либрии, настолько, чтобы к ним даже забыли ездить другие клерики. Хотел присоединиться к какому-нибудь отряду повстанцев, он уверен, что его (и Леона) силы могли бы им пригодиться, и если уж не свергать вождя сразу, то хотя бы немного вдохнуть этой свободы от жизни снаружи. Бруно хотелось почувствовать ту жизнь, которая была до третьей мировой, а ещё ему хотелось забрать Леона с собой, тот, наверное, не станет сопротивляться, если у него получится заворожить его остротой чувств, легкостью момента и просто всем-всем-всем, что он уже успел испытать сам. Леон, что было странно, не пытался его оттолкнуть или отстраниться сам, может, потому что и смущения никакого не испытывал, в то время как Бруно заливался краской, думая о том — реакция это на холод или на близость. Щеки у Абаккио тоже порозовели, и Буччеллати даже захотелось до них дотронуться, проверить, что они холодные и это правда только из-за температуры. Он осторожно приподнялся и протянул пальцы к лицу Леона, провел подушечками по щеке, нырнул ими же под шарф, едва касаясь шеи, ощущая резкий контраст тепла и холода. Абаккио повернул к нему голову, немного поёрзал на месте. Взгляд его выражал лишь усталось — он всю ночь не спал тоже, а лишь лениво наблюдал за тем, как Бруно пытается починить грамофон или отрыть среди хлама какую-нибудь книжку, которую он, кстати, нашёл. Та была совсем простенькая, детская, но Буччеллати настолько радовался находке, что поначалу даже не давал её в руки напарнику, боясь, что тот обязательно с ней сделает что-нибудь плохое. Леон, правда, ничего такого не сделал, лишь полистал страницы, всматриваясь в совсем детские яркие рисунки, читал строки, коих было не слишком много и весь текст можно было прочесть меньше чем за десять минут. Ничего, кроме медленно крадущегося интереса не испытывал, но Бруно, кажется, был и тому рад. Буччеллати настолько сильно контрастировал рядом с ним своей живостью и чувствительностью, что прокажённым себя начал уже чувствовать Абаккио, виду, разумеется, не подавал, мешала откуда-то появившаяся гордость, уже заявляющая об его провале. Леон, конечно, всё это отрицал, а Бруно думал о том, что эмоции тот не обязательно должен испытывать положительные, но лучше бы их, иначе тот совсем поверит в то, что не зря их запретили, и в порыве злости вколет и себе, и Буччеллати дурацкую ампулу, чтобы она всё это мгновенно убрала и заблокировала. Леон никогда не проявлял заботы по отношению к сослуживцу, да и не знал о том, что это может значить в самом деле, но видя мерзнущего Бруно, ему даже захотелось увести его с крыши вниз, в тот подвальчик, где керосиновые светильники совсем немного согревали воздух. Бруно же уходить никуда не хотел, продолжая греть пальцы о шею Леона, отчего тот морщился и пытался их стряхнуть, хотя нельзя не сказать о том, что эти ощущения ему даже в какой-то степени нравились. — Попробуй ещё раз, — внезапно проговорил Абаккио, из-за чего Буччеллати вздрогнул и посмотрел на него вопросительно, совсем не понимая, чего от него хотят. — Попробуй заразить меня своим вирусом, этими чувствами, если ты правда веришь, что какой-то день без препарата способен сломить клерика первого подразделения. — Ты про поцелуй? — неуверенно переспросил Бруно, хмурясь и продолжая вглядываться в глаза Леона, что сейчас были устремлены на него. — Про него, — подтвердил Леон. Буччеллати отвел взгляд, словно смущался, будто он не делал несколько часов назад это же самое. Можно было всё свалить на то, что тогда он это делал на эмоциях, но и сейчас они должны быть тоже, если он хочет доказать Абаккио что-то свое сокровенное и сердечное, пока ещё живое, цветочное и ярко пылающее в груди. От эмоций одних Бруно испытывал ещё более сильные, такие как восторг, или даже страсть. Сейчас, когда Леон так пристально смотрел на него, ему было тяжело преодолеть стеснение и вновь поцеловать его. Бруно подумал о том, что от этого зависит успех операции, и что сейчас, наверное, это отключение некоторых чувств могло бы быть полезным. Бруно вновь посмотрел на Леона, того, казалось, забавляло его смущение, иначе он никак не мог описать эту легкую полуулыбку, тронувшую его губы, и любопытство в глазах. Тому, наверное, было невдомек, что он уже заразился и безумно болен тем, чего избегал всю жизнь. Солнце уже добралось до лица и продолжало подниматься по щеке, придавая Абаккио