Цвета в темноте

— Смотри. — И что же я тут должен увидеть?.. Зарождение Вселенной? Раскрашенную сковородку с ручкой? Радужный взрыв в масштабах одной окружности, которая и прорисована-то неровно?.. — Какой ты привереда сегодня, Джорджи. Наверное, это твои чертежи так на тебя действуют. Просто посмотри. В руках у Сида — рисунок, хотя рисунком его может назвать разве что убежденный фанат Джейсона Поллока, ну, или Василия Кандинского (1): перекрестные линии разных цветов наслаиваются друг на друга, синий накрывает красный, зеленый накрывает оранжевый, а желтый совершенно неприличным образом сочетается с оттенком цвета маренго. В детстве Роджер ходил в кружок рисования — немного, недели две, чтобы потом задрать нос и сказать маме, что рисование — для маленьких детей и девчонок. Из этого курса Роджер запомнил две вещи: нельзя штриховать, не отрывая карандаша от бумаги, и нельзя смешивать цвета по разные стороны спектра. Только вот Сиду, очевидно, побоку на все эти условности, и он рисует так, как видит. А в последнее время видит он исключительно яркие пятна-пятнышки. Вот и сейчас он в очередной раз пожаловал к Роджеру со своим очередным шедевром, а Роджер, как обычно, пытается понять, что тут нарисовано, вместо того, чтобы, наконец-то, сделать три просроченные работы по начертательной геометрии. Ведь Роджер хороший друг. — И что же ты думаешь? — Тебе сказать как лучший друг или как обычный человек?.. — Обычный применимо к тебе ровно так же, как постоянство применимо к реке Кам, Джорджи, — Сид уселся на подоконник и закурил. — Нет, конечно, ты отчаянно пытаешься заставить повернуть вспять эти текущие воды — и иногда тебе это удается, на короткое время, только вот отсутствие текучести, знаешь ли, образует самое настоящее болото, а ты ведь не любишь болота, да и кто их любит, кроме рогозов и лягушек с гнилушками?.. — Ты опять заблудился в словах, Сидни, — поняв, что в ближайшие полчаса он точно ничего не сделает, Роджер отложил миллиметровую бумагу — непременно розовую, синюю даже никто и проверять не будет! — и уселся рядом. Потянулся за сигаретой из пачки Сида и получил слабенький тычок в плечо вместе с зажигалкой. — Я хотел сказать, что… — Я понял. Впрочем, сегодня и лучший друг, и обычный человек сходятся во мнениях. Я ничерта не понимаю. Обычно, когда Роджер чего-то не понимал — а это случалось достаточно часто, например, на лекциях по тензорной алгебре — он усиленно делал вид, что понимает абсолютно все, и докапывался до остальных с непримиримым, звериным буйством, которое заставляло всех в округе замолкать и ретироваться куда подальше. Ник часто шутил, что из Роджера вышел бы отличный преподаватель: никто, никто не смог бы сдать у него экзамены. Только вот с Сидом почему-то даже интересно признаваться в том, что ты чего-то не знаешь. Ведь Сид никогда не обижался, никогда не кривил лицо, как их преподаватель черчения, а объяснял, долго и терпеливо, потом плыл в словах и плавно перетекал на другую тему — они могли так разговаривать целыми ночами, ни о чем и обо всем, успевая обсудить Вторую мировую войну, картины Ротко, сверхзадачу (2) «Ветра в Ивах» и теорию о наличии панталон у профессора в колледже Сида. Вот и сейчас он, словно ожидая — предвкушая — этот вопрос, придвинулся к Роджеру поближе — их коленки, одинаково острые, одинаково стукнулись друг с другом. — Смотри, — Сид ткнул пальцем в яркое черное пятно где-то на периферии, — это мое отношение к миру. — А эта кастрюля с глазами — ты? — Родж, это не кастрюля, это просто яркое пятно, — хохотнул Сид. — Но ты почти прав. Это мое отношение к тебе. Роджер уставился на яркое кастрюльное пятно. Красного, пожалуй, здесь было больше всего, и он пробивался даже через крупные мазки зеленого, по краям — это Роджер как раз и принял за ручки — причудливо наслаивался пурпурный, синий прыгал острыми ломаными линиями — а еще зачем-то в самый центр Сид поместил белое пятно. — Ярко, но мне нравится. Сид отчего-то нахмурился. — Знаешь, мне тут очень не нравится вот это, — по краю рисунка притулился жёлтый, робко, двумя-тремя мазками. Роджер