такой завораживающий вид, отдавая золотом в его светлых глазах. Буччеллати хотел бы смотреть на него дольше, но вместо этого зажмурился и поддался вперед, взял его лицо в свои ладони, ощущая, какое же оно все-таки холодное, и лучше бы правда вернуться вниз. Целовал он его в этот раз дольше, имея или смелость, или наглость напирать сильнее, углубляя поцелуй, совсем не заботясь о том, что одно неловкое движение и они могут упасть вниз, и никакой тонкий слой снега их не спасет. Абаккио неуверенно отвечал на поцелуй, смакуя и пробуя ужасный вирус, который должен поработить его сознание. Думал о том, что это, наверное, приятно. На самом деле не думал, а знал, и не думал вовсе, а просто отдался мгновению и старался забрать у него весь тот максимум, на который был способен Бруно и человеческая природа в целом. Буччеллати во второй раз целовался лучше, тоже всё ещё только учился, пробовал и исследовал, тоже ни о чём не думал. Губы у Леона были мягкими, совсем не такими, как думал Бруно, когда смотрел на них раньше. Под ребрами снова приятно щекотало, а сладкая легкая дрожь прокатилась по всему телу, согревая пальцы и кончики ушей. Они сидели так на крыше какое-то время, пока солнце полностью не залило теплым светом разрушенный некогда бывший красивым город.***
Бруно исследовал и вторую подвальную комнату, в которой, к слову, ничего интересного не нашёл кроме отсыревшей мягкой игрушки в виде небольшого плюшевого медведя, глядящего на него всего одним пуговичным глазом. Буччеллати откинул игрушку подальше. Абаккио тоже пытался что-то искать, но не в окружающей его действительности, а в Буччеллати. Если тот уже что-то понял и прочувствовал, то он может продолжать искать дальше, а Леон просто будет наблюдать за ним и чему-то учиться, ведь вряд ли Бруно обидится, если он этих эмоций у него немного сворует. Бруно этот, оказывается, был не против, а потом и вовсе начал говорить, что это никакое не воровство, а самый настоящий равноценный обмен, на котором строятся доверительные отношения. Леон бродил за ним из комнаты в комнату, в каждой не подмечая для себя ничего интересного, кроме Бруно, который с детским любопытством откидывал доски и рылся в мусоре. Абаккио подумал, что, возможно, стоило покинуть музей и поискать что-то ещё в черте города. Буччеллати эту идею всецело поддержал, а на выходе из здания снова попытался «заразить» Абаккио любовным вирусом, получилось очень бегло и хуже, чем в первый раз. Любовью заразить не получилось, но получить усмешку от Леона — вполне. Буччеллати казалось, что они разные стороны одной монеты, только один испытывает самые светлые и теплые чувства, эмоции выражает такие же, а Абаккио напротив, чаще язвит и вроде даже издевается, правда совсем беззлобно. В следующий раз он даже вслух комментирует очередной поцелуй от Бруно, из-за чего они какое-то время стоят в тишине, после чего Буччеллати больно пихает его локтем в бок, и от всех этих придуриваний они начинают смеяться. Леон новых чувств не понимает совсем, Бруно же среди них узнает те, о которых только читал. К обеду они находят полуразваленную канцелярскую лавку, и у Буччеллати глаза разбегаются, потому что раньше карандаши и ручки он видел исключительно одинаковые и чёрные, а в этом месте их было столько разных цветастых, одинаково высохших и не пишущих, но при этом безумно интересных, что Бруно набил ими оба кармана пальто, стараясь отобрать все цвета, которые только мог найти. Леону же приглянулись цветные ластики в виде моделей автомобилей. Как Бруно он не переусердствовал и взял всего несколько штук. Это нельзя было назвать произведениями искусства, но разная мелочевка определенный интерес всё же вызывала. Ещё спустя час они не нашли ничего интересного, кроме туннеля, ведущего в полузатопленное подземное метро, в которое они не рискнули спускаться. Ещё чуть позже заметили где-то вдалеке дым, идущий с крыши одного многоэтажного здания. Абаккио озвучил мысль, что там могут быть повстанцы и добавил, что свой пистолет он так и оставил в подвальчике, а пистолет, принадлежащий Буччеллати, ему не вернул, так что на случай нападения у них было всего полтора бойца. — Раз уж ты всё равно мне проиграл, может дойдем до туда? — спросил Бруно, — К ним, — добавил, — Не думаю, что они будут нападать так сразу — обычно сразу прячутся, — начал настаивать, — Это было бы интересным