его даже не заметил. — Я рисовал это, когда думал о тебе, и мне это все очень не нравится. (3) — Ты о чем вообще?.. — Нет, серьезно, — в глазах у Сида медленно начала плескаться паника, — я не хотел использовать жёлтый, но жёлтый появился сам. Он тут вообще не к месту — я имею в виду, что даже в кошмарном сне не могу представить, что… — Успокойся, — Роджер легонько опустил ему руку на плечо. — Дай-ка сюда краску, сейчас исправим твой желтый. Мне он тоже не нравится, какой-то мерзкий. — Не надо, — Сид проворно спрыгнул с подоконника и покрепче перехватил рисунок — словно кошка, не хватало еще, чтобы он спину выгнул. Правда, они оба с Роджером прекрасно знают, что Уотерсу не составит труда его поймать — не зря же его команда заняла первое место в соревновании по регби. — Нарисовал — значит нарисовал. Значит, я так вижу. Я говорю, мне это не нравится — но это не значит, что не понравится моему преподавателю — он, знаешь ли, любит палитры, палитрочки, чтобы как можно больше цветов было намешано, цветов, а не оттенков, потому что зеленый ты с чем угодно сделаешь, как он говорит, а с красным-синим надо попотеть, хотя я думаю, что любой цвет неплох, а ты как думаешь? Может, мне написать картину исключительно из черного и серого, и нарисовать какое-нибудь унылое унылище, какое только в кошмарах снится, чтобы все гадали, что у меня на душе и зачем я такое нарисовал, а я просто хотел порисовать серым, ну?.. — Тогда уж лучше черным, — Роджер очень рад, что Сид соскочил с неприятной темы — он делает это так легко, как будто перелистывает прочитанную страницу — и включается в игру. — Будешь вторым Малевичем. — Никогда не любил черный квадрат. Нет, мне нравится супрематизм как идея тонкого и филигранного искусства издевательства над чувствами простых зрителей, которые хотят быть ближе к искусству — но супрематизм охотно отобьет их желание, знаешь, как собака, охраняющая будку. — Или дракон, охраняющий пещеру с сокровищами. Не понимаю, почему это сравнение пришло в голову первым именно мне. — Я просто давно не читал Толкиена. Роджер спрыгивает с подоконника, чудом не уронив пепельницу, и идет на кухню — заварить кофе и сидеть, сидеть до победного, пока он не закончит все долги и не принесет их завтра, уставший и с огромными мешками под глазами, но дико, дико довольный. Пока Роджер наливал кофе и усиленно старался сделать так, чтобы он не сбежал, Сид уже уселся за стол — чертежную доску не могли позволить себе ни один, ни другой, а потому Роджер, не долго думая, просто принес со свалки не нужную никому столешницу. Вместе с Сидом — Ник, сволочь, отказался помочь — они тащили ее вечером где-то километра полтора, и этот дистрофик требовал передышки каждые сто метров. — Эй, уйди со столешницы, там моя работа, — Роджер настолько устал, что даже не может придумать что-нибудь оскорбительное. — Мне еще сидеть здесь и сидеть. — Давай помогу, — Сид прикусил кончик карандаша. — У нас на последних курсах художки была начерталка. — Ты же даже карандаш держишь неправильно!.. — Я держу его, как художник. А теперь будь хорошим мальчиком и поставь мне вон ту пластинку в зеленой обложке — не понимаю, как ты вообще работаешь — рисуешь — чертишь без музыки, это как пытаться одноногому идти без костыля. — Какой-то у тебя очень черный юмор сегодня. — Я просто дико устал. Роджер притащил табуретку и плюхнулся рядом, поставил пластинку на шипящий проигрыватель. Тихий голос Боба Дилана почему-то полностью наполнял их маленькую комнату, в окно стучал промозглый ветер, а они все чертили и чертили. Сид — просто так, а Роджер — чтобы не вылететь из института к чертовой матери. Уже заполночь они выпьют чаю и будут бороться за одеяло — одно на двоих, а ночи нынче холодные — и, как всегда, сведя вничью, укроются вместе и покрепче прижмутся друг к другу, потому что денег на отопление нет ни у одного, ни у другого. Впоследствии, спустя много лет, Роджер во время очередной бессонницы наткнется на идиотскую статью из журнала Джуди о значениях цветов и вспомнит этот день. И поймет, что в какой-то степени они оба были правы.