опытом, если ты не собираешься возвращаться в Либрию, — затем признался, — Наш автомобиль на автопилоте я уже отправил обратно и стёр данные, так что вернуться мы уже не сможем, и найдут нас тоже вряд ли. По крайней мере пока что, — попытался успокоить, — Все запасы еды, которые были с собой я спрятал в том музее. Леону в самом деле захотелось его ударить. Он нахмурился, прочитал на лице Бруно удивление, но решил не поддаваться, а схватил его за грудки и впечатал в стену. Буччеллати почему-то продолжал довольно и придурочно улыбаться, будучи полностью уверенным в своей победе, а Абаккио было трудно противопоставить что-то в опровержение, потому что целоваться с Бруно ему правда понравилось. В этот раз Абаккио целовал его первым, отчего Буччеллати в начале даже поперхнулся воздухом и закашлялся, из-за чего нормального поцелуя не получилось, и Леон был сильно этим недоволен. Бруно попытался загладить вину шуткой и очень много оправдывался на тему того, что его застали врасплох и он совсем был не готов к таким неожиданностям. Леон в ответ сказал, что к своему первому поцелую с ним его тоже никто не готовил, и это всё реакция ужасного вируса, которым он его заразил, что всё, что война начиналась именно так же, и что этот поцелуй - это то самое слово, которое очень много раз повторял вождь, ставя его во вину всему… месть.***
До многоэтажки они дошли быстро. Леон молчаливо согласился с тем, что проиграл и что не против продолжить дальше познавать запретный плод, в начале всё ещё неся ерунду на тему уважения, а потом уже, не оправдываясь, ссылался на природное человеческое любопытство, которое пробудил в нём Бруно. Вкусив райский плод, было уже очень сложно остановиться, и слишком поздно — Буччеллати всё за всех уже решил, его, наверное, нельзя было винить за это. Абаккио даже подумалось, что никакого пари и не было вовсе, что Бруно бы в любом случае не умер бы от его рук, а дозы «Прозиума» были бы не бесконечны, и вряд ли бы их поехали искать так быстро. Бруно признался, что он нигде не оформлял эту операцию, так что вряд ли кто-то из Либрии знает о том, где они. Простого удостоверения личности тогда хватило, чтобы взять автомобиль и выехать в Пустошь, а Леон просто очень доверчивый. На верхнем этаже их приветствуют предупреждающей пулей, пущенной в бетонную стену. Буччеллати в мирном жесте поднимает руки и шикает на Абаккио, чтобы тот не делал ничего лишнего и вел себя так же. Парень, стрелявший в них из старенького револьвера, окрикнул остальных. Его короткие темные волосы закрывала причудливого вида шапка, а цветастый синий костюм, с красными тигриными штанами вызвал немалый интерес у Бруно. На крик того парня прибежали ещё несколько. Выглядели они не менее странно: рваная цветная одежда, ленты в волосах и куча безделушек. Серьги в ушах одного из парней напомнили Леону о клубничных ластиках, которые он видел в канцелярском. Среди банды отступников была и девушка с ярко-розовыми волосами и вымученным взглядом. Убивать на месте их не стали, но Абаккио пришлось отдать пистолет, а Буччеллати достаточно быстро сориентировался и объяснил, что они здесь тоже убивать никого не собираются, что они больше не с Либрией и вполне себе чувствующие. Поверили им, разумеется, не сразу, но взгляд девушки значительно смягчился, когда она заметила смущение на их лицах на провокационный вопрос о том, почему они сбежали вместе, как какая-то парочка. На самом деле, объяснять долго не пришлось. Часть из повстанцев тоже какое-то время жила в Либрии и им лишние объяснения были не нужны. Группировка та называлась Пассионе. Оказалось, что она объединяла отступников со всей страны в одну большую, поделенную на банды по регионам. Миста, так звали парня в шапочке, сказал, что им очень повезло, что они нарвались именно на них, а не на других из «дикарей», потому что те могли, ничего не спрашивая, а только завидев форму, на них напасть. В начале Леон как-то пытался быть против того, чтобы присоединиться именно к этой группе, окидывал их брезгливым взглядом и даже начал говорить, что Бруно глупец, раз решил, что он так быстро сдался. Тот в ответ совсем немного пофыркал, а потом сошелся во мнении, что за один день, конечно, ничего не прояснится, но заметил, что Абаккио сдался меньше чем за сутки и что он проиграет с треском и окончательно ещё быстрее, если Буччеллати чаще будет его целовать.